 |
Дональд пендлитон. Служба атташе. 18 глава
|
|
|
|
– Извините, – вежливо сказал Эккерт, – но мы сочли это необходимым. Вы понимаете, что мы должны разобраться во всем, в чем можем, в деле Пендлитона. У нас нет выбора.
Эккерт обнаружил, что смотреть в глаза правителю ему трудно, даже сознавая, что это – его долг и вождю не повредит.
– Но я помогал вам всеми возможными способами, – запротестовал Найова. – Я рассказал все, что мы знаем.
– Это верно, – тупо сказал Темплин, – а сейчас мы собираемся задать вам несколько вопросов.
Найова секунду выглядел озадаченным, а затем покраснел, когда понял.
Темплин повернулся к шкалам на квадратном ящике.
– Нам хотелось бы знать, – вежливо сказал Эккерт, – где вы были две недели назад ночью в это же время.
Найова удивился:
– Вы же знаете, что я был на ХАЛЕРА, церемонии совершеннолетия. Вы были со мной в качестве моих гостей. Вы должны твердо знать, что я там был.
Эккерт взглянул на Темплина, который коротко кивнул. Это был стандартный вопрос для проверки аппаратуры.
– Были на Танпеше у Пендлитона какие-нибудь враги?
Найова молча мотнул головой.
– По самым достоверным сведениям МЕНШАР Пендлитон не имел здесь никаких врагов. Он не мог иметь ни одного.
Лицо Темплина показало разочарование.
– Кто здесь был его другом?
– У него не было друзей.
Темплин сердито посмотрел на него, но ничего не сказал. Эккерт нахмурился: тот же самый ответ – у него не было ни врагов, ни друзей.
– Можете ли вы сказать, нравилось ли ему тут?
– Я не могу сказать. – Дрожь. – Я не могу объяснить, а вы не способны понять.
– Кто-нибудь убивал Пендлитона?
Эккерт услышал, как Темплин задержал дыхание.
– Нет.
– Спроси его еще раз, – сказал Темплин.
– Кто-нибудь убил Пендлитона?
|
|
|
– Нет.
– Пендлитон убил себя сам?
На лице Найовы выразилось отвращение.
– Да.
– Почему?
– Я не знаю.
Темплин сделал знак Эккерту заняться прибором.
– Позволь мне спросить его, – сказал он утвердительным тоном. Потом обошел туземца и посмотрел ему прямо в лицо.
– Почему ваш народ убил Пендлитона?
– Мы не убивали его. У нас не было причин желать ему зла.
– Вы ожидали, что мы поверим, будто он убил себя? Мы слишком хорошо его знаем для этого.
– Я думаю, этого достаточно, – холодно сказал Эккерт.
Темплин закусил губу, когда Эккерт дотронулся до другого верньера устройства. Найова внезапно вздрогнул, озадаченно посмотрел и осел в кресле. Эккерт снял с него электроды.
– Помогите мне отнести его обратно, если хотите, Рэй.
Они отнесли Найову к его дому и подождали, пока он не начал приходить в себя, после чего оставили его одного.
– Почему вы не использовали «сыворотку правды»?
– Возможна аллергия или реакция свертывания крови. Мы недостаточно знаем этот народ, чтобы рисковать. Они гуманоиды, но не люди.
– Как вы думаете, они способны обмануть машину?
Эккерт не ответил.
– Все верно, я знаю, что нет, – неохотно сказал Темплин. – Он все время говорил правду, не так ли?
Эккерт кивнул:
– Я никогда не допускал, что он лжет. Он выглядит нетипично; их культура не приспособлена ко лжи.
Они немного помолчали, спокойно бродя по тропинкам среди домов с запертыми ставнями, казавшихся от этого нежилыми.
– Я рад, – тихо сказал Темплин. – Это превышает мое понимание. Трудно предположить, что здесь кто-нибудь мог бы… умышленно совершить убийство.
Реакции Темплина будут теперь заслуживать особого внимания Эккерта. Теперь реакции не будут подавляться убеждением, что туземцы убили его лучшего друга. Какие реакции и эмоции он будет демонстрировать – Эккерт в точности не был уверен, так же, как и в том, что психология Темплина, столь схожая с психологией Пендлитона, поможет ему решить проблему.
|
|
|
Они исключили одну версию, но еще осталась та, с которой они начали.
«Почему Пендлитон избрал короткий путь?»
Эккерт медленно открыл дверь. Темплин еще спал, солнечные лучи лежали полосами поперек его смуглой обнаженной спины. На бедрах у него была полоса белой ткани, закрученная на талии подобно тому, как носили аборигены. Сейчас она была спутана, и узел начал распускаться.
Темплин выглядел намного здоровее, чем после высадки на эту планету. Более мирный, более довольный. Кажется, он прибавил фунтов десять и сбросил лет пять за последние шесть месяцев.
А сейчас каникулы кончились. Пора возвращаться.
– Рэй, – мягко позвал Эккерт.
Темплин не пошевелился, продолжая мягко и очень правильно дышать. Эккерт нашел книгу и с шумом уронил ее на пол. Темплин проснулся, но даже не пошевельнулся.
– Чего ты хочешь, Тед?
– Как ты узнал, что это я?
Темплин кашлянул, как будто хотел засмеяться:
– Никаких загадок. Кто это еще мог бы быть? Не один танпешанин не будет столь груб, чтобы будить другого, если тот вздремнул, так что это можешь быть только ты.
– Знаешь, что бы ты сделал, если бы кто-нибудь разбудил тебя подобным образом пять месяцев назад?
Темплин попытался кивнуть, но этому мешала кровать.
– Мне хотелось бы вскинуть свое атомное ружье и заткнуть ему рот.
Эккерт пошел туда, где они хранили свой багаж, и начал оттаскивать ящики от стены.
– Ну, а у меня для тебя хорошие новости. Лайнер уже сел, чтобы забрать нас. Они проходят через этот сектор и получили приказ от Службы остановиться здесь. Грузооператоры будут через несколько минут, чтобы помочь перенести наши пожитки.
– Тед…
Эккерт остановился.
– Да?
– Я не возвращаюсь.
– Почему? – лицо Эккерта выражало почти клиническую заинтересованность.
– А зачем? Мне нравится здесь. Я хочу прожить здесь остаток своей жизни.
Багаж рухнул на пол.
– Я не уверен, что тебе это понравится, Рэй. Во всяком случае, спустя какое-то время. Все твои друзья там, на Земле. Каждый, кто тебя знает, там. Здесь новизна чего-то чужого, непохожего на привычное. Я чувствовал это много раз в различных культурах и различных обществах. Скоро ты изменишь свое мнение.
– Это не причина, Тед. Зачем я должен возвращаться в мир, где большинство людей несчастны какое-то время, а некоторые постоянно? Насколько я могу судить, Танпеш теперь мой дом, и я не намерен покидать его.
|
|
|
Эккерт был потрясен. Было похоже, что прямо на его глазах происходит событие исторической важности.
– Ты уверен, что тебе понравится прожить здесь всю оставшуюся жизнь? Есть у тебя друзья, чтобы занять место в этом доме?
– Это потребует времени – приобретение знакомств, а еще больше времени уйдет на завоевание дружбы, – защищаясь, сказал Темплин.
– Ты не можешь оставить службу, – заявил Эккерт. – У тебя остается твой долг.
Темплин рассмеялся в подушку:
– Не сработает, Тед. Долг – просто модное слово, шовинистическая фраза. Они могут идти дальше и без меня – и ты это знаешь.
– Как насчет Пендлитона, Рэй? Он умер здесь, при таинственных обстоятельствах, как тебе известно.
– Разве мое возвращение ему чем-нибудь поможет? Он не был убит, мы оба это знаем. И почему люди совершают самоубийство? По какой из нескольких тысяч возможных причин сделал это Пендлитон? Мы не знаем и никогда не узнаем. А если узнаем, что в этом хорошего?
Эккерт подумал, что Темплин очень сильно изменился за эти полгода. Слишком сильно.
– Что, если я скажу тебе, что знаю, почему Пендлитон убил себя? – спросил Эккерт. – И что ты сделал бы то же самое, если бы остался здесь?
– Не пытайся на этом играть, Тед. Это чистая психология. Ничего у тебя не получится.
Теперь фрагменты мозаики окончательно сложились в узор. Темплин должен вернуться, независимо от своих намерений и желаний. Единственной трудностью было, что в глубине души Эккерт симпатизировал ему. Возможно, будь он моложе, имей меньший опыт…
– Так ты не хочешь вернуться с нами?
Темплин закрыл глаза и перевернулся на спину.
– Нет.
Наступила мертвая тишина. Темплин почувствовал аромат соснового леса и теплоту мягкого солнечного света, пронизывающего жалюзи. Где-то вдали был слабо слышен гомон играющих детей, но внутри было тихо. Слишком тихо.
Темплин открыл глаза, внезапно почувствовав тревогу:
|
|
|
– Тед! Не надо!
Он получил весь заряд газа прямо в лицо и свалился на кровать без сознания.
Эккерт открыл люк в наблюдательную кабину так тихо, как только смог. Темплин сидел на одном из пневматических кресел, печально и пристально глядя на маленькую желтую звезду в черном небе. Он не посмотрел вверх.
– Это я, Рэй, – сказал Эккерт.
Темплин не пошевелился.
– Я полагаю, что должен принести тебе извинения, – начал Эккерт, – но я вынужден был усыпить тебя, чтобы заставить вернуться. Ты не должен был остаться, иначе с тобой бы случилось то же, что и с Доном Пендлитоном.
– Вы в этом уверены? – горько спросил Темплин.
– Разумный вопрос. Ты очень похож на Пендлитона, знаешь ли. В самом деле. Именно поэтому тебя выбрали для этого полета – не столько из-за того, что ты знал его, сколько из-за того, что психологически ты во многом подобен ему. Мы думали, что изучая твои ответные реакции на здешнюю ситуацию, мы получим картину того, что должно было произойти с Пендлитоном.
Темплин не хотел говорить об этом, понял Эккерт, но ему необходимо было все объяснить.
– Хочешь знать, почему Пендлитон убил себя?
Темплин равнодушно пожал плечами.
– Я думаю, мы должны обсудить это прямо сейчас, – продолжал Эккерт. – Любая раса, которая так счастлива своим образом жизни, что не выказывает интереса к чужестранцам, доказывает, что счастливыми ее делают сам способ ее существования, имущество, которым она владеет. Танпеш – то, что может случиться только раз на тысячу цивилизаций, а может быть и еще реже, Рэй.
Окружающая среда – совершенна, таков же и народ, или, по крайней мере, он так близок к совершенству, насколько это вообще возможно. Разумные люди, которые поддерживают свою технологию точно на таком уровне, сколько им нужно для жизни, и живут просто сами собой и друг другом.
Игра природы, возможно. Никаких преступлений, никаких болезней, никаких неврозов. Совершенный образец культуры. Танпеш – рай. Ты не хочешь покидать его, не хочу и я, не хотел и Пендлитон.
Темплин повернулся к нему:
– Так это был рай. Было ли бы преступлением, если бы я остался там? Кому бы я повредил?
– Себе, – угрюмо сказал Эккерт. – Потому что танпешане никогда бы не приняли тебя. Мы слишком непохожи, Рэй. Слишком агрессивны, слишком напористы, слишком настойчивы. Мы – нет, мы несовершенны. Ты видел сам: неважно, как долго мы бы там пробыли, мы никогда не сможем быть достойны их. Мы живем в грубом обществе и носим его метки. Наша собственная среда обусловила наше существование, и измениться мы не можем. О, мы можем пытаться, но это выходит боком. По этой причине туземцы никогда не станут похожи на нас. Мы никогда не сможем принадлежать их миру. Их собственный образ культуры не позволит им принять нас.
|
|
|
Их образ культуры подобен огненному мечу, преграждающему вход в Эдем после изгнания людей, чтобы сохранить его святость. Если вы – извне, вы остаетесь снаружи и никогда не сможете войти.
Он помолчал минуту, дожидаясь хоть каких-нибудь слов Темплина. Тот молчал.
– У аборигенов есть слово для этого – КАВА. Это значит, я предполагаю, ЧУЖОЙ – не обязательно низший, просто чужой. По прошествии некоторого времени мы обязательно бы заметили это. Мы не привлекали внимания, кажется, они избегали нас. Для них это – естественная реакция, как я догадываюсь. Во всяком случае, должен предполагать. – Эккерт откашлялся: Видишь ли, все, что случилось с Пендлитоном, – продолжал он неловко, – то, что он влюбился в рай, но рай не хотел иметь с ним ничего общего. Когда прошло три года, он узнал, что он отверженный в Эдеме. И он не мог покинуть его, вернуться домой и забыть. Он был выброшен на берег рая и видел впереди еще четыре года, которые должен был провести в нем, будучи парией. Пендлитон не смог этого вынести. И никто не смог бы.
Эккерт немного помолчал, думая о холодном, ароматном воздухе, теплом солнечном свете и счастливых детишках, играющих на травянистых тропинках.
– Я догадываюсь, что на тебя это совсем не произвело впечатления? – ядовито спросил Темплин.
Тень легла на лицо Эккерта.
– Тебе это лучше знать, Рэй. Как ты думаешь, смогу я когда-нибудь удовлетвориться собственной культурой?
– Что ты собираешься предпринять?
– Это опасно для человеческого существования, Рэй. Взгляни на это непредвзято – их культура уже убила двоих из нашего народа, и с такой жестокостью, как если бы Танпеш был заселен дикарями-людоедами. Вероятно, мы можем послать большую комиссию, попытаться изменить их.
Темплин вцепился в подлокотники кресла, его лицо стало беспокойно напряженным.
– И это случится в зависимости от рапорта, который ты составишь, так?
– Да.
– Тогда сделай что-нибудь в своем отчете, напиши, что климат там вреден для землян, придумай что-нибудь, только не позволяй изменить Танпеш!
Эккерт долгим и внимательным взглядом посмотрел на него.
– Хорошо, Рэй, – медленно произнес он. – Мы оставим рай в изоляции. Он будет внесен в карантинный список.
Эккерт повернулся и вышел.
Позади него Темплин повернулся в своем кресле и невидящим взглядом уставился в крохотное желтое пятнышко, исчезающее в черноте космоса.
Пер. с англ. Н. Хохловой
В. Норберт
ЧУДО В ЧУЛАНЧИКЕ
Мексика у каждого своя. Для кого-то это рыбалка в Акапулько и непременная фотография вдвоем с рыбой. Я думаю, рыбе фотографироваться так же лестно, как рыболову, только из-под воды видно все наоборот, так что рыба, наверное, гордится размерами и весом подцепившего ее рыбака. Другие сидят на лужайках Куэрнаваки и нежатся на солнце. Может, в будни они – знаменитые доктора или солидные фабриканты кожаных изделий в Мехико-Сити; но я наблюдал их только на пляже, с детьми и женами в стильных черно-белых купальниках от Дорина Гиллета.
Я слышал даже, что некоторая, правда, весьма незначительная часть отдыхающих лезет на вулкан Попо и что некоторая, еще менее значительная часть их потом слезает обратно. Впрочем, я не собираюсь рассказывать о том, чего не видел своими глазами.
Моя же Мексика совсем другая. Это – мрачноватое и весьма строгое здание, где водяные трубы покрашены в три разных цвета и специфический запах лаборатории ничем не выведешь. Это – работа с моим другом-физиологом, чье имя не будет здесь названо по вполне понятной причине. Это – весьма энергичная компания молодых людей из разных стран, которые не прочь при случае разыграть друг друга, но заняты в основном карьерой в физиологии, химии и прочих науках. И еще – это Себастьян.
Себастьян – уборщик, но я ни в коем случае не хочу сказать, что он простой подметальщик. Нет, Себастьян – всем уборщикам уборщик! Когда я с ним познакомился, он обладал необыкновенно пышным красноречием и еще более пышными усами. Усы потом, увы, исчезли. Подозреваю, что их спер кто-то из молодых химиков. Красноречие осталось.
В начале нашего знакомства Себастьян мог цветисто говорить только на одном языке. В ту пору, когда в лаборатории готовилась к печати очередная статья, непременно спрашивали: «А Себастьян бы так выразился?» Постепенно, с приездом чужеземных, большей частью североамериканских, ученых, вторым языком в лаборатории стал английский, и Себастьян овладел в нем такими же красотами стиля, как и в испанском. Он был очень высокого мнения об авторитете и солидности «интернациональных ученых» и отзывался о них почтительно.
Себастьян был интернационалистом, но вовсе не был лишен национального начала. Он прежде всего был мексиканцем и притом весьма благочестивым.
В чуланчике, где он хранил швабры, был устроен алтарь с теми походными святынями, какие мексиканский шофер возит на лобовом стекле своей машины. Нечего и говорить, какой святой занимал в нем почетное место. Конечно, не обошлось и без Святой Девы Гваделупской – можно ли ожидать иного от мексиканского патриота! – но первый план был безраздельно отдан римскому солдату, густо утыканному стрелами и явно огорченному этим обстоятельством.
Теперь я должен рассказать вам о печальном событии, случившемся несколько лет назад и едва не сокрушившем наше процветающее заведение.
Началось все с посещения нашим шефом Национальной закладной конторы. Как его занесло в Национальную закладную контору – это выше моего понимания. Разве что американские подруги его жены прослышали, что там иногда удается по дешевке купить старинные доколониальные украшения.
Однако в тот день в продаже была только смешанная партия скобяных изделий, оцененная смехотворно низко. Кусочки металла всегда пригодятся для монтажа разных приборов, и шеф, блюдя финансовые интересы своей лаборатории, не удержался от покупки ящика с металлическим хламом всего за полпесо. Большая часть этой дряни так никому и не понадобилась: рамки от картинок, какие-то медяшки, несколько бросовых украшений… Но там оказались и железные стерженьки, они как раз сгодились моему приятелю для нового осциллографа.
Собирал он его в дальнем углу комнаты, как раз напротив упомянутого чуланчика, где уборщик держал свои тряпки и возносил молитвы.
Идеальный ученый муж должен сохранять возвышенную беспристрастность во всех своих действиях. Это так, но в своей ученой деятельности, охватившей сорок лет и три континента, я ни разу подобного идеала не встретил. Нормальный ученый хочет, как минимум, получить годные для публикации результаты, но еще больше он жаждет доказать, что последняя статья профессора Имярека из Энского университета – дурацкая.
Как бы я ни восхищался моим почтенным мексиканским коллегой, но все же должен сказать, что и он был не чужд маленькой человеческой слабости. Он не хуже других был способен высмеять автора, и долгая успешная научная карьера не раз ему это позволяла….
В то время, к которому относится мой рассказ, профессор Мудих, бежавший из Дурнебурга, как раз опубликовал работу, выполненную уже в Патагонском университете. Статья касалась нервной проводимости, и некоторые ее положения весьма разозлили моего друга.
Дебаты начались с того, что патагонский ученый пользовался усилителем германского производства, тогда как мексиканский специалист хранил верность американскому усилителю, сконструированному его хорошим другом.
Так или иначе, между результатами выявилось существенное различие.
Некоторое время мой друг приписывал это расхождение плохому прибору соперника и, в частности, используемым им электродам. Должен заметить – электрофизики постоянно оправдываются, что, мол, подвели электроды.
Вскоре вся лаборатория узнала, что борьба между директором и господином профессором Мудихом перешла в фазу смертного боя. Непочтительная молодежь делала на них ставки, их размер определялся тем, что прежде шеф, как правило, побеждал в подобных стычках.
Надо сказать, что наш Себастьян, будучи человеком достойным и благородным, не мог бы дать волю своим чувствам в такой тривиальной и даже вульгарной форме.
Шеф, которому он служил, которого считал национальным достоянием Мексики, в чей офис Себастьян нередко приглашал чистильщика сапог и парикмахера (я должен заметить – к сильному замешательству самого босса), – шеф не только не мог оказаться неправ, но имел на все свои деяния полное одобрение неба.
Я далек от намерения распространяться о красноречии молитв, возносимых Святому Себастьяну. Этого не допускает ни испанская цветистость речи нашего Себастьяна, ни мои скромные лингвистические способности. Во всяком случае, первые результаты религиозного рвения оказались весьма ободряющими. Мексиканские электроды отлично работали, а американский усилитель удовлетворил бы даже Эдисоновский комитет.
Наши статьи струились потоком, и казалось, что X. Мудих обречен кануть в неизвестность, чего он, бесспорно, заслуживал.
Однако, при всей убедительности наших результатов, они не повлияли на встречный поток Статей из Патагонии. В серии сообщений герр профессор Мудих продолжал подтверждать свой непреложный вывод, и полемика тянулась месяцами.
К этому времени кое-кто из Института Морганбильта заинтересовался упорным противоречием в результатах двух ученых. Это был старый друг нашего шефа, и мы не сомневались, что данные нашей лаборатории полностью подтвердятся. Однако вскоре мы получили полное извинений письмо из Морганбильтовского института, в котором наш друг, доктор Шлемиль, признал себя неспособным повторить наши результаты. Он опасался, что недопонял какие-то подробности устройства нашего прибора. Тем не менее, в ходе работы он определенно встал на сторону профессора Мудиха. Наш подробный ответ не исправил положения. Похоже, доктор Шлемиль правильно понимал нашу методику – и тем не менее… Сложилась неприятная ситуация: дискуссия приобретала личный характер, а мы ничем не могли помочь.
В аргентинской газете появилась статья, обличающая разложение, вносимое в жизнь Мексики североамериканцами, и провозглашающая национальную миссию Аргентины, а именно – играть ведущую роль во всех областях науки и культуры.
За этим последовала довольно-таки шовинистическая статья в «Журнале американской медицинской ассоциации», бросающая тень на все совместные мексиканско-американские работы…
А мы получали все те же результаты, шеф даже спал с лица. Не знаю, к чему бы мы пришли, если бы в это время не была завершена новая и неожиданная его работа, правда, совсем в иной области. Только она и спасла репутацию лаборатории.
Сказать по правде, мы висели на волоске, и по сей день фамилия Мудих произносится у нас с чувством вины.
Только недавно перед нами вдруг забрезжило решение проблемы.
Собираясь выбросить когда-то купленные железки, шеф еще раз перебрал их. На дне ящика, между двумя металлическими пластинками, обнаружился лоскут пергамента. Оказалось, что ящик некогда принадлежал старому мексиканскому священнику, а обломки были им откопаны вблизи старинной церкви, посвященной Святому Себастьяну. По версии священника, не очень обоснованной, но вполне вероятной, железки были реликвиями, может быть, даже подлинными стрелами, которые в свое время пронзили святого.
Я бы не взялся толковать процесс приобретения орудиями казни чудотворной силы, но ведь у нас есть пример Святого Креста, а свойства у реликвии бывают самые непредсказуемые. Чудо Иисуса, остановившего солнце, было крупномасштабным; однако в рамках науки возможны и микрочудеса. Для того, чтобы нарушить ход эксперимента, достаточно совсем маленького чуда. Чего же ожидать, когда пылкий и преданный почитатель Святого Себастьяна неделями молится в непосредственной близости от его же стрел? В конце концов, святой был всего лишь римским солдатом, и специфические потребности современного ученого, боюсь, выше его понимания. Совсем другое дело просьбы велеречивого и богомольного, хотя и простодушного мусорщика!
У нас нет убедительных доказательств в пользу этой версии. Однако я заметил, что шеф стал явно неприязненно относиться ко всему, поступающему из клерикальных источников. Думаю, он не стал более религиозным, однако держится настороже и в прошлом году не взял на работу лаборанта по имени Себастьян. Я уверен, что знаю причину.
Мораль сей маленькой истории, если в ней есть какая-нибудь мораль, такова: как святому, так и ученому лучше бы заниматься собственными делами.
Уборщик Себастьян, между тем, процветает и, как я подозреваю, для самоутверждения опять начал отращивать усы.
Пер. с англ. Е. Гаркави
Артур Селлингс
КЛЮЧ ОТ ДВЕРИ
Едва отец закончил долгую и нудную молитву, Годфри исподтишка пнул ногой сестренку и тихо обозвал ее ябедой. Отец узнал, что Годфри добрался до машины времени.
Логика подсказывала отцу, что до 1985-го года, когда вышел телесериал «Машина времени», этим термином широко не пользовались. Но во время второго свидания Долорес буквально засыпала его подобными словами. Он спросил, что они обозначают, и она ответила, что сама толком не знает, но под ними можно подразумевать все, что угодно. Что же касается ее, то она употребляла их только для того, чтобы он хоть немного чувствовал себя в ее времени, как дома. Но ведь у негр, в 1866 году, телевидения еще не существовало! Значит, кто-то успел рассказать Долорес об этих вещах до него! А поскольку машина времени существует в единственном экземпляре и стоит в запертой комнате, этим «кто-то» мог быть только его собственный сын!
Ax, что за женщина была Долорес! Нет, будет… или есть… Впрочем, чтобы описать Долорес, надо изобрести новое время, а, может, и вообще другой мир. В нашем мире не существует слов, которые смогли бы верно описать ее самое и ее речь: слова были сокращены до невозможности, иногда о смысле приходилось гадать. Кстати, такие словечки составляли чуть ли не половину ее лексикона.
– Годфри, – сурово произнес отец, – зайди после завтрака ко мне в кабинет.
– Да, отец, – покорно согласился Годфри.
«Что ему от меня нужно? – рассуждал Годфри. – Я обозвал сестренку, но после этого прошло уже столько времени. Но ведь я частенько обзываю ее так, а иногда и похлеще, в его же присутствии. Значит, не из-за этого. Скорее всего, отец все-таки узнал, что я пользовался его машиной. Но как?»
Эта мысль не давала Годфри покоя.
Нет, здесь, должно быть, что-то другое. Наверное, отец обнаружил разбитое стекло в оранжерее. Да, скорее всего это. Отец оштрафует его на шиллинг, но что значит один шиллинг по сравнению с тысячей фунтов, полученных от продажи ПЕРВОГО издания «Алисы в стране чудес» в 1985-м году. Что касается стекол, то вообще-то он давненько ими не занимался. У него нашлись дела куда интереснее. Конечно, он не собирался торговать «Алисой» в 1866-м году, но век спустя, в 1985-м, каждая книга стоила не меньше фунта, и эта цена никому не казалась слишком высокой. Казалось или будет казаться? Или кажется? Да, это, пожалуй, посложнее латинской грамматики с ее перфектами и плюсквамперфектами. Незавершенное будущее! Мелинда… это прекрасное будущее! Чудесное и бесконечное!..
Когда вошел Годфри, отец нервно прохаживался по кабинету. Он по привычке прошелся еще раз взад-вперед и повернулся лицом к сыну.
– У меня есть основания думать, что ты трогал кое-что из моих изобретений, точнее, из… приборов.
Значит, отец все знает! Годфри почувствовал, как слабеют колени. Но как? Он же всегда возвращал наборные диски в первоначальное положение. А потом, с тех самых пор, как он впервые переступил порог лаборатории, чтобы узнать, что там так шумит, он всегда тщательно выбирал время: когда отец уезжал по делам в Лондон или Эдинбург. Судя по всему, отец был очень сердит. Притворяться было бесполезно, он знал все наверняка.
– Да, папа, – пробормотал Годфри. Ему была отвратительна собственная покорность, но сейчас это была единственно верная тактика.
– Разве я разрешал тебе это?
– Нет, папа.
– Ты понимаешь, что баловаться с такой сложной машиной очень опасно? Ведь ты своим детским умишком не можешь понять всей серьезности и тонкости моих опытов.
– Да, папа, – покорно ответил Годфри, хоть и был оскорблен тем, что отец сказал «детский умишко». Ведь Годфри было четырнадцать с половиной лет, и он был уже не ребенок!
– Значит, если я сурово накажу тебя, ты согласишься с этим, зная, что это делается ради твоего же блага и безопасности.
– Д-да, папа.
Прежде чем заговорить, отец еще раз прошелся по комнате.
– Но сначала я хочу задать тебе несколько вопросов. От честности твоих ответов будет зависеть тяжесть наказания. Я знаю, что ты не просто включал аппарат, но и пользовался им. Сколько раз?
– Один раз, папа…
– Я еще раз спрашиваю – сколько раз?
– Два, папа.
– Так-то лучше.
Отцу казалось, что его суровый вид и грозный голос внушают сыну страх, и это заставляет его говорить правду. Зная это, Годфри беззастенчиво врал в первый раз, а во второй – лишь ненамного подправил свою ложь. Надо признаться, что взгляд папаши и в самом деле был суров, но не настолько, чтобы раскаяться полностью. Главное – немного смущения при повторном признании, опущенные к полу глаза при первом обмане и твердость при втором. На самом же деле Годфри проходил через ворота времени раз пятнадцать.
– Ты должен усвоить, что честность в отношениях между людьми – главный фундамент здорового общества.
«О, боже, – подумал Годфри, – как же глуп мой отец!»
Но вслух произнес:
– Да, папа.
– А как ты добрался до аппарата, ведь он заперт в моей лаборатории?
Годфри лихорадочно думал. Сказать правду – конец всему. Но ничего другого не оставалось. Ведь не скажешь же ему, будто залез в лабораторию через окно: с тех пор как соседи, взбешенные странными опытами отца, пытались разгромить дом, он заложил окна лаборатории кирпичом, что же касается двери, то ее отец никогда не забывал закрывать на ключ.
|
|
|
