 |
Глава пятая
|
|
|
|
Только что Манефа после молитвы и недолгого отдыха вышла из боковушки в большую келью, как вошла к ней мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней приезжие гости, Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен Петрович, вошли.
Поставив на стол кулебяку, сотворила мать Таисея семипоклонный уставный начал. А с ней творили тот обряд и приезжие гости. Игуменьи друг дружке поклонились и меж собой поликовались.
— С праздником тебя поздравляю, — молвила Манефа.
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами стала говорить мать Таисея. — От лица всея нашей обители приношу тебе великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять тебе маленько, матушка… За что это ты на нас прогневалась, за что не удостоила убогих своим посещеньем… Равно ангела божия, мы тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам пожаловать.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
— Полно ты! — тревожно вскликнула и руками всплеснула мать Таисея, хоть и знала уж во всей подробности похожденья китежских поклонниц… Порядок и уважение к Манефе требовали, чтоб она на первый раз прикинулась, что ничего не знает.
|
|
|
— Совсем было их огнем охватило, — сказала Манефа. — Болотце, слава богу, попалось, кони туда повернули. Без того пропали бы, живьем бы сгорели…
— Вот дела-то?.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась мать Таисея, и, опомнившись, быстро схватила поднос с кулебякой и, подавая его с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
— Напрасно, матушка, беспокоилась, право, напрасно, — сказала Манефа, однако взяла из рук Таисьи поднос и поставила его на стол.
Только тут обратилась она к стоявшим у дверей Самоквасову и саратовскому приказчику.
— Здравствуйте! Как вас господь милует?.. — величаво, едва склонив голову, спросила она.
Не отвечая на вопрос игуменьи, оба, один за другим, подошли к ней и, сотворив по два метания, простились и благословились.
— Садитесь, гости дорогие, — сказала Манефа, обращаясь к Таисее и к приезжим гостям, а сама села с краю стола на лавке.
— Как твои поживают? — спросила Манефа Самоквасова. — Дядюшка Тимофей Гордеич здоров ли?.. Тетушка, сестрицы?
— Здравствуют вашими святыми молитвами, — ответил Петр Степаныч. — А прадедушка Михайла Самсоныч приказал долго жить.
— Скончался?
— Шестнадцатого сего июня месяца, — подтвердил Самоквасов.
— Царство ему небесное! — молвила Манефа и, встав с места, обратилась к иконам и положила перед ними начал за новопреставленного. Вместе с нею и мать Таисея и оба гостя начал сотворили.
— Довольно по земле постранствовал, — молвила Манефа, садясь на место. — Сто годов прожил, коли не больше.
— Сто пять лет, матушка, — молвил Самоквасов.
— Сто пять лет! — задумалась Манефа. — А из затвора не вышел?
— Не вышел, матушка, — сказал Самоквасов. — Как жил двадцать два года в подвале, так и при смерти не вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул, помер на обычном ложе своем…
|
|
|
— На кирпичном полу с булыжником в изголовье? — отозвалась Манефа.
— Так точно, матушка, — подтвердил Самоквасов.
— Дивные дела строит царь небесный по своему промыслительному изволению!.. — набожно проговорила Манефа. — Двадцать два года при такой старости и в толиких трудах пребыть!.. Очевидна десница вышнего, иже не хощет смерти грешника, но всечасно ожидает, да обратится душа к покаянию… Исправился ли он, как следует?
— Исправился, матушка, — отвечал Самоквасов. — Попа привозили… Поп теперь новый у нас в Казани завелся, австрийским епископом наслан, отцом Софронием.
— Софронием!.. — с улыбкой презренья тихо промолвила Манефа. — Что ж?.. При нашем тесном обстоянии, в теперешнее гонительное время на смертный час и Софронов поп пригодится… Когда время не терпит, всякому можно человека исправить… Не поставит того во грех господь милосердый… Видел ли дедушку перед смертью-то?
— Как же, матушка. Всех к нему в подвал приводили, — отвечал Самоквасов. — Со всеми прощался, всех благословил и при всех попу в грехах своих каялся… Велики грехи его, матушка!..
— Знаю, — молвила Манефа. — А то еще больше знаю, что нет грехов, которых бы не покрыло божие милосердие. Один только грех не прощен у создателя — аще кто отступит от святыя и непорочныя веры отец наших и отвергнет древлее благочестие. Тому греху несть прощения ни в сем веце, ни в будущем… А дедушка твой до конца пребыл во благочестии… То ему во оправдание пред господом… Аще по искушению диавола и впал в пучину греховную, но до конца дней в правоверии нимало не погрешил, потому и сподобится он грехов отпущения… Опять же и милостыня его не безмолвна перед небесным судиею… После толиких трудов, после толиких дивных подвигов сый человеколюбец покроет тяжкие его прегрешения и устроит душу его в месте покойне… Велики грехи, велико и покаяние… А как велико царя небесного милосердие, того нам и помыслить нельзя… Не сумнися, Петр Степаныч, устроит господь душу твоего прародителя.
— Мне-то что же-с? — равнодушно промолвил Самоквасов. — Я ведь прадедушку вовсе почти и не знал, перед концом только свиделся. А вот письмецо от дяденьки Тимофея Гордеича. Извольте получить.
|
|
|
Манефа взяла письмо и при общем молчанье его прочитала.
— Про раздачу пишет Тимофей Гордеич, восемьсот рублев высылает, — молвила она, дочитавши письмо.
Самоквасов вынул бумажник и, отсчитав деньги, молча положил их на стол перед Манефой. Тихо, не торопясь, пересчитала их игуменья, каждую бумажку посмотрела на свет и, уверившись, что деньги настоящие, неподдельные, сунула их в карман и с легким поклоном сказала Самоквасову:
— Все будет исполнено… Завтра ж каноны зачнем… Послезавтра Петров день, его пропустим, потому что праздник у нас в часовне. В такие дни по уставу поминовений не полагается… Еще про кормы дядюшка твой пишет.
— Завтрашнего числа придут, — отвечал Самоквасов. — Подводчики обещались беспременно накануне Петрова дня доставить… Вот и расписка… Муки крупичатой дядюшка шлет, рыбы малосольной, свечей, ладану…
— Знаю, — сказала Манефа. — В письме прописано.
— За сим счастливо оставаться, — поднимаясь с места, сказал Петр Степаныч.
— Повремени, сударь, — молвила Манефа. — Без хлеба-соли из кельи гостей не пущают. Чайку хоть испей…— и, растворив дверь, кликнула Устинью Московку.
— Сбери чаю, — сказала ей. — Да Парашу с Фленушкой кликни. Василий Борисыч где?
— А пес его знает, — с досадой ответила келейница.
— Устинья! — строго сказала ей Манефа. — Это что за новости?..
Молча вышла из кельи Устинья. Нахмурилась Манефа, но ни слова не промолвила.
— Твой черед, Семен Петрович, — сказала она, обращаясь к приказчику Панкова. — Ермолай Васильич здоров ли, Татьяна Андреевна с детками?
— Сами-то, слава богу, здоровы, — ответил Семен Петрович. — Дочку только схоронили.
— Которую? — быстро вскинув глазами, спросила Манефа.
— Середнюю, Авдотью Ермолавну, — сказал Семен Петрович и, подавая письмо, примолвил: — А на раздачу четыреста пятьдесят рублев на серебро вашей милости прислали. Не принимая письма, встала Манефа перед иконами и со всеми бывшими в келье стала творить семипоклонный начал за упокой новопреставленной рабы божией девицы Евдокии. И когда кончила обряд, взяла у Семена Петровича письмо, прочитала его, переглядела на свет вложенные деньги и, кивнув головой саратовскому приказчику, молвила:
|
|
|
— Все будет исправлено. Да что время напрасно терять? После чаю сегодня ж отпоем по первому канону:
— вначале за Михаила единоумершего, потом за девицу Евдокию. Кликни матушку Аркадию, — примолвила Устинье, принесшей в келью чайный прибор. — А Фленушку с Парашей звала?
— Сказывала, — угрюмо ответила Устинья и вышла, хлопнув за собой дверью.
Посмотрела на дверь Манефа и сильней прежнего нахмурилась.
Фленушка с Парашей в келью вошли, Марья головщица за ними.
Чинно девицы гостям поклонились; приезжие отдали им по поклону. Ровно впервой отроду видятся.
Вскинул очами на матерей Самоквасов: Манефа письмо перечитывает, Таисея в окошко глядит. И весело подмигнул он Фленушке, а приказчик саратовский Марьюшке улыбнулся. Не то дремала, не то с устали глаз не поднимала Параша. Не к Фленушке, к ней обратился Самоквасов:
— Как вы в своем здоровье, Прасковья Патаповна? Тятенька с мамынькой все ль подобру-поздорову?
— Слава богу, все здоровы, — молвила Параша.
— А сестрицу-то схоронили? — спросил Самоквасов.
— Схоронили.
— Такая молодая, прекрасная девица была!.. — вздохнул Петр Степаныч. — Кому бы и жить, как не ей? — А сам так воззрился на Фленушку, что та хоть не робкого десятка, а встала и, взяв со стола кулебяку, понесла ее в боковушу.
— Все, кажись, было к ее удовольствию, — продолжал Самоквасов. — И красота, и молодость, и достатки хорошие. Ей ли бы не жить?
— Божия воля, — вяло отозвалась Параша, и вдруг глаза ее оживились. Тихохонько, легонькой походочкой в келью вошел Василий Борисыч, следом за ним ввалилась мать уставщица.
— Садиться милости просим, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — А вот к нам еще гости пожаловали. Не наслышан ли про казанских купцов Самоквасовых?
— Как не слыхать, матушка?.. Люди известные! — ответил московский посол. — С Тимофеем Гордеичем мы даже оченно знакомы. Он в Рогожском на собраниях бывал в ту пору, как насчет архиерейства соборовали!
— Племянничек будет ему — Петр Степаныч, — молвила Манефа, указывая на Самоквасова.
Петр Степаныч и Василий Борисыч подали друг другу руки, «повитались», говоря по-старинному.
— А этот молодец от саратовского купца, от Ермолая Васильича Панкова. В приказчиках живет у него, — продолжала Манефа, указывая на Семена Петровича.
— Здорово, Семенушка!.. Давно не видались!.. Что?.. Не признал?.. — весело обратился к саратовцу Василий Борисыч.
|
|
|
— Аль допрежде были знакомы? — спросила Манефа.
— Еще бы, — ответил Василий Борисыч и, обратясь к саратовцу, молвил: — Все еще не можешь признать?.. А кого ты из воды-то вытащил, как я на салазках с горы в прорубь попал?..
— Васенька!.. Да неужли это ты?.. Ах ты, господи! — вскликнул саратовец.
И друзья детства горячо обнялись и поцеловали друг друга. И отошли к сторонке и стали расспрашивать друг друга про житейские обстоятельства.
— Ну вот и знакомство сыскали, — слегка улыбнувшись, молвила Самоквасову Манефа.
И, наклонясь к нему, вполголоса, указывая взором на Василья Борисыча, промолвила:
— Золото человек, опора древлему благочестию, первый начетчик, рогожский посланник по всем городам.
— Слыхал про него, сказал Самоквасов. — Тот, что в Белу Криницу за миром ездил?
— Он самый, — подтвердила Манефа. И, быстро обратясь к уставщице: — Вот что, мать Аркадия, — сказала она, — после чаю надобно два канона исправить. Собор — не будем служить. Прикажи клепать в великое древо и в малое… пущай Катерина и в клепало ударит, вся бы обитель в собранье была… Сбирай оба клироса, Марьюшка, петь по статиям, на катавасиях[154] середь часовни обоим клиросам сходиться… Мать Аркадия, во всех бы паникадилах свечи горели. Меду у Виринеи на свежий канун спроси[155].
— Слушаю, матушка, — молвила уставщица и, положив три поклона перед иконами, степенно вышла из кельи. За ней пошла и головщица.
***
Когда в Манефиной часовне отпели соборную службу по новопреставленном рабе божием Михаиле и затем нерасходно зачали другой канон за девицу Евдокию, Петр Степаныч Самоквасов не счел нужным молиться за упокой неведомой ему девицы и, заметив, что Фленушки нигде не видно, вздумал иным делом на досуге заняться… Сойдя с паперти, он остановился, окидывая глазами давно знакомые обительские строенья. И видит, что в одном окошечке игуменьиной стаи кто-то махнул беленьким платочком. Вгляделся — Фленушка. Неспешным шагом пошел он на зов.
— Что ты, бесстыжий? Отчего запропастился?.. Ждали на Троицу, приехал к Петрову!.. Непуть ты этакой!..
Такими словами встретила Фленушка своего казанца, когда тот вошел в ее горницу.
— Нельзя было, Флена Васильевна, — оправдывался Самоквасов. — Дедушка скончался, никак нельзя было раньше приехать.
— Нельзя, нельзя! — передразнила его Фленушка. — Бить-то тебя некому!.. Женись-ка вот на мне, так я тебе волосы-то повыдергаю да и глаза-то бесстыжие исцарапаю… Женись в самом деле, Петинька!.. — шаловливо прибавила она нежным голосом. — Уж я ли б над тобой не потешилась!
— Ты все по-прежнему, — с горьким упреком промолвил Самоквасов. — Право, не знаешь, с какой стороны и подступиться к тебе… И к себе тянешь и тотчас остуду даешь! Не поймешь тебя, Фленушка!.. Который год этак с тобой валандаемся?
— А тебе бы так: облюбовал девку, да и тащи к попу?.. Нет, брат, не на таковску попал… Не такова уродилась я, — звонко захохотала Фленушка.
— По-твоему, хорошо этак томить человека?.. Водишь ты меня третий год… Сама рассуди, хорошо ль это делаешь?.. — страстно дрожащим голосом проговорил Самоквасов.
— Да чего тебе от меня надобно? — смеясь и лукаво щуря глаза, спросила Фленушка.
— Сама знаешь чего!.. Не впервой говорить!.. — молящим голосом сказал Самоквасов. — Иссушила ты меня, Фленушка!.. Жизни стал не рад!.. Чего тебе еще?.. Теперь же и колода у меня свалилась — прадед покончился, — теперь у меня свой капитал; из дядиных рук больше не буду смотреть… Согласись же, Фленушка!.. Дорогая моя!.. Ненаглядное мое солнышко!..
Так говорил Самоквасов, ловя руку Фленушки. А она, быстро отдернув ее, строго и внушительно сказала Петру Степанычу:
— Некогда мне теперь с тобой толковать — много надо говорить, а матушка того и гляди придет из часовни… Вечером там будь!.. Знаешь?.. Саратовца приводи… Марьюшка, молви ему, тоже придет.
И, взглянув в окно, увидала, что с высокой часовенной паперти медленно спускается Манефа, а за ней идут матери и белицы, Василий Борисыч и саратовский приказчик. Быстро повернулась Фленушка к Самоквасову и крикнула:
— Убирайся скорей до греха.
— Поцелуй прежде, — молвил он, обнимая Фленушку.
— Я те поцелую ладонью в ухо!.. — вскрикнула она, вывертываясь. — Ишь какой лакомый!.. Убирайся, говорят тебе!.. Матушка идет. И вытолкнула друга милого в шею из своей горницы.
***
Матери с белицами по своим местам разошлись, саратовца Василий Борисыч в свою светлицу увел. В келью с Манефой Аркадия да мать Таисея вошли.
— С просьбой до тебя я, матушка, с докукой моей великою!.. — умильно, покорно, чуть не со слезами начала мать Таисея.
— Рада служить, чем могу, — ласково, но сдержанно ответила Манефа. — Что в моей мочи, всем тебе, матушка, готова служить.
— Самоквасовы да Панковы исстари благодетели нашей обители, — продолжала Таисея. — И молодцы ихние ко мне завсегда въезжают, завсегда у меня гостят… Сама знаю, матушка, что им хоть бы вот у тебя и лучше бы было и спокойнее, да уж ихние старики, дай им господи доброго здравия и души спасения, по своему милосердию к нашему убожеству, велят им у меня останавливаться. Все-таки, матушка, перепадает кое-что на бедность на нашу… Теперича, матушка, оба эти благодетеля, Самоквасов Тимофей Гордеич и Панков Ермолай Васильич, ровно сговорились, читалок на «годовую» просят по ихним покойникам.
— Знаю, — ответила Манефа, — и мне про то они отписывают… Что ж?.. Слава богу. Рада за тебя, мать Таисея. Сотенки четыре, не то и вся полтысяча перепадет, люди они богатые.
— Да вот беда-то моя, матушка, послать-то некого, — жалобно продолжала мать Таисея. — В Саратов еще можно Оленушку справить, в Хвалынске она у Седовых дочитывает… Недели через полторы опростается и сплывет к Ермолаю Васильичу. А в Казань-то некого, да и полно. И оченно опасаюсь я, матушка, не прогневать бы мне Тимофея Гордеича, остуды бы от старинного благодетеля не принять…
Сама знаешь, какой привередливый он да уросливый[156]. Пожалуй, еще вскинет на ум, что не хотела угодить ему, не постаралась просьбы его выполнить… Помоги Христа ради, матушка, пособи в великом горе моем, заставь за себя вечно бога молить…
Сама рассуди, каково будет мне остудить такого христолюбца… Надо правду говорить, не твои бы, во-первых, милости да не самоквасовские, нашей бы обители пропадом пропадать. Вами, матушка, вашими благодеяниями только и держимся.
— Как же помочь-то тебе? — молвила Манефа. — Нешто свою девицу при твоем письме в Казань послать?
— Яви божескую милость, матушка, заставь за себя вечно бога молить, — встав с лавки и низко кланяясь, сказала Таисея.
— Да ты не кланяйся, дело соседское, — молвила Манефа. — Опять же твоя обитель с нашей, сколько ни помню, всегда заодно, всегда мы с тобой в любви да в совете… Как тебе не помочь?.. Только не знаю, послать-то кого.
— Мало ль девиц у тебя, матушка?.. — возразила Таисея.
— Мало ль их у меня; да какую можно в Казань послать, таких-то нет, — сказала Манефа. — Ведь это не в Баки аль не в Урень[157] к сиволапым мужикам читалку отправить. Самоквасовы люди видные. Опять же в большом городу живут, чуть ли не первые купцы по Казани… Захотели бы простенькую канонницу взять, с Татарского мосту из Коровинской[158] взяли бы. Надо послать к ним умелую, чтобы в грязь лицом не ударила, не осрамила бы нашего Керженца… А таких теперь нет у меня ни единой… Какие были — все разосланы.
— Да хоть не больно бы мудрящую, — жалобно молила Таисея.
— Нельзя, матушка, — перебила Манефа. — Никак нельзя плохую послать к Самоквасовым. Девиц у меня теперь хоть и много, да ихнее дело гряды копать да воду носить. Таких нельзя к Самоквасовым.
— Ах ты, господи, господи! — пуще прежнего горевала Таисея. — Что тут делать?.. Матушка!.. Подумай — ведь это чуть не четвертая доля всего нашего доходу!.. Надо будет совсем разориться!.. Помилуй ты нас, матушка, помилосердуй ради царя небесного… Как бог, так и ты.
И с этими словами игуменья славной в старые годы княжеской обители повалилась со слезами в ноги Манефе Чапуриной.
— Встань, матушка, встань, — строго и внушительно молвила ей Манефа. — Не пригожее дело затеяла… Мы с тобой во едином чину… Как же тебе великим обычаем мне поклоняться?.. Преданию противно, мать Таисея.
— Не я поклоняюсь, нужда кланяется, — поднимаясь, сказала в слезах мать Таисея. — Пособи ты мне… Ради царя небесного пособи беде нашей, матушка!..
— Сядь, спокойся. Дай срок, подумаю, — молвила Манефа.
— Торопит больно Тимофей-от Гордеич… Крепко-накрепко наказывает, нимало б я не медлила, тотчас бы читалку к нему отправляла… Ума не приложу… Яви милость, матушка!.. Реши скорее, — сдерживая рыданья, униженно молила Таисея.
— Спокойся, — сказала Манефа, — спокойся теперь. Завтрашнего дня ответ тебе дам… Часы[159] отправишь, ко мне забреди. А послезавтра праздник у нас и собранье — милости просим попраздновать: со всеми матерями приходи и белицы чтоб все приходили… А на завтра вышли ко мне, матушка, трудниц своих с пяток — в келарне бы полы подмыли да кой-где по кельям у стариц… Свои-то в разгоне по случаю праздника, все за работами… Так уж ты мне пособи.
— Слушаю, матушка, беспременно пришлю, — отирая глаза свернутым в клубок синим бумажным платком, с низким поклоном ответила Таисея. — Как часы отправим, так и пришлю.
— А как же у нас насчет ряды будет? — вдруг спросила Манефа. — Канонницу сыщу, коли бог поможет. А как же насчет ряды-то?
— Все во власти твоей, матушка, — униженно молвила Таисея.
— Обижать не стану и своего не упущу, — сказала Манефа. — Как было тогда, как Глафиру покойницу за твою обитель в Кострому я отпущала, так и теперича быть: отправка твоя, обратный путь твой же… Из зажилого половина тебе, половина на нашу обитель… Шубу тебе справлять, сарафаны, передники, рубахи мои… Насчет обуви пополам… А что подарков девице от Самоквасовых будет, то ей, — в эти дела я не вступаюсь. Согласна ли так?
— Согласна, матушка, девицу только приищи господа ради, — сказала Таисея. — Угодить надо, сама посуди!..
— Ладно, ладно, будет исправлено, — отвечала Манефа. — Заходи же завтра после часов — будет готово… Я уж придумала…
Радостно блеснули большие голубые, добротой сиявшие и когда-то во время оно многих молодцев сокрушавшие очи Таисеи. Улыбка озарила сморщенное, померкшее от лет крохотное личико игуменьи. Низко поклонясь Манефе, сказала она ясным голосом:
— Оживила ты меня, матушка… Бог воздаст тебе, родная, за любовь твою…
И чин чином совершили игуменьи прощение: простились друг у друга, благословились и поликовались. А провожая соседку, Манефа на келейном пороге напомнила ей:
— Пришли же, не забудь, трудниц-то. Да пораньше бы приходили… Дресвы на мытье полов у меня, кажись, мало, с собой бы захватили. Да окошки еще надо помыть, лестницы… Матушка Аркадия все им укажет… Прощай, мать Таисея. Спаси тебя Христос царь небесный!..
И, проводивши соседку, Манефа обратилась к своей уставщице:
— Похлопочи бога ради, Аркадьюшка, чтобы праздник нам справить во всем хорошохонько. Совсем я эти дни без рук была — Таифы нет, тебя нет, Марьюшки нет, ни по часовне, ни по хозяйству никакого дела поручить некому… Уж мы все больше с Виринеюшкой хлопотали, насчет трапезы… Слава богу по этой части все, кажется, управили. И сытно будет и довольно всего…
Что-то из города работник долго не едет — за вином вечор послала его да за ренским… Шутка ль, что народу наберется… А пива и браги две сорокоуши без тебя слили — надо думать достанет… Бог милостив, перед людьми не ославимся… Пущай дальние и ближние гости поглядят на наше строительство, посмотрят, каково умеем хозяйствовать… Это все управлено, а насчет часовни да службы твое дело, мать Аркадия!.. Уж ты, пожалуйста, похлопочи, постарайся!.. Вечор белицы часовню подмыли, подсвечники, паникадила мелом почистили и ризы на иконах…
Да верчены больно, пожалуй, чего не доглядели — так ты догляди, исправь что надобно… А ослопные свечи из Таифиной кельи возьми… Чтоб на вечерне, и на утрене, и в самый праздник за часами каждый раз новые свечи зажигались… А за огарками приглядывай, сама своими руками сбирай да ко мне приноси, не то наши баловницы половину на причуды свои растащут…
А местные иконы кисеями да лентами убрать — как на Пасху да на Троицу… А петь знаменным напевом… Завтра надо будет Василью Борисычу покучиться, попел бы с девицами-то маленько.
— А на поклон котору икону апостолов ставить? Часовенну? Аль свою келейную выдашь? — спросила Аркадия.
— Келейную выдам, пригляднее будет, — молвила Манефа. — С Фленушкой завтра пришлю, только уж ты побереги ее ради господа, жемчуг-то не осыпался бы, древня уж больно икона-то… Ну, управляйся же, матушка, с богом. Пособи тебе господи. Покуда прощай, а пойдешь — кликни ко мне Виринею.
Сотворив уставные метанья и благословясь у игуменьи, мать Аркадия вышла.
***
Немного спустя поспешно и весело влетела в келью мать Виринея.
— Едут, матушка, едут! — с обычным простодушием проворно она закричала.
— А тебе бы, мать, лоб-от прежде окстить да прощу принять от игуменьи, а потом бы уж о чем надо и доложиться, — строго молвила Манефа, сверкнув на нее гневными очами. — Не молоденькая, не первый год живешь в обители… Можно разве устав порушать?.. Можно разве преставлять старые обычаи?.. Дела много теперь у тебя, а то постояла б ты у меня на поклонах… Да знай наперед: праздник минет, нарушения чина я не забуду — поклоны за тобой!.. Для молодых нет того лучше примера, как старых матерей за провинности строго началить.
Выслушав гневное слово игуменьи, мать Виринея все сотворила по чину: начал положила и с земными поклонами простилась у игуменьи и благословилась. И когда обряд, как следует, отправила, Манефа спросила ее:
— Кто ж там едет?
— Романушка с вином из городу едет, — ответила Виринея, — Каменный Вражек проехал.
— Чему старая обрадовалась! — с упреком и легкой усмешкой сказала Манефа. — Я уж думала, не из гостей ли кто… Вот одолжили бы!.. Спозаранок-то… Теперь пока не до них.
— А едет с ним, матушка, неведомо какой человек, — продолжала Виринея. — Слепа стала, вдаль не доглядела… А кто-то чужой на возу сидит.
— Кому ж это быть? — равнодушно молвила Манефа и начала хозяйские расспросы. — Много ль пирогов напекла? — спросила она Виринею.
— Двенадцать с тельным[160], девять с вязигой да с малосольной белужиной, с молоками да с жирами, — ответила Виринея.
— Маловато!.. Коль и завтра столь же спечешь, вряд ли на всех пришлых христолюбцев после вина на закуску достанет.
— Хватит, матушка, не тысячи же их нагрянут, — успокоивала игуменью мать Виринея.
— Погляди, что навалит!.. — усмехнулась Манефа. — Охочи до сладкого куса, оравой нагрянут… Как можно больше пеки пирогов.
— Власть твоя, матушка, а печку не раздвинешь… Больше того нельзя напечи, — разводя руками и слегка склоняя голову, ответила мать Виринея.
— Спосылай завтра приспешницу к Бояркиным, пущай у них пироги допекают. К Рассохиным тоже пошли, только бы там в оба глядели — народ продувной — разом припасы растащут. У Жжениных завтра на холодное рыбу варить, а в самый день праздника сазанов да лещей с яйцами жарить…
Хворосты[161] можно бы завтра дома испечь… Успеешь?
— Успею, матушка, бог милостив, управлюсь, — сказала мать Виринея.
— Знатные гости на празднике будут, надо, чтоб все по-хорошему было: Смолокуров Марко Данилыч с Дунюшкой приедет, Патап Максимыч обещался. Самоквасова племянник здесь… Опять же матери со всех обителей наедут — согласные и несогласные… Угощенье тут первое дело, надо, чтоб видели все наше строительство, все бы хозяйственность нашу ценили… Варенцов много ли?
— Тридцать два варенца, матушка. По моему расчету на почетны столы за глаза хватит, — сказала мать Виринея. — Пришлым столы на дворе, чай, будут?.. Не обносить же их варенцами.
— Известное дело, — согласилась Манефа. — Не по ихним губам сладки кушанья… Им в перву перемену свекольник с коренной рыбой. Изведи смолокуровские пересеки, что прошлым годом прислал. Что рыба-то?.. Не попортилась?
— Доспела, матушка, совсем доспела, пованивает, — молвила Виринея.
— Как же быть-то? — призадумалась Манефа.
— А ничего, матушка, сварим, — отозвалась опытная мать Виринея. — Сопрут да после еще не нахвалятся… Любит ведь у нас мужичок доспелую рыбку, она ему слаще непорченной…
— Опять же надо и погреб очистить, — заметила Манефа. — Марко Данилыч шлет новы кормы… Скорми в самом деле старенькое-то без остали…
— Сазан там еще соленый от прошлого года остался, чуть ли полпересека не наберется. Больно дух пустил, матушка, — молвила Виринея.
— И его скорми, — решила Манефа. — Надо ж погреб очистить. На втору перемену его на двор и подай.
— Слушаю, матушка, — сказала Виринея. — А из горячего что на двор-от прикажешь?
— Похлебку с картофелем да со свеклой, рыбешки какой ни на есть подбавь, головизны, — приказывала Манефа. — Скоро новый овощ поспеет, старый тоже пора изводить.
— Изведем, матушка, не беспокойся, — молвила Виринея.
— Бог милостив — все изведем. А из мисинного[162] что на двор укажешь?
— Разве оладьи с медом да пряженцы с яйцами?.. Яиц-то довольно у нас? — спросила Манефа.
— Вдоволь, матушка, вдоволь. Этого добра оченно даже довольно, — отвечала Виринея.
— Так спеки пряженцы на двор-от, — решила Манефа. — Да яйца-то хорошенько разглядывай на огонь… Которые залежались — на двор, а свеженькие в келарню почетным гостям… Стерляди что… Играют?
— Троичка уснула, матушка, к завтрему, пожалуй еще две уснут.
— Эх ты, старая!.. Не смогла уберечь!.. Воду бы чаще меняла, — недовольным голосом проговорила Манефа.
— Как воду не менять, матушка? Слава богу не впервые. По три да по четыре раза на день меняла. Сама знаешь, какова у нас водица-то… Болотная, иловая, как в ней такой рыбине жить?.. — оправдывалась Виринея.
— Угораздило Федора Андреича таково рано стерлядей прислать! — молвила Манефа. — А тот пяток? Большие-то что на развар готовлены?.. Плавают?
— Живы, матушка, живы-живехоньки, одна только что-то задумалась, — сказала Виринея.
— Поблюди их, Виринеюшка, ледку, что ли, тай де в ледовую воду сажай… А из середних стерлядей большим гостям чтоб уха вышла хорошая. Из налимов-то печенки ты бы вынула да на лед.
— Сделано, матушка, сделано. Не беспокойся, уха выйдет знатная, — сказала Виринея.
— Постарайся, Виринеюшка, ради господа постарайся… Сама ведаешь, какой день станем праздновать… Опять же собрание и почетные гости… Постарайся ради почести нашей обители… У Аркадьюшки по службе все будет как следует, не осрами и ты нас, пожалуйста… Трапезными учреждениями слава обители перед людьми высится больше, чем божественной службой… Так уж ты постарайся, покажи гостям наше домоводство… Слава бы про нашу обитель чем не умалилась. Потерьки бы какой нашей чести не случилось!..
— Постараюсь, матушка, — ответила Виринея. — Не впервой!.. Только бы мне на подмогу двух-трех девиц еще надобно, — промолвила она.
— Возьми кого знаешь, хоть всех бери — дело твое, — сказала Манефа. — Да началь их хорошенько, чтоб не очень ротозейничали. Не то, до меня не доведя, в погреб на лед озорниц сажай… Ну, прощай, Виринеюшка, не держу тебя, ступай к своим делам, управляйся с богом, помогай тебе господи!
Положила Виринея семипоклонный начал, сотворила метания, простилась, благословилась и пошла вон из кельи игуменьиной.
***
Вошла мать Манефа в свою боковушку, взяла с полочки молоток и три раза ударила им по стене. Та стена отделяла ее жилье от Фленушкиных горниц. Не замедлила Фленушка явиться на условный зов игуменьи.
— Меня стучала, матушка? — спросила она.
— Тебя, — сказала Манефа. — Садись-ка… Надо мне с тобой посоветовать.
Села Фленушка. Степенный, думчивый вид на себя приняла. Не узнать первую заводчицу на всякие вольности, не узнать шаловливую баловницу строгой игуменьи, не узнать разудалую белицу, от нее же во святей обители чуть не каждый день сыр-бор загорается.
— Мать Таисея девицу на «годовую» просит, — сказала Манефа. — Самоквасов да Панков читалок требуют… А послать в Казань от Бояркиных некого… Хочется мне успокоить Таисеюшку — старица добрая, во всем с нами согласная. Опять же и покорна всегда, что ни велишь, безответно все делает… Думаю нашу белицу в Казань послать за Бояркиных. Да вот не могу придумать, кого бы… Умелую надо, хорошую, устав бы знала и всякую службу справить могла, к тому ж не вертячка была бы, умела бы жить в хорошем дому… Толстопятую деревенщину к Самоквасовым отправить нельзя. Надо, чтоб и за псалтырью горазда была, и ходила бы чистенько, и за столом бы, что ли, аль на беседе умела разговоры водить, не клала бы глупыми речами покора на нашу обитель… Кого присоветуешь?..
— Мало разве девиц у нас, матушка? — молвила Фленушка. — Поле не клином сошлось… Есть бы, кажется, из кого выбрать.
— Слышала, какую надо? — сказала Манефа. — У Самоквасовых дом первостатейный, опять же они наши благодетели, худую послать к ним никак невозможно. Хоть посылка будет от Бояркиных, а все-таки Самоквасовы будут знать, что канонница послана из нашей обители.
— Кажется, как бы не найти, — молвила Фленушка.
— Анафролию послать, так ей до весны у братца по Насте псалтырь стоять, — раздумывала мать Манефа. — Серафима, грешным делом, в последнее время запивать стала, к Рассохиным повадилась, с матушкой Досифеей чуть не каждый божий день куликают… Дарью, так в Шуе у Легостевых тетка на ладан дышит, а к ним, опричь Дарьи, послать некого, сродница им…
У Татьяны ветер в голове — эту никак невозможно, как раз осрамит обитель. Там сыновья, да племянник, да приказчики молодые, а Татьянушка, не в осужденье будь сказано, слабенька на этот счет… Пожалуй, навек положит остуду от Тимофея Гордеича…
Евдокеюшку послать — Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду в читалках жила, много пользы принесла обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю службу племянницу ее больше не потребую… И что там ни будь, а старого друга, добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю… Другие плохи больно, и устава не знают и читать даже не бойки… Не послать — Таисею обидеть, а Бояркины мне во всем правая рука. Опять же покорны во всем — как хочу, так у них и начальствую…
Плохенькую послать — на обитель не то что от одних Самоквасовых, ото всей Казани сраму принять… Кого ж послать?.. Как ты думаешь?
— Разве матушку Софию? — чуть слышно проговорила Фленушка.
— Ее не пошлю, — решительно сказала Манефа. — Из кельи ее устранила, ключи отобрала. Сама знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли в чужи люди ее послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то, в непорядки пустилась на старости лет… Как вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит в чужих людях нашу обитель вконец… Язык же бритва…
— Так ин Марьюшку? — лукаво кинула словечко свое хитрая Фленушка.
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…
— Разве Устинью? — как бы опять невзначай бросила словечко Фленушка.
— Привыкла я к ней, Фленушка, невдолге ходит за мной, а уж так я к ней приобыкла, так приобыкла, что без нее мне оченно будет трудно, — понизив голос, сказала Манефа. — За мной-то кому же ходить?.. А Софью опять в ключи не возьму… Нет, нет, ни за какие блага!..
Опротивела!.. Не видать бы мне скаредных глаз ее.
— По-моему, кроме Устиньи, выбрать некого, — молвила Фленушка. Промолчала Манефа.
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
— Куда тебе!.. Какая ты уходчица? — ясным взором глядя на Фленушку, тихо проговорила Манефа — Не сладить тебе!.. В неделю стоскуешься… Стара ведь я, опять же болезни мои… Нет, куда уж тебе справиться!
— За тобой-то ходить стоскуюсь я, матушка? — с живостью вскликнула Фленушка, и слезы, искренние слезы послышались в ее голосе. — За что ж ты меня таково обижаешь?.. Да я ради тебя не то что спокой, жизнь готова отдать.. Ах, матушка, матушка!.. Не знаешь ты, что одна только ты завсегда во всех моих помышлениях… Тебя не станет — во гроб мне ложиться!..
И крупные слезы выступили из горевших очей Фленушки, и, порывисто рыдая, припала она пылающим лицом к плечу Манефы.
— Полно, а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. — взволнованным донельзя голосом уговаривала ее сама до слез растроганная Манефа. — Ну что это тебе запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А мне-то как не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы ты да ведала!..
И спохватившись, что молвила лишнее, сдержанным голосом прибавила:
— Как бы знала ты, каково мне на твои слезы глядеть!.. Ни день, ни ночь с ума ты у меня нейдешь!.. Что в самом деле с тобой станется, как вживе не будет меня!..
Сильней и сильней рыдала Фленушка на
|
|
|
