 |
Опыт жизнеописания магистра Игры Иозефа Кнехта с приложением оставшихся от него сочинений 23 глава
|
|
|
|
Дезиньори заметил, что работа найдется, а дом его открыт для друга в любую минуту. Но это Кнехта не устраивало.
– Нет, – сказал он, – для роли гостя я не гожусь, мне необходима работа. Кроме того, стоит мне задержаться в твоем доме дольше, чем на несколько дней, это неизбежно увеличит трения и сгустит атмосферу в твоей семье. Я тебе вполне доверяю, да и жена твоя стала приветлива, привыкнув к моим появлениям, но все это сразу изменится, если я из редкого посетителя и Магистра Игры превращусь в беглеца и в постоянного гостя.
– Ты чрезмерно щепетилен, – возразил Плинио. – Я уверен, что как только ты порвешь с Орденом и поселишься в столице, ты вскоре получишь достойное тебя место, по меньшей мере – профессорскую кафедру в высшем учебном заведении, на это можешь твердо рассчитывать. Но для таких хлопот требуется время, это ты должен понять. И я только тогда смогу для тебя что-нибудь сделать, когда состоится твое освобождение.
– Разумеется, – сказал Магистр, – до тех пор мое решение должно оставаться тайной. Я не могу предлагать свои услуги вашему начальству, покуда мое собственное не будет оповещено и не вынесет свой приговор – это ясно. Но прежде всего я не ищу официальной должности. В потребностях своих я крайне неприхотлив, более нежели ты можешь себе представить. Мне надобна комнатка и пропитание, а главное – работа, должность учителя и воспитателя, мне надобны один или несколько учеников и питомцев, с кем бы я жил и на кого мог бы влиять; меньше всего меня соблазняет высшая школа, я бы с таким же удовольствием, нет, даже с большим, поступил домашним наставником в семью с одним мальчиком или что-нибудь в этом роде. Все, чего я ищу и хочу – это простых, естественных обязанностей, человека, который бы во мне нуждался. Назначение в высшую школу с самого начала втиснет меня снова в традиционный, освященный и механизированный официальный аппарат, я же мечтаю совсем о другом.
|
|
|
Тут Дезиньори нерешительно высказал свою просьбу, которую вынашивал уже довольно давно.
– У меня есть предложение, – начал он, – и я прошу тебя выслушать меня до конца и без предубеждения обдумать его. Возможно, оно окажется для тебя приемлемым, тогда ты и мне окажешь услугу. С того дня, когда я впервые был здесь твоим гостем, ты во многом мне помог. Ты познакомился с моей жизнью, с моим домом и знаешь, как все сложилось. Там еще и сейчас неладно, но впервые за многие годы гораздо лучше, чем было. Самое трудное – это мои отношения с сыном. Он избалован и дерзок, он поставил себя в нашем доме в привилегированное, исключительное положение: ему это легко удалось в то время, когда из-за него, еще малого ребенка, шла борьба между мною и его матерью. Тогда он решительно встал на сторону матери, и меня постепенно лишили всех действенных средств воспитания. Я с этим примирился, как и вообще со всей своей неудавшейся жизнью. Я покорно принял это. Но теперь, когда я с твоей помощью до некоторой степени исцелен, у меня вновь родилась надежда. Ты уже понимаешь, к чему я клоню; я очень многое отдал бы за то, чтобы Тито, у которого, кстати, в школе неприятности, получил хотя бы на время учителя и воспитателя, готового посвятить себя ему целиком. Это эгоистическая просьба, я понимаю, и я не уверен, что тебя привлекает такая задача. Но ты сам внушил мне мужество сделать это предложение.
Кнехт улыбнулся и протянул ему руку.
– Благодарю тебя, Плинио. Ни одно предложение не могло бы быть для меня более желанным. Не хватает только согласия твоей жены. Затем вы оба должны решиться на первое время целиком отдать вашего сына на мое попечение. Чтобы мне взять его в руки, необходимо удалить его из-под повседневного влияния родительского дома. Ты должен поговорить об этом с женой и убедить ее принять мое условие. Возьмись за дело бережно, я вас не тороплю.
|
|
|
– И ты думаешь, что тебе удастся переделать Тито? – спросил Дезиньори.
– Разумеется, почему же нет? Он унаследовал благородную породу и хорошие задатки от обоих родителей, надо лишь привести все это в гармонию. Пробудить в нем тягу к этой гармонии, вернее, развить ее и сделать в конце концов сознательной – вот в чем будет заключаться моя задача, и я охотно беру ее на себя.
Теперь Иозеф Кнехт знал, что оба его друга, каждый по-своему, способствуют достижению его цели. Пока Дезиньори в столице излагал жене свои новые планы и старался сделать их для нее приемлемыми, в Вальдцеле, в одной из рабочих комнат библиотеки, сидел Тегуляриус и по указаниям Кнехта накапливал материал для документа, какой предполагалось составить. Магистр забросил ему приманку, предоставив в его распоряжение множество книг и попросив их прочитать; Фриц Тегуляриус, всю свою жизнь презиравший историю, клюнул на эту удочку и влюбился в историю воинственного века. Будучи в Игре неутомимым тружеником, он с возрастающим аппетитом собирал симптоматические анекдоты той эры, мрачной эры до возникновения Ордена, и накопил их столько, что, когда он представил другу плоды своего многомесячного труда, тот отобрал едва десятую часть.
За это время Кнехт несколько раз бывал в столице. Госпожа Дезиньори проникалась к нему все большим доверием, ибо часто бывает, что здоровый и гармоничный человек легко находит дорогу к душе сложной и обремененной. Вскоре она согласилась с планом мужа. Тито, как нам стало известно, в одно из посещений Магистра несколько надменно дал ему понять, что не позволит обращаться к себе на «ты», ибо все, даже школьные учителя, говорят ему «вы». Кпехт с изысканной вежливостью поблагодарил его, извинившись тем, что в его провинции учителя говорят «ты» всем своим ученикам и студентам, даже совсем взрослым. После обеда он попросил мальчика прогуляться с ним и показать город. Во время этой прогулки Тито, между прочим, повел его на одну из главных улиц Старого города, где тесно, один к одному прижались дома, стоявшие здесь несколько веков и принадлежавшие видным и богатым патрицианским семьям. Перед одним из этих прочных, узких и высоких домов Тито остановился, указал на герб над парадной дверью и опросил:
|
|
|
– А вы знаете, что это такое? И когда Кнехт ответил отрицательно, он сказал: – Это – герб рода Дезиньори, и это наш старый видовой особняк, он три столетия принадлежал нашей семье. А мы торчим в нашем зауряднейшем доме, похожем на тысячи других, только потому, что моему отцу после смерти деда взбрело на ум продать этот прекрасный и почтенный дом и построить другой, в современном стиле, который, кстати, теперь уже не так современен. Можете вы понять такое?
– А вам очень жаль вашего старого дома? – дружески спросил Кнехт, и когда Тито со страстью подтвердил это и повторил свой вопрос: «Можете вы понять такое?» – он ответил:
– Все можно понять, если внимательно разобраться. Конечно, старинный дом, – это прекрасно, и если бы новый стоял рядом и вашему отцу был бы предоставлен выбор, он бы, наверно, оставил за собой старый. Да, старинные дома прекрасны и почтенны, особенно такой красивый, как этот. Но в том, чтобы построить дом самому, тоже есть нечто прекрасное, и если деятельный и честолюбивый молодой человек стоит перед выбором: уютно и покорно обосноваться в готовом гнезде или самому построить совсем новое, то можно его вполне понять, если он предпочтет строить новое. Насколько я знаю вашего отца, а я знал его, когда он был еще в вашем возрасте, и он тогда уже отличался настойчивым и смелым нравом, я полагаю, что продажа и потеря дома никому не причиняла столько горя, сколько ему самому. У него был тяжелый конфликт с отцом и со всей семьей, по-видимому, его воспитание у нас, в Касталии, не слишком пошло ему на пользу, во всяком случае, оно не смогло предохранить его от некоторых необдуманных и скоропалительных решений. Одним из них и была продажа дома. Этим он как бы бросил вызов и объявил войну семейным традициям, отцу, всему твоему прошлому и своей зависимости от них, – мне, во всяком случае, все это кажется вполне понятным. Но человек – странное существо, и мне представляется не совсем неправдоподобной другая мысль: продавая старинный дом, ваш отец хотел сделать больно не только своей семье, но прежде всего самому себе. Семья принесла ему разочарование, она послала его в нашу элитарную школу, позволила нам воспитать его по-своему, а когда он вернулся, встретила его такими задачами, требованиями и притязаниями, справиться с которыми ему оказалось не под силу. Идти дальше в своих психологических догадках я не хочу. Так или иначе, эта история с продажей дома показывает, какая страшная сила заключена в конфликте между отцами и детьми, в этой ненависти, или обратившейся в ненависть любви. У темпераментных и одаренных натур редко обходится без подобных конфликтов, мировая история дает тому множество примеров. Впрочем, мне легко представить себе молодого Дезиньори другого поколения, который поставил бы себе жизненной целью любой ценой вновь вернуть этот дом своей семье.
|
|
|
– И вы оправдали бы его, – воскликнул Тито, – если бы он это сделал?
– Я не стал бы его судить, мой юный друг. Если один из поздних потомков Дезиньори осознает величие своего рода и обязательств, налагаемых на него тем самым жизнью, если он будет преданно служить своему городу, стране, народу, справедливости, благоденствию и при этом обретет такую силу, что сможет попутно вернуть себе родовое гнездо, – честь ему и слава, и мы снимем перед ним шляпу. Но если он не будет знать иной цели в жизни, кроме этой историй с домом, то он всего-навсего одержимый и маньяк, игрушка страстей, и, что весьма вероятно, он так никогда и не поймет смысла этого конфликта поколений и во все дни свои, даже будучи взрослым мужчиной, будет обречен таскать на себе этот груз. Мы можем понять его, можем пожалеть о нем, но славы своего рода он не приумножит. Очень хорошо, когда старинная семья любовно дорожит своим домом, но принести ей обновление и новое величие способны лишь те сыны, которые служат целям большего масштаба, нежели семейные.
Во время этой прогулки Тито внимательно и довольно охотно слушал речи гостя, но в других случаях он порой вновь выказывал неприязнь к нему и упрямство, ибо в этом человеке, которого столь высоко ставили обычно несогласные между собой родители, он чуял силу, могущую стать опасной для его собственной необузданности и своеволия. И тогда он нарочито щеголял своей невоспитанностью; правда, за этим всегда следовали раскаяние и желание загладить свою вину, ибо самолюбие его было уязвлено, что он позволил себе подобные выходки, меж тем как ясная учтивость окружала Магистра будто блестящим панцирем. Кроме того, он чувствовал в глубине своего неискушенного и немного одичавшего сердца, что перед ним человек, заслуживающий, возможно, глубокой любви и почитания.
|
|
|
Особенно отчетливо ощутил он это, проведя однажды полчаса наедине с Кнехтом, поджидавшим занятого какими-то делами отца. Войдя в комнату, он увидел, что гость неподвижно сидит с полузакрытыми глазами, застывший как статуя, излучая в своей самопогруженности покой и тишину, так что мальчик невольно стал ступать неслышно и хотел на цыпочках выскользнуть вон. Но тут сидящий поднял глаза, дружески его приветствовал, поднялся, указал на фортепьяно, стоявшее в комнате, и спросил, любит ли тот музыку.
Да, ответил Тито, но он уже довольно давно не берет уроков и совсем не упражняется, так как в школе успехи его не блестящи и учителя порядком донимают его. Но слушать музыку ему всегда приятно. Кнехт сел за рояль, открыл крышку, убедился, что инструмент настроен, и сыграл одну часть из «Анданте» Скарлатти, на которую он на днях положил одно из упражнений Игры. Потом он остановился, увидел, что мальчик слушает внимательно и самозабвенно, и начал в доступной форме объяснять ему, что приблизительно происходит во время такого упражнения в Игре, разложил музыку на ее компоненты, показал несколько способов анализа, какие должно при этом применять, а равно и пути ее переложения в иероглифы Игры. Впервые Тито видел в Магистре не гостя, не ученую знаменитость, которая действовала на него подавляюще и потому отталкивала, – он увидел его за работой, перед ним был человек, владевший очень тонким и точным искусством и мастерски демонстрировавший перед ним это искусство, о смысле которого Тито мог пока только догадываться, но которое, по всей видимости, требует всего человека, полной его самоотдачи. Вдобавок, мальчика подняло в собственных глазах то, что его считают достаточно взрослым и сообразительным, чтобы интересоваться столь сложными материями. Он притих и именно в эти полчаса начал догадываться, из какого источника проистекают ясность и невозмутимость этого необычного человека.
Служебная деятельность Кнехта в последнее время была почти столь же напряженной, как в те многотрудные дни, когда он только вступил на свой пост. Для него было делом чести оставить вверенное ему ведомство в образцовом порядке. Этого он достиг, зато не достиг второй цели, которую преследовал, а именно: не сумел доказать, что без него можно обойтись или его легко заменить. Так и бывает с нашими высшими должностными лицами: Магистр парит где-то наверху, над сложным многообразием своих обязанностей, чуть ли не как простое украшение, как чистый символ; он неожиданно появляется и также неожиданно исчезает, легко, будто любезный гость, скажет словечко-другое, согласно кивнет, жестом намекнет на данное поручение, и уже его нет, уже он у соседей; он играет на своем служебном аппарате, как музыкант на инструменте, по видимости не тратит ни сил, ни раздумий, однако же все идет как по маслу. Но каждый человек в его аппарате знает, как трудно заменить Магистра, когда он уезжает или болен, хотя бы на один день или на несколько часов! За то время, пока Кнехт еще раз осматривал и проверял свое маленькое царство, Vicus lusorum, и особенно много пекся о том, чтобы подвести свою «тень» к задаче – в ближайшее время полностью заменить его, он понял, что внутренне уже освободился и отошел от всего, что его не преисполняет более счастьем и не держит в плену прелесть их идеально продуманного маленького мирка. Он смотрел на Вальдцель и на свое магистерство как на нечто, уже лежащее позади, как на сферу, через которую он уже перешагнул, которая много ему дала и многому научила, но уже не вливает в него больше новых сил и не побуждает к новым свершениям. Кроме того, во время этого постепенного освобождения и прощения ему становилось все ясней, что подлинной причиной его отчужденности и желания уйти отсюда было не предвидение грозящих Касталии опасностей, не забота о ее будущем, а лишь то, что часть его существа, его сердца, его души оставалась пустой, незанятой и вдруг предъявила свои права и пожелала их осуществить.
Он еще раз основательно проштудировал устав и статуты Ордена и окончательно уверился, что его уход из Провинции, по существу, не так труден, не так невозможен, как он представлял себе вначале. Он был вправе, по велению совести, оставить свой пост, а также выйти из Ордена, ибо обет давался им отнюдь не на всю жизнь, хотя члены Ордена очень редко, а члены высшего руководства ни разу не пользовались этим правом. Нет, не строгость закона делала этот шаг столь трудным, а сам иерархический дух Ордена, верность и преданность ему, жившая в собственном сердце Иозефа Кнехта. Конечно, он не собирался бежать тайком, он готовил обстоятельное прошение с целью добиться свободы, ведь наивное дитя Тегуляриус, сочиняя его, дописался до мозолей на пальцах. Но Кнехт не верил в успех этой просьбы. Его будут уговаривать, предостерегать, возможно, предложат отпуск для отдыха, в Мариафельсе, например, где недавно скончался отец Иаков69, или в Риме. Но отпустить его не захотят, это становилось ему все более и более ясным. Отпустить его значило бы поступить наперекор всем традициям Ордена. Согласившись на это, Верховная Коллегия тем самым признала бы, что желание Кнехта законно, она признала бы, что жизнь в Касталии, и притом на столь высоком посту, может при известных условиях опостылеть человеку и стать для него отречением и пленом.
ПОСЛАНИЕ
Рассказ наш близится к концу. Как мы уже предупреждали, наши сведения об этом конце отрывочны и носят скорей характер саги, нежели исторического отчета. Нам приходится, однако, этим довольствоваться. Тем приятнее для нас, что мы можем дополнить эту – предпоследнюю – главу жизнеописания Кнехта подлинным документом, а именно – пространным посланием, в котором Магистр Игры сам излагает Коллегии побудительные причины принятого им решения и просит освободить его от занимаемого поста.
Следует оговориться, что Кнехт, как мы давно знаем, не только изверился в успехе своего с таким тщанием подготовленного послания, но даже, когда его «прошенье» было почти готово, охотнее всего не стал бы его вообще дописывать и подавать. С ним случилось то, что случается со всеми людьми, пользующимися прирожденной и поначалу неосознанной властью над окружающими: эта власть не проходит даром для того, кто ею пользуется, и если Магистр прежде радовался, что ему удалось заставить Тегуляриуса служить своим целям, превратить в своего помощника и соучастника, то, когда все свершилось, обстоятельства стали сильнее собственных помыслов и желаний Магистра. Он нагрузил и увлек Фрица работой, в целесообразность которой он, ее вдохновитель, сам давно не верил; он уже не мог ни отменить этой работы, когда друг наконец представил ее, ни отложить или бросить неиспользованной, ибо тогда он еще более оскорбил и разочаровал бы друга, в то время как в его намерения входило, наоборот, облегчить расставание. Насколько нам известно, в это время Кнехт пришел к выводу, что было бы целесообразнее без всяких проволочек сложить с себя свои полномочия и объявить о своем выходе из Ордена, нежели идти окольным путем, подавая «прошение», превратившееся в его глазах чуть ли не в комедию. Но, памятуя о друге, он решился еще раз на время обуздать свое нетерпение.
По всей вероятности, было бы любопытно ознакомиться с рукописью трудолюбивого Тегуляриуса. Она в основном содержала исторический материал, собранный им для доказательств или для иллюстрации, но мы едва ли ошибемся, предположив, что в ней можно было обнаружить также резкие и остроумные по форме критические замечания, направленные как против иерархии, так и против всего мира и мировой истории. Но даже если бы эта рукопись, плод многомесячного усидчивого труда, доселе существовала, что весьма возможно, даже если бы она попала в наши руки, нам пришлось бы отказаться от ее помещения здесь, ибо наша книга – неподходящее для того место.
Для нас единственно важно узнать, какое употребление сделал Магистр Игры из работы своего друга. Когда Тегуляриус торжественно вручил Кнехту рукопись, тот принял ее со словами сердечной благодарности и признания; зная, что доставит ему этим радость, он попросил прочитать ее вслух. Несколько дней подряд Тегуляриус проводил по получасу в магистерском саду, благо дело происходило летом, и с немалым удовольствием читал ему вслух одну за другой страницы рукописи, и не раз чтение прерывалось громкими взрывами смеха обоих друзей. То были прекрасные дни для Тегуляриуса. Но потом Кнехт уединился и написал, используя некоторые места из сочинения своего друга, послание к членам Коллегии; мы приводим его здесь слово в слово, ибо оно не нуждается ни в каких комментариях.
Послание Магистра Игры к членам Воспитательной Коллегии
Разнообразные соображения побуждают меня, Магистра Игры, изложить свою необычную просьбу в отдельном, притом отчасти приватном послании, вместо того чтобы включить ее в свой ежегодный торжественный отчет. Хотя я и прилагаю это письмо к своему очередному отчету и ожидаю официального его рассмотрения, я все же считаю его скорее посланием ко всем моим коллегам Магистрам.
Долг каждого Магистра обязывает его ставить Коллегию в известность относительно препятствий или опасностей, угрожающих правильному исполнению его должностных функций. Наступил момент, когда моя служебная деятельность, сколь бы ревностно я ни посвящал ей свои силы, стоит (или представляется мне стоящей) перед лицом опасности; я сам являюсь ее носителем, хотя отнюдь не единственным ее источником. И я рассматриваю эту нравственную опасность, делающую меня мало пригодным для роли Магистра Игры, как объективную и не зависящую от моей личности. Чтобы быть кратким, скажу: у меня зародились сомнения в моей способности полноценно выполнять порученные мне обязанности, ибо, с моей точки зрения, над самым их предметом, над самой вверенной моим заботам Игрой нависла угроза. Цель моего послания и состоит в том, чтобы указать Коллегии на появление упомянутой угрозы и доказать, что именно она, поскольку я ее уже провижу, настойчиво толкает меня покинуть занимаемое мною место. Да будет мне дозволено пояснить ситуацию таким сравнением: некто сидит в мансарде над хитроумной ученой работой и вдруг замечает, что в доме под ним полыхает пожар. Он не станет спрашивать себя, входит ли это в его обязанности и не лучше ли привести в порядок свои таблицы, но кинется вниз и постарается спасти дом. Так и я сижу на одном из верхних этажей нашего касталийского строения, занятый Игрой, работая тончайшими, чувствительными инструментами, и мой инстинкт, мое обоняние говорят мне, что где-то внизу горит, что все наше строение находится под угрозой и что долг мой – не заниматься анализом музыки или уточнением правил Игры, но поспешить туда, откуда валит дым.
Институт Касталии, наш Орден, наша научная и педагогическая деятельность вкупе с Игрой и всем прочим кажутся большинству братьев нашего Ордена такими же само собой разумеющимися, как воздух, которым мы дышим, как земля, на которой мы стоим. Едва ли кто-нибудь из них задумывается над тем, что этот воздух и эта земля даны нам не навечно, что воздуха нам может когда-нибудь не хватить, что земля может ускользнуть у нас из-под ног. Нам выпало счастье безмятежно жить в маленьком, чистом и ясном мире, и большинство из нас живет, как это ни покажется странным, в ложном представлении, будто мир этот существовал извечно и мы рождены в нем. Я сам прожил молодые годы в этой весьма утешительной иллюзии, между тем как я твердо знал правду, а именно, что я в Касталии не родился, а взят был сюда Коллегией и здесь воспитан, что Касталия, Орден, Коллегии, институты, архивы, Игра – все это отнюдь не существует извечно и сотворено не природой, а представляет собой позднее, благородное и наравне со всем искусственным преходящее создание человеческой воли. Все это было мне прекрасно известно, но не представлялось реальным, я просто не думал об этом, закрывал на это глаза, и я знаю, что более трех четвертей из нас до самой смерти будут жить и закончат свои дни в этом странном и приятном заблуждении.
Но подобно тому, как сотни и тысячи лет тому назад мир существовал без Ордена, без Касталии, так он будет существовать без них и впредь. И если я сегодня напоминаю своим коллегам и высокочтимой Коллегии об этом факте, об этой азбучной истине, и предлагаю им наконец обратить внимание на грозящие нам опасности, если я, стало быть, на какое-то время беру на себя роль пророка, увещевателя и проповедника, роль неприятную и легко возбуждающую насмешки, то я готов принять на себя эти насмешки, но все же надеюсь, что большинство из вас дочитает мое Послание до конца, а кое-кто даже в некоторых пунктах со мной согласится. И это уже очень много.
Такое установление, как нашу Касталию, эту маленькую республику духа, подстерегают опасности равно изнутри и извне. Внутренние опасности, по крайней мере, некоторые из них, мы знаем, наблюдаем и умеем с ними бороться. Время от времени мы удаляем из наших элитарных школ отдельных учеников, ибо открываем в них неистребимые качества и склонности, делающие их непригодными и вредными для нашего сообщества. Мы надеемся, что большинство из них не сделаются от этого неполноценными людьми, они только не приспособлены к жизненному укладу Касталии; возвратившись в мир, они обретут более подходящие для себя условия и станут полезными и достойными людьми. Наша практика в этом отношении вполне себя оправдала, и в целом о нашем сообществе можно с уверенностью сказать, что оно ревностно оберегает свое достоинство и самодисциплину и вполне отвечает своей задаче – быть высшим слоем, сословием аристократов духа и непрерывно взращивать для него новое пополнение. Среди нас, надо полагать, встречается не больше недостойных или равнодушных, нежели это естественной допустимо. Не столь благополучно обстоит дело со свойственным Ордену самомнением, с той сословной надменностью, к которой приводит любой аристократизм, любое привилегированное положение и которая справедливо или несправедливо ставится в вину всякой аристократии. История общественного развития всегда сопровождалась попытками образовать привилегированный слой, который возглавляет и венчает общество; создание своего рода аристократии, господства избранных, по-видимому, представляет истинную, хотя и не всегда открыто признаваемую цель и идеал всякого опыта общественного развития. Испокон века любая власть, будь то монархическая или анонимная, была готова поддерживать нарождающуюся аристократию, оберегая ее и одаривая привилегиями, независимо от того, какая эта аристократия – политическая или нет, аристократия по рождению или возникшая в результате отбора и воспитания. Испокон века поощряемая властью аристократия крепла под этим солнцем, но такая жизнь под солнцем, такое привилегированное положение на определенной ступени развития неизбежно превращались в соблазни создавали предпосылки для разложения. Если рассматривать наш Орден как аристократию и с этой точки зрения попытаться проверить, насколько наше отношение к народу, к миру в целом оправдывает наше особое положение, насколько мы уже охвачены и поражены характерными болезнями аристократий – высокомерием, надменностью, сословным чванством, всезнайством, охотой жить на чужой счет, – у нас уже могут возникнуть некоторые сомнения. Допустим, нынешний касталиец послушен законам Ордена, трудолюбив, духовно утончен, но часто ли он умеет видеть свое место внутри структуры народа, мира, мировой истории? Разумеет ли он, в чем основа его существований, способен ли он ощутить себя всего лишь листком, цветком, ветвью или корнем живого организма, подозревает ли он, какие жертвы приносит ради него народ, доставляя ему пропитание и одежду, обеспечивая ему возможность получить образование и предаваться всевозможным научным занятиям? И много ли он думает о смысле нашего существования и нашего особого положения, имеет ли он правильное представление, о целях нашего Ордена и нашей жизни? Допуская исключение, многие и славные исключения, я склонен на все эти вопросы ответить отрицательно. Средний касталиец смотрит на мирянина и профана, возможно, и без презрения, без зависти, без злобы, но он не относится к нему как к брату, не видит в нем своего кормильца, не желает нести ни малейшей ответственности за то, что происходит там, в большом мире. Целью своей жизни он полагает культивирование науки ради нее самой или же просто приятные прогулки в садах образованности, охотно выдаваемой им за универсальную, хотя она, по сути, не такова. Короче, наше касталийское просвещение, возвышенное и благородное, которому я, разумеется, многим обязан, для большинства тех, кто им обладает, не являются орудием или инструментом, не направлено на активные цели, не служит сознательно большим и глубоким задачам, но в некоторой степени служит лишь для самоуслады и самовосхваления, для формирования и культивирования различных интеллектуальных специальностей. Мне известно, что у нас есть много цельных и в высшей степени достойных касталийцев, не желающих ничего иного, как служить делу; это взращенные нами учителя, особенно те, кто трудится за пределами Касталии, вдали от мягкого климата и духовной изнеженности Провинции, кто ведет в мирских школах свою самоотверженную и неоценимо важную работу. Эти честные учителя, работающие вне Касталии строго говоря, – единственные среди нас, кто действительно оправдывает назначение Касталии, и только их трудами мы отплачиваем стране и народу за все то хорошее, что они для нас делают. Первейший и священнейший долг наш состоит в том, чтобы хранить и беречь для нашей страны и для всего мира тот духовный фундамент, который, как оказалось, является и весьма действенной основой этики, а именно: дух истины, на котором, кроме всего прочего, зиждется и справедливость. Это, конечно, ведомо каждому члену Ордена, но, заглянув в себя поглубже, большинство из нас будет вынуждено признать, что благоденствие мира, сохранение честности и чистоты духа за пределами нашей, содержащейся в такой чистоте Провинции отнюдь не является для нас важнейшей целью и вообще не очень нас интересует; мы полностью предоставили мужественным учителям, работающим вне Провинции, погасить наш долг миру и хотя бы отчасти оправдать привилегию наших мастеров Игры, астрономов, музыкантов, математиков наслаждаться всеми интеллектуальными благами. Из той же нашей надменности, того же кастового духа, о которых уже говорилось, вытекает, что мы не особенно задумываемся, заслужили ли мы эти привилегии своим трудом; немало наших собратьев считают особой своей заслугой выполнение предписанных Орденом материальных ограничений в образе жизни, словно это их добродетель, словно это делается исключительно ради них самих, между тем как это лишь минимальная отдача за то, что страна обеспечивает наше касталийское существование.
Я ограничусь указанием именно на эти внутренние опасности и ущерб, они немаловажны, хотя в спокойные времена они еще долгое время не стали бы для нас реальной угрозой. Однако мы, касталийцы, зависим не только от нашей морали и нашего разума, но в большой степени и от положения в стране, и от воли народа. Мы едим свой хлеб, работаем в своих библиотеках, строим себе школы и архивы, но если народ больше не захочет или не сможет давать нам средства на это, если страна обеднеет, начнется война или разразятся другие бедствия, нашей жизни и ученой деятельности в единое мгновение придет конец. Может настать день, когда страна посмотрит на свою Касталию и ее культуру как на роскошь, которую она уже не может больше себе позволить, и, вместо того чтобы добродушно гордиться нами, отринет нас как бездельников и вредителей, как лжеучителей и врагов – вот каковы опасности, подстерегающие нас извне.
|
|
|
