Тексты из произведений классиков геополитики и известных геополитиков современности

Эти тексты помогут углубить знания по истории становления и развития важнейших концепций в истории геополитических учений и расширить представления о современных геополитических воззрениях государственных деятелей, уче­ных, во многом определяющих раскладку современных политических сил.

 

Почему Европа враждебна России?¹

' Данилееский Н.Я. Россия и Европа. — Спб.: Глаголь; Изд-во Спб. университе­та, 1995.-С. 18-43.

 

<Россия>... не раз вмешивалась... в судьбы Европы; но каков был повод к этим вмешательствам? В 1799, в 1805, в 1807 годах сражалась русская армия с разным успехом не за русские, а за европейские интере­сы. Из-за этих же интересов, для нее собственно чуждых, навлекла она на себя грозу Двенадцатого года; когда же смела с лица земли полумиллион­ную армию и этим одним, казалось бы, уже довольно послужила свободе Европы, она не остановилась на этом, а вопреки своим выгодам,— таково было а 1813 году мнение Кутузова и вообще всей так называемой русской партии,— два года боролась за Германию и Европу и, окончив борьбу низ­вержением Наполеона, точно так же спасла Францию от мщения Европы, как спасла Европу от угнетения Франции. Спустя тридцать пять лет она опять, едва ли не вопреки своим интересам, спасла от конечного распа­дения Австрию, считаемую, справедливо или нет, краеугольным камнем политической системы европейских государств. Какую благодарность за все это получала она, как у правительств, так и у народов Европы,— всем хорошо известно; но не в этом дело, Вот, однако же, все, чем ознаменова­лось до сих пор деятельное участие России в делах Европы, за единст­венным разве исключением бесцельного вмешательства в Семилетнюю войну. Но эти уроки истории никого не вразумляют. Россия,— не устают кричать на все лады,— колоссальное завоевательное государство, бес­престанно расширяющее свои пределы, и, следовательно, угрожает спо­койствию и независимости Европы. Это — одно обвинение. Другое состо­ит в том, что Россия будто бы представляет собой нечто вроде политиче­ского Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе. Много ли во всем этом справедливого? Посмотрим сначала на завоева-тельность России. Конечно, Россия не мала; но большую часть ее про­странства занял русский народ путем свободного расселения, а не госу­дарственного завоевания. Надел, доставшийся русскому народу, состав­ляет вполне естественную область,— столь же естественную, как, напри­мер, Франция, только в огромных размерах. <...>

Никогда занятие народом предназначенного ему исторического по­прища не стоило меньше крови и слез. Он терпел много неправд и утес­нений от татар и поляков, шведов и меченосцев, но сам никого не утеснял, если не назовем утеснением отражения несправедливых нападений и притязаний. Воздвигнутое им государственное здание не основано на кос­тях попранных народностей. Он или занимал пустыни, или соединял с со­бой путем исторической, нисколько не насильственной, ассимиляции та­кие племена, как чудь, весь, меря или как нынешние зыряне, черемисы, мордва, не заключавшие в себе ни зачатков исторической жизни, ни стремлений к ней; или, наконец, принимал под свой кров и свою защиту такие племена и народы, которые, будучи окружены врагами, уже потеря­ли свою национальную самостоятельность или не могли долее сохранять ее, как армяне и грузины. Завоевание играло во всем этом самую ничтож­ную роль, как легко убедиться, проследив, каким образом достались Рос­сии ее западные и южные окраины, слывущие в Европе под именем за­воеваний ненасытимо алчной России. Но прежде надо согласиться в зна­чении слова «завоевание». Завоевание есть политическое убийство или, по крайней мере, политическое изувечение; так как, впрочем, первое из этих выражений употребляется совершенно в ином смысле, скажем луч­ше: национальное, народное убийство или изувечение. <...> Убеждение большинства мыслящих людей: что всякая народность имеет право на самостоятельное существование в той именно мере, в какой сама его сознает и имеет на него притязание. Это последнее условие очень важ­но и требует некоторого разъяснения. Если бы, например, Пруссия поко­рила Данию или Франция Голландию, они причинили бы этим действительное страдание, нарушили бы действительное право, которое не могло бы быть вознаграждено никакими гражданскими или даже политическими правами и льготами, дарованными датчанам или голландцам; ибо кроме личной и гражданской, кроме политической или так называемой конституционной свободы народы, жившие самостоятельною государственною и политическою жизнью, чувствуют еще потребность, чтобы все результаты их деятельности — промышленной, умственной и общественной — со­ставляли их полную собственность, а не приносились в жертву чуждому им политическому телу, не терялись в нем, не составляли материала и средства для достижения посторонних для них целей. Они не хотят им служить, потому что каждая историческая национальность имеет свою собственную задачу, которую должна решить, свою идею, свою отдельную сторону жизни, которые стремится осуществить,— задачу, идею, сторону жизни, тем более отличные и оригинальные, чем отличнее сама нацио­нальность от прочих в этнографическом, общественном, религиозном и историческом отношениях. Но необходимое условие для достижения все­го этого составляет национально-политическая независимость. Следова­тельно, уничтожение самостоятельности такой национальности может быть по всей справедливости названо национальным убийством, которое возбуждает вполне законное негодование против его совершителя. К это­му же разряду общественных явлений относится и то, что я назвал нацио­нальным изувечением. <...> Исторический народ, пока не соберет воедино всех своих частей, всех своих органов, должен считаться политическим калекою. Таковы были в недавнее время итальянцы; таковы до сих пор греки, сербы и даже русские, от которых отделены три или четыре мил­лиона их галицийских и угорских единоплеменников. <...> Эти племена имеют, без сомнения, право на ту же степень личной, гражданской и об­щественной свободы, как господствующая историческая народность, но не на политическую самостоятельность; ибо, не имея ее в сознании, они и потребности в ней не чувствуют и даже чувствовать не могут. <...> Тут нет, следовательно, ни национального убийства, ни национального увечья, а потому нет и завоевания. Оно даже невозможно в отношении к таким пле­менам.... ибо они и сопротивления не оказывают, если при этом не нару­шаются их личные, имущественные и другие гражданские права....

После этого небольшого отступления, необходимого для уяснения по­нятия о завоевании, начнем наш обзор с северо-западного угла Русского государства, с Финляндии <...> Финское племя, населяющее Финляндию, подобно всем прочим финским племенам, рассеянным по пространству России, никогда не жило историческою жизнью. Коль скоро нет нарушения народной самостоятельности, то политические соображения относительно географической округленности, стратегической безопасности границ и т. п., сами по себе еще не могущие оправдать присоединения какой-либо страны, получают свое законное применение. Россия вела войну с Шве­цией, которая с самого Ништадтского мира не могла привыкнуть к мысли об уступке того, что по всем правам принадлежало России, и искала вся­кого, по ее мнению, удобного случая возобновить эту войну и возвратить свои прежние завоевания. Россия победила и приобрела право на возна­граждение денежное, земельное или другое, лишь бы оно не простира­лось на часть самой Швеции; ибо национальная территория не отчуждае­ма, и никакие договоры не могут освятить в сознании народа такого отчу-ждения, пока отчужденная часть не потеряет своего национального харак­тера.... Присоединением Финляндии от Швеции к России ничьи существенные права не были нарушены; выгоды самой Финляндии, то есть фин­ского народа, ее населяющего, более, чем выгоды России, требовали пе­ремены владычества. Государство, столь могучее, как Россия, могло» значительной мере отказаться от извлечения выгод из приобретенной страны; народность, столь могучая, как русская, могла, без вреда для се­бя, предоставить финской народности полную этнографическую само стоятельность. Русское государство и русская народность могли довольствоваться малым; им было достаточно иметь в северо-западном углу своей территории нейтральную страну и доброжелательную народность вместо неприятельского передового поста и господства враждебных шве­дов. Государство и народность русская могли обойтись без полного слияния с собою страны и народности финской, к чему, конечно, по необходи мости должна была стремиться слабая Швеция, в отношении которой Финляндия составляла три четверти ее собственного пространства и по­ловину ее населения. И действительно, только со времени присоединения Финляндии к России начала пробуждаться финская народность и достигла наконец того, что за языком ее могла быть признана равноправность со шведским в отношении университетского образования, администрации и даже прений в сейме. <...> Псков и Новгород, стоявшие на страже земли русской в тяжелую татарскую годину, не переставали протестовать с ору­жием в руках. Когда же Москва соединила в себе Русь, она сочла своим первым долгом уничтожить рыцарское гнездо и возвратить России ее дос­тояние. Первое удалось на первых же порах, но сама страна перешла в руки Польши и Швеции, и борьба за нее соединилась с борьбою за прочие области, отторгнутые этими государствами от России. Но это только еще одна сторона дела; самое присоединение Прибалтийского края совершилось даже не вопреки желанию пришлого дворянства, а по его же прось­бам и наущениям, при стараниях и помощи его представителя, героя Пат-куля. Можно утверждать, что для самого народа, коренного обладателя страны, эстов и латышей, Россия хотя и сделала уже кое-что, однако ж далеко не все, чего могли они от нее ожидать; но, конечно, не за это упре­кает ее Европа, не в этом видит она ту черту, по которой в ее глазах при­соединение Прибалтийского края имеет ненавистный завоевательный характер. Совершенно напротив, в том немногом, что сделано (или, лучше сказать, в том, чего она опасается со стороны России) для истинного ос­вобождения народа и страны, она и видит собственно русскую узурпацию, оскорбление германской и вообще европейской цивилизации.

<...> В Северо-Западном крае есть небольшая землица, именно Белостоцкая область, на которой не лишним будет несколько остановиться. Эта область, вместе с северною частью нынешнего Царства Польского, Познанским герцогством и Западной Пруссией, досталась при разделе Польши на долю Пруссии. В седьмом году, по Тильзитскому миру, она отошла к России Сколько возгласов по этому случаю в немецких сочинениях о вероломстве России, постыдно согласившейся принять участие в разграблении бывшей своей несчастной союзницы! Стоит только бросить взгляд на карту, чтоб убедиться в недобросовестности такого обвинения. <...>

Не может ли, однако, самое Царство Польское называться завоевани­ем России.... Этот вопрос заслуживает рассмотрения, потому что в суждениях и действиях Европы по отношению к нему проявляется так же — если еще не более, чем в Восточном вопросе сравнительно с шлезвиг-голштейнским, та двойственность меры и та фальшивость весов, которы­ми она отмеривает и отвешивает России и другим государствам.

Раздел Польши считается во мнении Европы величайшим преступле­нием против народного права, совершенным в новейшие времена, и вся тяжесть его взваливается на Россию. И это мнение не газетных крикунов, не толпы, а мнение большинства передовых людей Европы. В чем же, однако, вина России? Западная ее половина во время татарского господ­ства была покорена Литвой, вскоре обрусевшей; затем через посредство Литвы — сначала случайно (по брачному союзу), а потом насильственно (Люблинской унией) — присоединена к Польше. Восточная Русь никогда не мирилась с таким положением дел. Об этом свидетельствует непре­рывный ряд войн, перевес в которых сначала принадлежал большею ча­стью Польше, а со времени Хмельницкого и воссоединения Малороссии окончательно перешел к России. При Алексее Михайловиче Россия не имела еще счастья принадлежать к политической системе европейских государств, и потому у ней были развязаны руки, и она была единствен­ным судьей в своих делах. В то время произошел первый раздел Польши. Россия, никого не спрашиваясь, взяла из своего, что могла.— Малороссию по левую сторону Днепра, Киев и Смоленск, взяла бы и больше, если бы надежды на польскую корону не обманули царя и не заставили упустить благоприятное время. Раздел Польши, насколько в нем участвовала Рос­сия, мог бы совершиться уже тогда,— с лишком за сто лет ранее, чем он действительно совершился,— и, конечно, с огромною для России поль­зою, ибо тогда не бродили еще гуманитарные идеи в русских головах; и край был бы закреплен за православием и русской народностью прежде, чем успели бы явиться на пагубу русскому делу Чарторыйские с их много­численными последователями и сторонниками, процветающими под раз­ными образами и видами даже до сего дня, Как бы то ни было, дело не было окончено, а едва только начато при Алексее; и раз упущенное бла­гоприятное время возвратилось не ранее, как через сто лет, при Екатери­не II. Но почему же то, что было законно в половине XVII века, становится незаконным к концу XVIII? Самый повод к войне при Алексее одинаков — все то же утеснение православного населения, взывавшего о помощи к родной России. И если справедливо было возвратить Смоленск и Киев, то почему же было несправедливо возвратить не только Вильну, Подолию, Полоцк, Минск, но даже Галич, который, к несчастию, вовсе не был воз­вращен? А ведь в этом единственно и состоял раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия! Форма была, правда, иная. В эти сто лет Рос­сия имела счастие вступить в политическую систему европейских госу­дарств, и руки ее были связаны. Свое ли, не свое ли родовое достояние ты возвращаешь, как бы говорили ей соседи, нам все равно; только ты усиливаешься, и нам надобно усилиться на столько же. Положение было таково, что Россия не имела возможности возвратить по праву ей принад­лежащего, не допуская в то же время Австрию и Пруссию завладеть соб­ственно Польшею и даже частью Россией — Галичем, на что ни та, ни другая, конечно, не имели ни малейшего права. Первоначальная мысль о таком разделе принадлежит, как известно, Фридриху; и в уничтожении на­стоящей Польши, в ее законных пределах, Россия не имела никакой выго­ды. Совершенно напротив, Россия, несомненно, сохранила бы свое влия­ние на Польшу и по отделении от нее русских областей, тем более, что в ней одной могла бы Польша надеяться найти опору против своих немец­ких соседей, которым (особенно Пруссии) было весьма желательно, даже существенно необходимо, получить некоторые части собственной Поль­ши. Но не рисковать же было России из-за этого войною с Пруссией и Ав­стрией! Не очевидно ли, что все, что было несправедливого в разделе Польши,— так сказать, убийство польской национальности,— лежит на совести Пруссии и Австрии, а вовсе не России, удовольствовавшейся своим достоянием, возвращение которого составляло не только ее право, но и священнейшую обязанность. <...>

Итак, раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга пред ее собственными сынами, в котором ее не должны были смущать порывы сентиментальности и ложного великодушия, как после Екатерины они, к сожалению и к общему несчастию России и Поль­ши, смущали ее и смущают многих еще до сих пор. Если при разделе Польши была несправедливость со стороны России, то она заключалась единственно в том, что Галич не был воссоединен с Россией. Несмотря на все это, негодование Европы обрушилось, однако же, всею своею тяже­стью не на действительно виновных — Пруссию и Австрию, а на Россию. В глазах Европы все преступление раздела Польши заключается именно в том, что Россия усилилась, возвратив свое достояние. Если бы не это го­рестное обстоятельство, то германизация славянской народности,— хотя для нее самой любезной из всех, но все же славянской,— не возбудила бы столько слез и плача. Я думаю даже, что, совершенно напротив, после должных лицемерных соболезнований, она была бы втайне принята с об­щею радостью, как желательная победа цивилизации над варварством. Ведь знаем же мы, что она не пугает европейских и наших гуманитарных прогрессистов, даже когда является в форме австрийского жандарма... Разве одни французы пожалели бы, что лишились удобного орудия мутить Германию. Такое направление общественного мнения Европы очень хо­рошо поняла и польская интеллигенция; она знает, чем задобрить Европу, и отказывается от кровного достояния Польши, доставшегося Австрии и Пруссии, лишь бы ей было возвращено то, что она некогда отняла у Рос­сии; чужое ей милее своего. <...>

Но как бы ни была права Россия при разделе Польши, теперь она владеет уже частью настоящей Польши и, следовательно, должна нести на себе упрек в неправом стяжании, по крайней мере наравне с Пруссией и Австрией. Да, к несчастию владеет! Но владеет опять-таки не по завое­ванию, а по тому сентиментальному великодушию, о котором только что было говорено. Если бы Россия, освободив Европу, пред ставила отчасти восстановленную Наполеоном Польшу ее прежней участи, то есть разделу между Австрией и Пруссией, а в вознаграждение своих неоценимых, хотя и плохо оцененных, заслуг потребовала для себя Восточной Галиции, ча­стью которой — Тарнопольским округом — в то время уже владела, то

осталась бы на той почве, на которой стояла при Екатерине, и никто ни в чем не мог бы ее упрекнуть, Россия получила бы значительно меньшее по пространству, немногим меньше по народонаселению, но зато скольким больше по внутреннему достоинству приобретенного, так как она увели­чила бы число своих подданных не враждебным польским элементом, а настоящим русским народом. <...> ного лагеря, из Австрии, Франции и •Англии, стали делать всевозможные препятствия этому плану восстанов­ления Польши, угрожая даже войною, император Александр послал вели­кого князя Константина а Варшаву призывать поляков к оружию для защи­ты их национальной независимости. Европа, по обыкновению, видела в этом со стороны России хитрость,— желание под предлогом восстановле­ния польской народности мало-помалу прибрать к своим рукам и те части прежнего Польского королевства, которые ей не достались,— и потому соглашалась на совершенную инкорпорацию Польши, но никак не на са­мостоятельное существование Царства в личном династическом союзе с Россиею, чего теперь так желают. Только когда Гарденберг, — который, как пруссак, был ближе знаком с польскими и русскими делами,— разъяс­нил, что Россия требует своего собственного вреда, согласились дипло­маты на самостоятельность Царства. <...> Но эти планы были направле­ны не на Галицию и Познань, а на Западную Россию, потому что тут толь­ко были развязаны руки польской интеллигенции — сколько угодно поля-чить и латынить. И только когда, по мнению польской интеллигенции, ста­ло оказываться недостаточно потворства или, лучше сказать, содействия русского правительства,— ибо потворства все еще было довольно,— к ополячению Западной России, тогда негодование поляков вспыхнуло и привело к восстанию 1830, а также и 1863 года. Вот как честолюбивы и завоевательны были планы России, побудившие ее домогаться на Вен­ском конгрессе присоединения Царства Польского!

В юго-западном углу России лежит Бессарабия, также недавнее при­обретение. Здесь христианское православное население было исторгнуто из рук угнетавших его диких и грубых завоевателей, турок,— население, которое торжествовало это событие как избавление из плена. Если то бы­ло завоевание, то и Кир, освободив иудеев из плена вавилонского, был их завоевателем. Об этом и распространяться больше не стоит.

Все южно-русские степи также были вырваны из рук турок. Степи эти принадлежат к русской равнине. Спокон века, еще со времени Святосла­ва, боролись за них с ордами кочевников сначала русские князья, потом русские казацкие общины и русские цари. Зачем же и с какого права зане­сло сюда турецкую власть, покровительствовавшую хищническим набе­гам? Тоже должно сказать и о Крымском полуострове, хотя и не принад­лежавшем исстари к России, но послужившем убежищем не только ее непримиримым врагам, но врагам всякой гражданственности, которые делали из него набеги при всяком удобном случае, пожигали в огне и по-секали мечом южные русские области до самой Москвы.

 

Русский Вестник. Февр. 1865 г. Статья проф. Соловьева «Венский конгресс» С. 433 и 434.

 

Можно, пожалуй, согласиться, что здесь было завоевано государство, лишена своей самостоятельности народность; но какое государство и какая народность? Ес­ли я назвал всякое вообще завоевание национальным убийством, то в этом случае это было такое убийство, которое допускается и божескими, и человеческими законами,— убийство, совершенное в состоянии необхо­димой обороны и вместе в виде справедливой казни.

Остается еще Кавказ, Под этим многообъемлющим именем надобно отличать, в рассматриваемом здесь отношении, закавказские христиан­ские области, закавказские магометанские области и кавказских горцев.

Мелкие закавказские христианские царства еще со времен Грозного и Годунова молили о русской помощи и предлагали признать русское под­данство. Но только император Александр I в начале своего царствования, после долгих колебаний, согласился наконец исполнить это желание, убе­дившись предварительно, что грузинские царства, донельзя истомленные вековой борьбой с турками, персиянами и кавказскими горцами, не могли вести долее самостоятельного существования и должны были или погиб­нуть, или присоединиться к единоверной России. Делая этот шаг, Россия знала, что принимает на себя тяжелую обузу, хотя, может быть, не преду­гадывала, что она будет так тяжела,— что она будет стоить ей непрерыв­ной шестидесятилетней борьбы. Как бы то ни было, ни по сущности дела, ни по его форме, тут не было завоевания, а было подаяние помощи изне­могавшему и погибавшему. Прежде всего это вовлекло Россию в двукрат­ную борьбу с Персией, причем не Россия была зачинщицей. В течение этой борьбы ей удалось освободить некоторые христианские населения от двойного ига мелких владетельных ханов и персидского верховенства. С этим вместе были покорены магометанские ханства: Кубанское, Бакин­ское, Ширванское, Шекинское, Ганджинское и Талышенское, составляю­щие теперь столько же уездов, и Эриванская область. Назовем, пожалуй, это завоеваниями, хотя завоеванные через это только выиграли. Не столь довольны, правда, русским завоеванием кавказские горцы.

Здесь точно много погибло, если не независимых государств, то неза­висимых племен. После раздела Польши едва ли какое другое действие России возбуждало в Европе такое всеобщее негодование и сожаление, как война с кавказскими горцами и, особливо, недавно свершившееся по­корение Кавказа. Сколько ни стараются наши публицисты выставить это дело как великую победу, одержанную общечеловеческою цивилизацией. ничто не помогает. Не любит Европа, чтобы Россия бралась за это де­ло.— Ну, на Сырдарье, в Коканде, в Самарканде, у дикокаменных киргизов еще куда ни шло, можно с грехом пополам допустить такое цивилизатор-ство, все же в роде шпанской мушки оттягивает, хотя, к сожалению, и в недостаточном количестве, силы России; а то у нас под боком, на Кавказе; мы бы и сами тут поциаилизировали.— Что кавказские горцы — и по своей фанатической религии, и по образу жизни и привычкам, и по самому свой­ству обитаемой ими страны — природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставлять своих соседей в покое,— асе это не принимается в расчет. Рыцари без страха и упрека, паладины свободы да и только! В шотландских горах с небольшим лет сто тому назад жило несколько десятков, а может и сотен тысяч таких же рыцарей свободы; хотя те были и христиане, и необразованнее, и нравом посмирнее,—да и горы, в которых они жили, не Кавказским чета,— но, однако же, Англия нашла, что нельзя терпеть их гайлендерских привычек, и при удобном случае разогнала на все четыре стороны. А Россия, под страхом клейма гонительницы и угнетательницы свободы, терпи с лишком миллион таких рыцарей, засевших в неисследимых трущобах Кавказа, препятствующих на целые сотни верст кругом всякой мирной оседлости; и,— в ожидании,, пока они не присоединятся к первым врагам, которым вздумается напасть на нее с этой стороны,— держи, не предвидя конца, двухсоттысячную ар­мию под ружьем, чтобы сторожить все входы и выходы из этих разбой­ничьих вертепов. И по этому кавказскому (как и по польскому, как и по вос­точному, как и по всякому) вопросу можно судить о доброжелательстве Европы к России.

О Сибири и говорить нечего. Какое тут, в самом деле, завоевание? Где тут завоеванные народы и покоренные царства? Стоит лишь счесть, сколько в Сибири русских и сколько инородцев, чтобы убедиться, что большею частью это было занятие пустопорожнего места, совершенное (как показывает история) казацкою удалью и расселением русского наро­да почти без содействия государства. Разве еще к числу русских завоева­ний причислим Амурский край, никем не заселенный, куда всякое пересе­ление было даже запрещено китайским правительством, неизвестно по­чему и для чего считавшим его своею собственностью?

Итак, в завоеваниях России все, что можно при разных натяжках на­звать этим именем, ограничивается Туркестанскою областью, Кавказским горным хребтом, пятью-шестью уездами Закавказья и, если угодно, еще Крымским полуостровом. Если же разбирать дело по совести и чистой справедливости, то ни одно из владений России нельзя назвать завоева­нием в другом, антинациональном и потому ненавистном для человечест­ва смысле. Много ли государств, которые могут сказать про себя то же самое? Англия у себя под боком завоевала независимое Кельтское госу­дарство,— и как завоевала! — отняла у народа право собственности на его родную землю, голодом заставила его выселяться в Америку, а на расстоянии чуть не полуокружности Земли покорила царства и народы Индии в числе почти двухсот миллионов душ; отняла Гибралтар у Испа­нии, Канаду — у Франции, мыс Доброй Надежды — у Голландии и т. д. Земель пустопорожних или заселенных дикими неисторическими племе­нами, в количестве без малого 300 000 квадратных миль, я не считаю за­воеваниями. Франция отняла у Германии Эльзас, Лотарингию, Франш-Конте; у Италии — Корсику и Ниццу; за морем покорила Алжир. А сколько было ею завоевано и опять от нее отнято! Пруссия округлила и соединила свои разбросанные члены за счет Польши, на которую не имела никакого права. Австрия мало или даже почти ничего не отняла мечом, но самое ее существование есть уже преступление противу права народностей. Испа­ния в былые времена владела Нидерландами, большею частью Италии, покорила и уничтожила целые цивилизации в Америке. <...>

Все войны до Петра велись Россией за собственное существование,— за то, что в несчастные времена ее истории было отторгнуто ее соседями. Первая война, которую она вела не с этою целью и которою собственно началось ее вмешательство в европейские дела, была ведена против Пруссии. Достаточного резона на участие в Семилетней войне со стороны России, конечно, не было. Злословие Фридриха оскорбило Елизавету; его поступки, справедливо или нет, считались всею Европою наглыми нарушениями как международного права вообще, так и законов Священной Германско-Римской империи в частности. Если тут была вина, то ее раз деляла Россия со всею Европой; так или нет, но это было явление слу­чайное, не лежавшее в общем направлении русской политики. Во все цар­ствование Екатерины Великой Россия деятельным образом не вмешива­лась в европейские дела, преследовала свои цели, и цели эти, как мы видели, были правые. С императора Павла собственно начинаются европейские войны России. Война 1799 г., в чисто военном отношении едва ли не славнейшая изо всех веденных Россиею, была актом возвышеннейше-го политического великодушия, бескорыстия, рыцарства в истинно маль­тийском духе. Была ли она актом такого же политического благоразумия — это иной вопрос. Для России, впрочем, война эта имела значительный нравственный результат: она показала, к чему способны русские в воен­ном деле. Такой же характер имели войны 1805 и 1807 годов. Россия при­нимала к сердцу интересы, ей совершенно чуждые, и с достойным всякого удивления геройством приносила жертвы на алтарь Европы. Тильзитский мир заставил ее на время отказаться от этой самоотверженной политики и повернуть в прежнюю екатерининскую колею; но выгоды, которые она могла очевидно приобрести, продолжая идти по ней, не удовлетворяли ее, не имели в глазах ее ничего приманчивого. Интересы Европы, особли­во интересы Германии, так близко лежали к ее сердцу, что оно билось только для них. Что усилия, сделанные Россией в 1813 и в 1814 годах, были сделаны в пользу Европы,— в этом согласны даже и теперь беспри­страстные люди, к какому бы политическому лагерю они не принадлежали; а тогда все прославляли беспримерное бескорыстие России. Но что самый Двенадцатый год был борьбою, предпринятой Россией из-за интере­сов Европы,— это едва ли многими сознается. Конечно, война Двенадца­того года была войною по преимуществу народною — народною в полном смысле этого слова, если принимать в расчет сам способ ее ведения и те чувства, которые в то время одушевляли русский народ <...> Наполеон был честолюбив сверх меры, но был ведь также и расчетлив <...> Он ду­мал, что Россия из прямого политического расчета, из-за собственных своих целей и выгод будет с ним заодно. И в самом деле, чего бы не мог­ла достигнуть Россия в союзе с ним, если бы смотрела на дело исключи­тельно с своей точки зрения? Ревностная помощь в войне 1809 года дала бы ей всю Галицию; усиленная война против Турции доставила бы ей не только Молдавию и Валахию, но и Булгарию, дала бы ей возможность об­разовать независимое Сербское государство с присоединением к нему Боснии и Герцеговины. Наполеон не хотел только, чтобы наши владения переходили за Балканы; но Наполеон был не вечен <...> Но вскоре после Тильзитского мира Наполеон увидел, что он не может полагаться на Рос­сию, не может рассчитывать на ее искреннее содействие, основанное не на букве связывающего их договора, а на политическом расчете,— что она формально держится данного обещания, но сердце ее не лежит к союзу с ним... что Россия горячо принимает к сердцу так называемые ев­ропейские или, точнее, немецкие интересы,— горячее, чем свои собственные. Что оставалось ему делать? К чему влекла его неудержимо логика того положения, в которое его поставило как собственное его честолюбие, так и самый ход событий? Очевидно, к тому, чтобы обеспечить себя иным способом, независимо от России... — к тому, чтоб отыскать для под­поры своему зданию какой-нибудь другой столб, хотя бы и менее надеж­ной крепости. Этот столб думал он вытесать на счет самой России, вос­становив Польское Королевство в его прежнем объеме. В нем надеялся он, по крайней мере, найти всегда готовое орудие против враждебной ему Германии <...> Война, руководимая его гением, представляла по крайней мере шансы или вынудить Россию к этой поддержке, или заменить ее дру­гим, хотя и менее твердым, но зато более зависимым и податливым ору­дием, Одним словом, если бы Наполеон мог рассчитывать на Россию, которая, как ему казалось, сама была заинтересована в его деле, он нико­гда бы не подумал о восстановлении Польши. От добра добра не ищут. В тринадцатом году во главе новой собранной им армии он высказал эту мысль самым положительным образом: «Всего проще и рассудительнее было бы сойтись прямо с императором Александром. Я всегда считал Польшу средством, а не главным делом. Удовлетворяя Россию насчет Польши, мы имеем средство унизить Австрию, обратить ее в ничто»*....

 

* Богданович. [М. И.] Ист[ория] войны 1813 года [за независимость Германии: В 2т. СПб., 1863.] Т.1. С.2.

 

Не из-за Европы ли, следовательно, не из-за Германии ли в особенности приняла Россия на свою грудь грозу Двенадцатого года? Двенадцатый год был собственно великою политическою ошибкою, обращенною духом рус­ского народа в великое народное торжество.

Что не какие-либо свои собственные интересы имела Россия в виду, решаясь на борьбу с Наполеоном, видно уж из того, что, окончив с беспримерной славой первый акт этой борьбы, она не остановилась, не воспользрвалась представлявшимся ей случаем достигнуть всего, чего только могла желать для себя, заключив с Наполеоном мир и союз, как он это­го всеми мерами домогался и как желали того же Кутузов и многие другие замечательные люди той эпохи. Что мешало Александру повторить Тильзит,— с тою лишь разницею, что в этот раз он играл бы первостепенную и почетнейшую роль? Даже для Пруссии, которая уже скомпрометировала себя перед Наполеоном, император Александр мог выговорить все, чего требовала бы, по его мнению, честь.

Через четырнадцать лет после Парижского мира пришлось России вести войну с Турцией. Русские войска перешли Балканы и стояли у ворот Константинополя. С Францией Россия была в дружбе; у Австрии не было ни войск, ни денег; Англия, хотя бы и хотела, ничего не могла сделать.— тогда еще не было военных пароходов; прусское правительство было свя­зано тесною дружбой с Россией. Европа могла только поручить Турцию великодушию России. Взяла ли тогда Россия что-нибудь для себя? А одного слова ее было бы достаточно, чтобы присоединить к себе Молдавию и Валахию. Даже и слова было не надо. Турция сама предлагала России княжества вместо недоплаченного еще долга. Император Николай отка­зался от того и от другого.

Настал 1848 год. Потрясения, бывшие в эту пору в целой Европе, раз­вязывали руки завоевателя и честолюбца. Как же воспользовалась Рос­сия этим единственным положением? Она спасла от гибели соседа,— того именно соседа, который всего более должен был противиться ее често­любивым видам на Турцию, если бы у ней таковые были. Этого мало; то­гда можно было соединить великодушие с честолюбием. После Венгер­ской кампании был достаточный предлог для войны с Турцией: русские войска занимали Валахию и Молдавию, турецкие славяне поднялись бы по первому слову России. Воспользовалась ли всем этим Россия? Нако­нец, в самом 1853 году, если бы Россия высказала свои требования с тою резкостью и неуступчивостью, пример которых в том же году подавало ей посольство графа Лейнингена, и, в случае малейшей задержки удовле­творения, двинула войска и флот, когда ни Турция, ни западные державы нисколько не были приготовлены,— чего не могла бы она достигнуть?

Итак, состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, ко­торые преследовало, а еще более благоприятные обстоятельства, столь­ко раз повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться, все по­казывает, что Россия не честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она большей частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми и законными, евро­пейским интересам,— часто даже считала своею обязанностью действо­вать не как самобытный организм (имеющий свое самостоятельное назна­чение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим стремлениям и действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же. спрашиваю, недоверие, несправедливость, ненависть к России со сторо­ны правительств и общественного мнения Европы?

Обращаюсь к другому капитальному обвинению против России. Рос­сия — гасительница света и свободы, темная, мрачная сила, политиче­ский Ариман..., — что всякое преуспеяние России, всякое развитие ее внутренних сил. увеличение ее благоденствия и могущества есть общест­венное бедствие, несчастие для всего человечества. Это мнение... есть выражение общественного мнения Европы. И это опять основано на таком же песке, как и честолюбие, и завоевательность России. Какова бы ни

⇐ Предыдущая31323334353637383940Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: