 |
Промежуточная сцена – январь, 1837 г 11 глава
|
|
|
|
Мальвида. Я бы хотела выучить русский. Я читала «С того берега», но, конечно, только по-немецки.
Герцен. Вы знаете мою книгу? Хотел бы я увидеть ее на русском! Да где уж…
Мальвида. Да, об этом можно было только мечтать. У меня в Германии был близкий человек, который принимал участие в революции. Он умер в прошлом году. Умер молодым. Кто-то обронил перчатку. Детская…
Герцен. Это мое.
Мальвида поднимает маленькую перчатку с пола рядом с креслом Герцена. Она отдает перчатку Герцену. Он кладет перчатку в карман.
Герцен. Ну что ж, сколько я вам буду платить?
Мальвида. Я бы предложила два шиллинга в час.
Герцен. Я бы предложил три. Пожмем руки, как англичане? (Пожимают руки. Он собирается проводить ее в другую комнату.) Дома мы называем англичан «айсейками». «I-say-ки!»
Мальвида присоединяется к Кинкелям. Иоанна застегивает Кинкелю пальто. Кошут, прощаясь, пожимает всем руки. Вечер подходит к концу, как полагается, с помощью горничной, которая подает пальто и шляпы.
Иоанна. На улице туман? Мой легкомысленный кавалер явно решил себя уморить.
Венгерский адъютант Пекс (Герцену). Monsieur le gouverneur[77] просит позволения откланяться, чтобы не задерживать ваших гостей.
Руге (Джонсу). Mr Jones – Marx tells me you Chartists will be in the government in two years – and private property abolished in three![78]
Джонс. О, I say. По-моему, это преждевременно.
Ледрю-Роллен. Солнце революции может взойти только во Франции! Франция – это значит Европа! (Жалуется своему адъютанту.) Полюбуйтесь! Кошут уходит раньше меня!
Кошут (Ворцелю). К сожалению, этот достойный восхищения господин – Ледрю-Роллен – витает в облаках.
Ворцель. Вы слышали? Мадзини жив, но скрывается.
Кошут. Отважный патриот, но, увы, романтик.
Кошут и Ворцель пожимают руки. Кошут жмет руку Герцену и уходит. Кинкель прощается с Джонсом.
|
|
|
Ледрю-Роллен (своему адъютанту). А теперь еще и немцы уходят! Вы бы поискали экипаж, а то я останусь вообще последним.
Адъютант уходит выполнять указание.
Кинкель (Герцену). Мальвида показала мне ваше письмо. Должен признаться, я пришел в ужас. Письма в Англии складывают втрое, но ни в коем случае не вчетверо! Особенно когда пишут к даме!
Герцен (Мальвиде). Дети с няней скоро вернутся. Она немка, так что вы поладите.
Иоанна. Нам пора, нам пора! Если Готфрид потеряет голос, что будет с Германией?
Кинкель, Иоанна и Мальвида уходят.
Джонс (Герцену). Я обещал Эмилии, что с самого утра займусь стрижкой газонов.
Герцен (вежливо недоумевая). Safe journey![79]
Джонс уходит. Герцен возвращается к оставшимся гостям – к Блану, Ледрю-Роллену, Руге и Ворцелю, который уснул.
Ледрю-Роллен (обращаясь к Блану). А вы знаете, что Кошут, когда он триумфатором явился в Марселе, проповедовал рабочим социализм, а в Англии превозносит парламентскую демократию.
Герцен. Он был бы дураком, если бы делал наоборот.
Ледрю-Роллен. Но ведь это лицемерие.
Герцен. Где здесь лицемерие? В признании, что тут – это не там? Попытка подогнать всех под единый шаблон – это прямо по Марксу.
Блан. В чем дело?
Герцен. Все в порядке… Мне приснились эмигранты. Настоящее змеиное гнездо, и ни одного ядовитого зуба. Но они говорили по-русски! Невероятно. Вы ведь не знаете русский, не так ли?
Блан (сайт с толку). А что? Я разве там тоже?…
Герцен. Это был сон. Вам бы не понравилось, если бы вас там не было. И в любом случае это правда. Единственное, что объединяет эмигрантов, – это неприязнь к англичанам.
Ледрю-Роллен. Англичанам есть над чем поработать. Это рабство закрытых по воскресеньям ресторанов. Что это? Особая ресторанная теология? А уж как откроются, так лучше бы уж закрылись поскорее…
Блaн. Англичане считают себя самой просвещенной нацией на свете, но при этом до сих пор не знают, что такое порядок. Ни в чем нет никакой системы. Ни в обществе, ни в праве, ни в литературной жизни. Все растет и переплетается само по себе. Тут есть такое слово «shroobbery», не слышали? Я видел указатель в ботаническом саду – «Shroobbery» – «Дикие заросли», и никакого сада! Вся Англия – это сплошное «shroobberry».
|
|
|
Герцен. Вы правы… Англичане бросаются на нас с возгласами радости и любопытства, как на новое развлечение. Вроде акробата или певца. Но весь этот шум, вся эта энергия только прикрывают их врожденное неприятие иностранцев. Мы кажемся им забавными, когда надеваем шляпу, привезенную с собой, и смешными, когда меняем ее на ту, что купили в Сент-Джеймсе. От этого никуда не деться. Но за их грубоватостью кроется какая-то жесткая уверенность в себе, благодаря которой Англия становится прибежищем для политических изгнанников всех мастей. Англичане предоставляют убежище вовсе не из-за уважения к нам, а из-за уважения к самим себе. Они изобрели понятие личной свободы и знают об этом, и сделали они это без всяких теорий по данному поводу. Они ценят свободу просто потому, что это свобода. Так что король Луи Филипп бежит прямиком через Ла-Манш, под оригинальным псевдонимом – «мистер Смит»… А когда Республика в три приема сдает вправо, вслед за ним отправляются коммунист Барбес, социалист Блан и буржуазный республиканец Ледрю-Роллен.
Входит адъютант Ледрю-Роллена с пальто своего шефа.
Французский адъютант. Экипаж подан, господин министр.
Ледрю-Роллен. Ну что ж. Не хочется покидать ваш уютный и элегантный дом, где мы могли бы и дальше обсуждать вопросы буржуазного республиканства…
Руге. Я с вами отправлюсь. Спокойной ночи, Герцен.
Ледрю-Роллен (с неудовольствием). А где вы, собственно, живете?
Руге. В Брайтоне.
Ледрю-Роллен. В Брайтоне?!
Руге. Спокойной ночи, Блан. (В то время как Ледрю-Роллен надевает пальто, Руге выходит.)
Герцен. Он собирается ночевать на вокзале. (Тактично подводит Ледрю-Роллена к двери.) В память о славных парижских деньках, ладно?
Ледрю-Роллен (ворчит). О да. Я помню Руге в сороковые, когда он в компании с Марксом и Гервегом…
Герцен (резко). Я вас провожу. (Уходит с Ледрю-Ролленом и его адъютантом.)
|
|
|
Блан (Ворцелю). Ого, ого! Вы слыхали! О Гервеге в этом доме ни слова! Вы спите?
Ворцель (просыпаясь). Что?
Блан. Этот осел Ледрю-Роллен упомянул Гервега… (Обоими указательными пальцами изображает рога.) Жена Герцена и Гервег того, ну, сами понимаете…
Ворцель (скупо). И что из этого?
Блан. Ну да. Вы правы. Что из этого?
Герцен возвращается.
Вы слышали, когда бедный Руге устроил лекцию по немецкой философии, на нее пришло всего два человека?
Герцен. Слышал. Я был одним из них.
Ворцель. А другим – я.
Герцен готов заплакать. Он украдкой вытирает глаза.
Герцен. Когда я жил в Москве, Руге был для нас полубогом. Мы штудировали его нелегально ввозимую газету, словно Священное Писание. Я читал Бакунина в издаваемых Руге «Дойче Ярбюхер»[80] и думал: «Да, вот он, язык свободного человека! Мы совершим революцию в Берлине, Париже, Брюсселе!» Революция могла бы сделать Руге общепризнанным пророком. Но волна разбилась и выкинула его на английский берег. Беженец среди барахтающихся в воде беженцев – их время ушло, их одежда пообтрепалась, как, впрочем, пообтрепались и их надежды. Они живут прошлым, взаимными упреками и фантазиями – заговорщики, мечтатели, безумцы, одержимые одной идеей, обломки каждого потерпевшего крушение восстания от Сицилии до Балтики. Люди, которым не на что починить башмаки, отправляют своих агентов с грандиозными заданиями в Марсель, Лиссабон, Кельн… Люди, которым приходится тащиться пешком через весь Лондон, чтобы дать урок музыки, перекраивают европейские границы на клеенчатых скатертях в дешевых ресторанах и опрокидывают императоров, как бутылки с соусом. А Маркс сидит в гордом одиночестве в Британском музее и предает анафеме всех и каждого… В этом театре политического изгнания остановились часы! Вы хотите пустить их снова с той минуты, когда все было потеряно, чтобы повторить все те же самые ошибки. Вы отрицаете закономерность случившегося. Это тщеславие и трусость.
Блaн. Оригинально. Я оставляю ваш пассаж без внимания, потому что вы говорите как случайный прохожий. Ворцель, к примеру, служит делу польской независимости, сидя в подвальной комнате на Хантер-стрит, и дает уроки математики, чтобы заработать несколько шиллингов. Но он революционер. Спокойной ночи, господа. (Уходит.)
|
|
|
Ворцель (примирительно). Не стоит.
Герцен. Я и не собирался. (Молчание.) Знаете, независимость вовсе не так хороша, как ее рисуют.
Ворцель смеется с астматическим придыханием.
Ну какая страна могла бы быть более независимой, чем Россия? И именно в России теперь ни писка, ни огонька. Мне негде печататься. «Современник» боится навлечь на себя неприятности. Я перестал ругаться с миром.
Ворцель смеется.
Нет, правда. В первое же утро в этом доме я сел вот в это кресло, и в первый раз… не знаю с каких пор, но в первый раз за долгое время наступила тишина. Я не должен был ни говорить, ни думать, ни двигаться. От меня ничего не ждали. Я никого не знал, и никто не знал, где я. Все было позади. Все эти переезды с места на место, ссоры и праздники, отчаянное беспокойство о здоровье и счастье, любовь, смерть, типографские опечатки, пикники, испорченные из-за дождя, эта бесконечная суматоха обыкновенной жизни… И я просидел в тишине и одиночестве весь тот день, глядя сквозь изморозь на верхушки деревьев на Примроуз-хилл. У меня было чувство, будто закончилось мое долгое путешествие, начавшееся шесть лет назад, когда в январскую стужу мы уезжали из Москвы с Натали, с детьми и с моей матерью, набившись в обитый мехом возок. Друзья – с полдюжины саней – провожали нас до заставы. И мы двинулись в путь. Я приехал в Париж, как другие приезжают в Иерусалим или в Рим, а нашел его вполне обыкновенным городом. Париж предпринял слабую попытку сделаться городом, стоящим самого себя, и потом, удовлетворенный, рухнул под шестью футами навоза, даже не серы. Я расстался со всеми своими иллюзиями, которые были мне так дороги. Мне сорок лет. Я поселюсь в царстве дремы, к востоку от Эдемского сада, и никто ничего обо мне больше не услышит.
Ворцель. Я пришел, чтобы поговорить с вами о… Просить о помощи – организовать польское издательство в Лондоне.
Герцен. Вольная польская типография? Да. Вы, конечно, должны… Конечно. Хорошая мысль. Тут же есть, по-моему, один поляк, да…
Ворцель. Тхожевский.
Герцен (одновременно). …Тхожевский, у которого книжный магазин в Сохо? И не только он, кто-то все время приезжает и уезжает, вы сможете получать материалы из дома и передавать туда настоящие новости и полемику, разбудить интеллигенцию, образовывать молодежь. Я что-нибудь напишу для вас, вы переведете. А еще лучше… вы можете достать кириллицу?
Ворцель (кивает). В Париже… Мы можем купить подержанные шрифты.
|
|
|
Герцен (вдохновлен). Вольная русская типография! И польская. У вас есть печатник?
Ворцель. Чернецкий работал печатником.
Герцен. Нам понадобится…
Ворцель. Помещение.
Герцен (одновременно). …Помещение. Присядьте! (Герцен садится, хватает лист бумаги и ручку.) Нам понадобятся поставщик, бумага, краска, помощник, для начала на полдня… Что еще? Сколько денег?
Февраль 1853 г
Классная комната.
Стол накрыт тканью, которая достает до пола. Входит Мальвида с необходимыми принадлежностями для урока. Она делает вид, что ищет ребенка, который, как ей хорошо известно, прячется под столом.
Мальвида. Интересно, куда же она могла подеваться! Я же видела, как она сюда забежала! Таинственное исчезновение! Неужели она пропала навсегда!
И так далее. Из-под стола доносятся звуки бурного, но подавляемого восторга. Это продолжается до тех пор, пока, не найдя никого в нескольких местах, Мальвида не заглядывает под скатерть, вызывая взрыв удовольствия у невидимой Ольги.
Входит Тата с учебниками.
Мальвида (Тате). Ты сделала арифметику?
Май 1853 г
Слышны звуки вечеринки, смех, обрывки музыки и пения по-русски. Герцен и Ворцель с рюмками в руках рассматривают листы с текстом, напечатанным кириллицей. Жалуясь, входит Мария.
Мария. Sasha muss ins Bett. Er hoert nicht auf mich! – und jetzt ist auch noch Тата heruntergekommen![81]
Герцен отмахивается, не глядя на нее. Мария уходит.
Ворцель. Когда читаешь такие вещи, напечатанные по-русски… даже страшновато становится.
Жалуясь, входит Саша.
Саша. Papa – Herr Ciernecki zeigt mir gerade…[82]
Герцен. Разве я немец?
Саша. Мария говорит, что я должен ложиться спать, а господин Чернецкий показывает мне аккорды!
Герцен. Подойди сюда. Поближе. Посмотри.
Саша берет лист.
Саша. Что здесь написано?
Герцен. Прочитай.
Саша. Зачем?
Герцен. Это статья твоего отца. Прочитай хотя бы первые слова, о вороне.
Саша. «Я не ворон, я вороненок… а ворон-то еще летает…»
Герцен. Слова Пугачева, который поднял бунт против царицы Екатерины в восемнадцатом веке. Ты должен запомнить сегодняшний день. То, что я написал, даже шепотом редко произносили по домам, а писали и того реже. Но за всю историю России такие слова еще никогда не печатали. Это в первый раз. Запомнишь?
Саша кивает.
Герцен. За вольную русскую и польскую типографию в Лондоне.
Герцен и Ворцель пьют до дна, весело разбивают рюмки, обнимаются и уходят вместе с Сашей.
Сентябрь 1853 г
Классная комната. Мальвида и Тата сидят за столом. У Таты урок английского. Она неуверенно читает вслух.
Тата. «Georges and Marie go…»[83]
Мальвида. «George and Mary».
Тата. «George and Mary go to the…»[84]
Мальвида. «Seaside».[85]
Тата. «One day in August».[86]
Мальвида. Хорошо.
Тата. «One day in August Mrs Brown said to George…»[87] (Зевает.)
Мальвида. Тата, ты что, не выспалась сегодня?
Тата. Да, мисс Мальвида. Я еле встала.
Мальвида. Хм. И поэтому не причесалась?
Тата. Я причесывалась.
Мальвида. Меня учили расчесывать пятьдесят раз одной рукой и пятьдесят другой. Так меня учили. Впрочем… продолжай, пожалуйста.
Тата. «Said to George, Marie, Mary, cannot go on holiday with her family…»[88]
Входит Мария с детским ботинком в руках, она вспотела и раздражена.
Мария. Ist Olga hier?[89]
Мальвида. Olga? Nein, leider nicht, Maria.[90]
Мария раздраженно вздыхает и уходит.
Тата. Вот увидите, она на кухне, выпрашивает у кухарки лакрицу.
Тата возвращается к книге. Мальвида нервно и быстро заглядывает под стол.
Мальвида. Продолжай.
Тата. «Said to George, Marie, Mary, cannot go on holiday with her family because they are poor…».[91] А куда вы поедете отдыхать, мисс Мальвида?
Мальвида. В Бродстэрс… Может быть, твой отец отпустит тебя… (Спохватываясь.) Мы все должны искать Ольгу.
Слышны звуки фортепьяно. Кто-то беспорядочно барабанит по клавишам.
Тата (смеется). А вот и Ольга. Мисс Мальвида, кто главнее – Англия или Германия?
Мальвида. Вернемся к Джорджу и Мэри. Но замечу только, что на похоронах лорда Веллингтона играли «Похоронный марш» Бетховена. По-моему, к этому нечего добавить.
«Ольгино фортепьяно» замолкает. Слышно, как Мария ее ругает.
Тата. А можно, мы теперь займемся музыкой?
Мальвида. Давай, пожалуйста, придерживаться расписания.
За сценой слышны шлепки и рыдания Ольги.
(Возмущенно). Ну, это уж слишком. (Выходит.)
Тата собирает учебники и вприпрыжку следует за ней.
Ноябрь 1853 г
Входит Герцен с видом победителя, подбрасывая золотую монету в полсоверена. За ним идет Саша, неся надорванную упаковку со стопкой брошюр весом в несколько фунтов.
Саша. Куда их положить?
Герцен. Полсоверена! Наличными! Тхожевский купил десять экземпляров! (Высыпает содержимое из сигарной коробки и кладет туда монету. Трясет коробку.) Наш первый заработок.
Саша роняет упаковку на стол.
Саша. А сколько еще осталось?
Герцен. Четыреста девяносто. Их расхватывают, как горячие пирожки. На вот, дай шиллинг мальчику на чай.
Саша. Целый шиллинг! (Уходя, он наталкивается на Мальвиду, которая необычно взволнована.)
Мальвида. Саша, Саша, как ты? Ты скучал без меня? Где девочки?
Герцен. Госпожа фон Майзенбуг?… Ступай, Саша, он же ждет.
Саша уходит.
Вы вернулись раньше времени? Что-нибудь случилось? Присядьте… прошу вас… Вот так. Вам не понравилось в Бродстэрсе?
Мальвида. Дело не в этом. Вы получили мое письмо?
Герцен. Конечно. Неужели вы серьезно предлагали – прислать вам детей?
Мальвида. Я так без них скучала. Я думала, что, может быть, вы…
Герцен. Слишком занят! И Мария с ее английским вряд ли добралась бы до Бродстэрса. Она и в город-то с трудом выбирается без происшествий – вечно теряет омнибусные билеты, свертки, детей… Мальвида. Мария не виновата, что у нее не получается… У меня к вам предложение… Я могла бы переехать к вам и воспитывать детей. То есть отвечать за их физическое и нравственное здоровье, за их умение держать себя. Я буду им другом и наставником. Я сохраню детей для их отца, а отца – для детей. Разумеется, Мария продолжит заниматься тем, что ей больше подходит, – стиркой, кухней, и так далее…
Герцен собирается перебить.
Хочу лишь добавить, что, так как мое предложение дружеское, я не приму ничего сверх того, что мне причитается за уроки.
Герцен берет ее руки в свои.
Герцен. Госпожа фон Майзенбуг… добро пожаловать в мой дом. Добро пожаловать! Вы знаете, моя мать была немка.
Мальвида. В самом деле?
Герцен. Я наполовину немец! Пойдемте разыщем детей. Когда бы вы хотели переехать сюда? Завтра?
Мальвида (с сомнением). Но…
Герцен. Сегодня?
Мальвида (смеется). Нет! Скажем, в начале той недели? Только будет лучше, если вы сами объясните детям и Марии…
Герцен. Вы правы.
Мальвида. Мне пора домой.
Герцен. Конечно.
Пожимают друг другу руки.
Мальвида. Кстати… Я сама наполовину француженка.
Герцен. Я мог бы догадаться. A bientôt![92]
Мальвида. Хорошо. До свидания.
Герцен (счастлив). До свидания. (Провожает ее.)
Январь 1854 г
Входят Саша и Тата. Они экипированы как на парад. У Таты белые манжеты. Они становятся рядом, готовые к проверке. Между тем Горничная накрывает на стол завтрак для шестерых. Стремительно входит Мальвида.
Мальвида. Доброе утро, дети!
Саша и Тата. Доброе утро, мисс Мальвида.
Саша и Тата показывают руки с обеих сторон для проверки. Мальвида затем смотрит, как вымыты уши.
Мальвида. Прекрасно!.. Ты сама выбирала утром блузку?
Тата. Нет, мисс Мальвида.
Мальвида. Ну что ж. Давайте завтракать, да?
Саша отодвигает стул для Мальвиды. Мальвида садится. Саша с ухмылкой отодвигает стул для Таты. Тата, с довольной ухмылкой, садится. Стул Мальвиды рядом с местом Герцена. За ним пустой стул для Ольги. Тата и Саша сидят напротив друг друга, а Мария в торце стола напротив Герцена.
Руки!
Тата убирает руки со стола и кладет их на колени.
Входит Мария. Саша встает и отодвигает ее стул. Мария тянет стул от Саши к себе и садится, сердито хмурясь.
Мария, если вас это не затруднит, блузка Таты не подходит для занятий. Белые манжеты собирают всю грязь и потом весь день выглядят неопрятно. Блузка с серыми манжетами была бы уместнее.
Мария. Она в стирке.
Мальвида (с вежливым удивлением). До сих пор? Хм…
Мария. И уж позвольте вам сказать…
Входит Герцен с газетой.
Дети. Доброе утро, папа!
Мальвида. Доброе утро!
Герцен. Доброе утро!
Герцен садится. Мальвида наливает кофе ему и Марии. Перед детьми стоят заранее налитые стаканы молока. Перед Мальвидой – ее собственный чайник. По кивку Мальвиды дети отпивают из своих стаканов. На столе холодный завтрак. Герцен и Мария накладывают себе сами. Мальвида ничего не ест, но кладет еду детям.
Саша, пока что незаметно для других, открывает книгу.
Мальвида. Мы с ней уже позавтракали. У нее было назначено свидание с пони молочника. (Замечает, что Тата наливает себе кофе.) Тата!..
Тата. Мария мне разрешила.
Мария. Кофе с утра способствует пищеварению.
Мальвида. И возбуждает. (Она отодвигает Татину чашку с кофе. Мария встает и выбегает вон из комнаты. Мальвида не обращает внимания. Она замечает Сашину книгу.) Читать за столом? Что обо мне подумает твой отец?
Саша. Я не читаю. Мне нужно это выучить.
Герцен. Уроки? Для уроков есть другое время.
Саша. Но когда же мне было их делать? Я клеил тебе конверты.
Герцен. А после?
Саша. А после я пропустил бы все веселье.
Герцен (делает усилие над собой). Значит, тебе придется выбирать между уроками и завтраком!
Саша вскакивает и быстро выходит, уткнувшись в книгу.
Да, я посылаю пятьдесят экземпляров журнала прямо во вражеский лагерь. Бесплатная подписка для Зимнего дворца… для Министерства внутренних дел, для цензуры, для Третьего отделения, для полиции…
Мальвида. Тата, если ты не хочешь завтракать, тебе лучше выйти из-за стола.
Тата. Спасибо, мисс Мальвида. (Понимает намек и выходит.)
Герцен. У Марии доброе сердце. Я уверен, что вы с ней поладите… Она была с детьми с тех пор, как умерла Натали. Ольга никого и не помнит, кроме нее.
Мальвида. Моя единственная забота – чтобы у них было счастливое, упорядоченное детство.
Герцен. И вам это удается.
Мальвида. Тогда разрешите мне быть с вами откровенной, Александр. Вы мне не помогаете тем, что держите открытый дом для всей лондонской эмиграции. Почти каждый день до самой ночи эти люди – некоторые из них не многим лучше бродяг – едят, пьют, развлекаются за ваш счет, нарушая домашний покой.
Герцен. Да? Но как же?…
Мальвида. Мой совет – отведите два вечера в неделю для визитов. В прочие вечера и днем…
Герцен. Только по приглашению – это несложно устроить! Вы правы!
Мальвида. Благодарю вас. Мы здесь так… доступны. Если бы мы жили чуть дальше…
Герцен. Срок аренды подходит к концу. Куда бы вы хотели переехать?
Мальвида. О… в самом деле?! Ну… может быть, в Ричмонд. Там есть чудесный парк для детей и железная дорога рядом…
Герцен. В таком случае решено.
Горничная (входит). Пришел Ворцель. С ним какой-то бродяга. И Мария пакует свои вещи.
Герцен. Спасибо.
Горничная уходит.
Я с ней поговорю.
Мальвида. Александр, это ничего, так будет лучше. (Уходит, обменявшись приветствиями с входящими Ворцелем и другим поляком примерно того же возраста, Зенковичем.)
Герцен. Заходите, заходите… Я как раз заканчиваю… Хотите кофе?
Ворцель. Нет, нет, прошу вас. У нас невеселое дело. Зенкович вам объяснял, наш делегат готов отправиться в Польшу. Но расходы…
Герцен (Зенковичу). Я же вам сказал, что дам десять фунтов.
Зенкович (грубо). Десять фунтов! Это смешно! Ему понадобится по крайней мере шестьдесят, и нам пока не хватает сорока.
Герцен. Знаете, это довольно странно. Он ваш делегат, а не мой. Я вообще удивлен, что меня о чем-то просят.
Зенкович. Он везет русские издания…
Герцен. Да, это так. Но я плачу за типографию, за аренду, сотрудникам, за бумагу, за типографскую краску… Вы обещали распространять мои русские публикации через свои каналы. У нас была договоренность.
Зенкович. Будто вы не знаете, что у нас нет ни гроша!
Герцен. Так. Получается, что мы разделили обязанности пополам так, что обе половины ложатся на меня.
Зенкович. Нечего попусту спорить – что вы от нас хотите?
Герцен. Вы не имеете никакого права требовать от меня денег, будто разбойник с большой дороги.
Зенкович. Разбойник? Я имею честь быть начальником штаба графа Ворцеля, которого вы оскорбляете вашими…
Ворцель (в отчаянии). Я не могу позволить этому разговору продолжаться. Герцен, вы правы, но что же нам делать?
Саша входит с учебниками.
Герцен (Зенковичу). Пойдемте со мной. (Ворцелю). Только ради вас, и, клянусь честью, в последний раз.
Герцен и Зенкович уходят. Саша и Ворцель садятся за стол. Входит Горничная и убирает со стола. Ворцель надевает очки. Саша открывает учебники.
Ворцель. Так. Ты сделал домашнее задание?
Декабря 1854 г
Дом Герцена в Ричмонде.
Гости толпятся вокруг стола, который ломится от остатков изысканного угощения и рождественских украшений. У многих бумажные головные уборы. Здесь поют, кричат, пьют. Ворцель среди гостей. Герцен виден в толпе. Новая няня, англичанка миссис Блэйни, взятая вместо Марии, приводит Сашу и Тату. Здесь Кинкель, Иоанна, Блан, Джонс, миссис Джонс (Эмили), Чернецкий (поляк, хозяин типографии), Тхожевский (из книжного магазина), другие эмигранты, мужчины и женщины. Чернецкий играет на гитаре. Частично видна большая рождественская елка. Саша и Тата, повзрослевшие на год (прошло почти два года после сцены у Парламентского холма), одеты по-праздничному. Цифры «1855» развешаны как белье на веревке, каждая написана детской рукой на отдельном листе бумаги.
Ворцель (поднимая бокал за Джонса и Блана). За победу Британии и Франции в Крыму!
Эмили. Врезали России по первое число!
Джонс (замечая Герцена). Только не принимайте на свой счет!
Герцен (поднимая бокал). За Англию! Я не перестаю ей удивляться. Сегодня на улице мальчишки кричали, что принца Альберта нужно посадить в Тауэр…
Джонс (посмеивается). Ну конечно, он же пруссак, а Пруссия заняла недружественную нам позицию в отношении Крыма.
Герцен (всерьез поражен). Нет, в самом деле. Муж королевы! В «Таймс» была заметка о публичном собрании, где требовали объявить ему импичмент, и никого не арестовали! Даже редактора!
Джонс. Выражение собственного мнения – не основание для ареста, разве не так?
Герцен. Я не знаю! Просто это очень… странно.
Кинкель. Я слышал, вы не будете выступать на праздновании годовщины Революции 1848 года?
Герцен. Разве нет? Я думал, что буду. (Поворачивается к Джонсу.)
Джонс (в смущении). Дело в том, что Маркс отказывается выступать, если там будете вы.
Герцен. В таком случае я бы хотел принять ваше приглашение выступить.
Джонс. Совершенно правильно, совершенно правильно.
Чернецкий подходит к Герцену с небольшой книгой в свертке.
Чернецкий. Герцен! Свершилось! Только из типографии. С вас причитается за извозчика.
Герцен. Чернецкий! (Целует Чернецкого и разрывает оберточную бумагу. Целует книгу… и требует тишины.) Время! У кого есть часы? Готфрид, который час?
Гости. Еще много времени – по крайней мере пять минут!.. Одиннадцать пятьдесят восемь… Осталась одна минута!.. Еще четыре минуты!.. Ровно полночь… Мы пропустили! Опоздали на две минуты! (И так далее.)
Мальвиде удается всех угомонить. У нее на то есть основания. Когда все затихают, вдалеке слышен звон колоколов.
Блан (убирая часы). Еще три минуты.
Но все остальные, включая Горничную, кричат, поднимают бокалы, целуются, пожимают руки.
Среди всего этого четырехлетняя Ольга, которая достает до пояса собравшимся, появляется в ночной рубашке в поисках Мальвиды. Та бросается к девочке с ласковыми уговорами по-немецки и хочет унести ее, под ропот тех, кто считает, что Ольге нужно разрешить остаться. Герцен освобождает место вокруг себя и требует тишины. Мальвида передает Ольгу няне.
Герцен. Я хочу что-то подарить моему сыну Саше и кое-что ему сказать.
Аплодисменты. Смущенного Сашу выталкивают вперед.
Саша… я написал эту книгу в год революции, теперь уже шесть лет тому назад. Ее всегда публиковали только по-немецки. Но вот она наконец на русском, так, как я ее написал. Я отдаю в твои руки этот местами дерзкий протест против идей, которые устарели или фальшивы, против людей, которые держатся за них, отказываясь увидеть причины своего поражения.
Блан принимает эти слова на свой счет, как и рассчитывал Герцен.
Не ищи ответов в этой книге. Их там нет. Единственная религия, которую я тебе завещаю, – грядущее пересоздание общества. И в этой религии нет рая на том берегу. Но все-таки ты не оставайся на этом. Лучше погибнуть. Когда придет время, отправляйся домой проповедовать эту религию. Мой голос там когда-то любили и, может, вспомнят меня.
|
|
|
