 |
Глава вторая
|
|
|
|
Почти совсем уж стемнело, когда комаровские поклонницы подъезжали к Светлому Яру. Холмы невидимого града видны издалёка. Лишь завидела их мать Аркадия, тотчас велела Дементию стать. Вышли из повозок, сотворили уставной семипоклонный начал невидимому граду и до земли поклонились чудному озеру, отражавшему розовые переливы догоравшей вечерней зари…
— Пешком надо — место бо свято есть, — сказала уставщица Василью Борисычу.
Пошли в строгом, глубоком молчании… В воздухе тишь невозмутимая. Гуще и гуще надвигается черный покров ночи на небо, ярче и ярче сверкают на холмах зажженные свечи, тусклей отражает в себе недвижное, будто из стекла вылитое, озеро, темно-синий небосклон, розовые полосы зари и поникшие ветвями в воду береговые вербы… Все дышит таинственностью, все кажется ровно очарованным… Крестясь и творя молитву, взошли комаровские путницы на холм… Народу видимо-невидимо. Сошлись поклониться граду Китежу и ближние и дальние, старые и молодые, мужчины и женщины. Женщин гораздо больше мужчин. Келейные матери и белицы были почти изо всех обителей, иноков мало, и то все такие, что зовутся «перехожими»[144]. Людей много, но громких речей не слыхать… И каноны поют, и книги читают, и меж собой говорят все потихоньку, чуть не шепотом… По роще будто пчелиный рой жужжит…
Изобрали комаровские богомолицы местечко у раскидистого дуба, мрачно черневшего в высоте густолиственной вершиной. Вынула Аркадия из дорожного пещера икону Владимирской богородицы в густо позлащенной ризе с самоцветными каменьями, повесила ее на сучке, прилепила к дубу несколько восковых свечек и с молитвой затеплила их. И она и мать Никанора, обе в полном иночестве, в длинных соборных мантиях с креповыми наметками на камилавках, стали перед иконой и, положив начал, вполголоса стали петь утреню.
|
|
|
— Комаровские приехали!.. От Манефиных!.. — зашептали в многочисленных кучках, рассыпанных по обоим холмам. Пяти минут не прошло, как Манефины окружены были густой толпой богомольцев.
Отойдя в сторону, пошел Василий Борисыч по роще бродить. Любопытно было ему посмотреть, что на Китеже делается, любопытно послушать, какое писание читают грамотеи жадно слушавшему их люду…
Видит: ста два богомольцев кучками рассыпались по роще и по берегу озера. Наполовину деревьев увешано иконами, облеплено горящими свечами… Здесь псалтырь читают, там канон богородице поют[145], подальше утреню справляют… И везде вполголоса.
Видит Василий Борисыч, у подошвы холма на самом берегу озера стоит человек с двадцать народу: мужчины и женщины. Мужчины без шапок. Середь кружка высокий худощавый старик с длинной, белой как лунь бородой и совсем голым черепом. Держа тетрадку, унылым, гнусливым голосом читает он нараспев. Двое молодых стоят по сторонам и светят ему зажженными восковыми свечами… Подошел поближе Василий Борисыч, слышит, читает он о благоверном князе Георгии, положившем живот за Христову веру и за Русскую землю в битве с Батыем при Сити-реке. Называет старик благоверного князя Георгия внуком равноапостольного Владимира, читает, как ездил он по Русской земле и по всем городам, ставил соборы Успенские: в Новгороде, в Москве, в Ростове и Муроме.
— Ох, искушение!.. Вот чепухи-то нагородили!.. — едва слышным голосом промолвил Василий Борисыч и тотчас заметил, что слушатели стали кидать на него недобрые взгляды.
— «И бысть попущением божиим, грех ради наших, — протяжно читает старик, — прииде нечестивый и безбожный царь Батый на Русь воевать; грады и веси разоряше, огнем их пожигаше, людие мечу предаваше, младенцев ножом закалаше, и бысть плач великий!.. »
|
|
|
Две старушки всплакнули, две другие навзрыд зарыдали.
— «Благоверный же князь Георгий, слышав сия, плакаше горьким плачем и, помоляся господу и пречистой богородице, собра вои своя, поиде противу нечестивого царя Батыя… И бысть сеча велия и кровопролитие многое. Тогда у благоверного князя Георгия бысть воев мало и побеже от нечестивого царя вниз по Волге в Малый Китеж…»
Охают и стонут старушки, слезы так и текут по морщинистым ланитам их. Уныло поникнув головами, молчат мужчины. Старик примолвил:
— Малый Китеж теперь Городцом именуется, вот что на Волге, повыше Балахны, пониже Катунок стоит…
А здесь на озере Светлом Яре Большой Китеж — оба строенья благоверного князя Георгия. Не стерпелось Василью Борисычу. Досадно стало великому начетчику слушать басни, что незнаемые писатели наплели в Китежском «Летописце». — Обратился к стоявшему рядом старику почтенной наружности, судя по одежде, заезжему купцу.
— В старых книгах не то говорится, — довольно громко промолвил он. — Князя Георгия в том бою на реке Сити убили… Как же ему, мертвому, было вниз по Волге бежать?
Сурово вскинул глазами купец на Василья Борисыча… Не сказав ни полслова, молча отвернулся он… Старушки заахали, а один красивый, такой видный из себя парень в красной рубахе и синей суконной чуйке, крепко стиснув плечо Василья Борисыча, вскрикнул:
— Да ты кто таков будешь?.. Откудова?.. Как смеешь смущать божественное чтение?
Глянул Василий Борисыч — у парня лицо скривилось, побагровело, глаза огнем пышут, кулак пудовой.
— Ох, искушение!.. — пискнул Василий Борисыч, дрожа со страху и бледнея.
— Прекрати, — повелительно молвил читавший старик, и парень, пустив Василья Борисыча, смиренно склонил голову.
— А тебе бы, господин честной, слушать святое писание в молчании и страхе божием… Святые отцы лучше тебя знали, что писали, — учительно проговорил старик оторопелому Василью Борисычу и продолжал чтение: — «И много брася, благоверный князь Георгий с нечестивым царем Батыем, не пущая его во град…Егда же бысть нощь, изыде тайно из Малого Китежа на озеро Светлый Яр в Большой Китеж. На утрие же восста нечестивый царь и взя Малый Китеж и всех во граде том поруби и нача мучити некоего человека града того Гришку Кутерьму, и той, не могий мук терпети, поведа ему путь ко озеру Светлому Яру, иде же благоверный князь Георгий скрыся. И прииде нечестивый царь Батый ко озеру и взя град Большой Китеж и уби благоверного князя Георгия…»
|
|
|
Пуще прежнего заплакали старухи, закрыла платком лицо и вся трепетно задрожала от сдерживаемых рыданий нарядно одетая молодая красивая женщина, стоявшая почти возле Василия Борисыча. Вздыхали и творили молитвы мужчины.
Возвысив голос, громко и протяжней прежнего стал читать старик:
— «И после того разорения запустеша грады те и лесом порасте вся земля Заузольская, и с того времени невидим бысть град Большой Китеж, и пребудет он невидим до последних времен. Сию убо книгу „Летописец“ написали мы по сте летех после нечестивого и безбожного царя Батыя, уложили собором и предали святей божией церкви на уверение всем православным христианам, хотящим прочитати или послушати, а не поругатися сему божественному писанию. Аще ли же который человек поругается, или посмеется сему писанию, да весть таковый, что не нам поругается, но богу самому и пресвятой богородице. Слава иже в троице славимому богу, соблюдающему и хранящему место сие ради блаженного пребывания невидимым святым своим во веки веков. Аминь».
Все стали креститься и потом, благодаря за чтение, низко-пренизко поклонились старику.
Усильно сдерживавшая во время чтения рыданья свои, молодая женщина подошла к стоявшему рядом с Васильем Борисычем купцу и, отирая наплаканные глаза, тихим и нежным голосом молвила:
— Пойдем, тятенька, в иное место. Еще чего-нибудь послушаем.
Взглянул Василий Борисыч и загляделся… Такой красавицы сроду не видывал… Что Устинья, что Прасковья Патаповна!..
Следом за ними пошел. Чтоб завести знакомство с купцом, говорит ему:
— А куда как много тут несправедливого и со старыми книгами несогласного.
— Тебе бы, господин честной, лучше уйти, не то — в самом деле — боками поплатишься… Здесь это бывает, — сурово ответил купец.
|
|
|
— Однако ж, — зачал было Василий Борисыч, украдкой взглядывая на красавицу.
— Тебе, господин честной, своя дорога, а нам своя, — сухо промолвил купец, и повернул с дочерью в сторону.
Почесал в затылке Василий Борисыч, постоял маленько на месте и пошел вдоль по берегу.
Видит, в углубленье меж холмов, под ветвистым дубом, сидит человек с десяток мужчин и женщин: не поют, не читают, а о чем-то тихонько беседу ведут. Возле них небольшой костер сушника горит. Тускло горит он, курится-дымится, и нет веселья вокруг… то не купальский костер.
Подошел Василий Борисыч, снял шапку, низенько поклонился и молвил:
— Мир честной беседе.
— Просим милости на беседу, — приветно ответили ему и раздвинулись, давая место пришедшему собеседнику. Сел Василий Борисыч.
— Так видишь ли, — продолжал свою речь седенький, маленький, добродушный с виду старичок в изношенном, заплатанном кафтанишке из понитку, облокотясь на лежавшую возле него дорожную котомку, — видишь ли: на этом на самом месте, где сидим, — городские ворота… Отселева направо вдоль озера сто сажен городу и налево сто сажен городу, а в ширину мера городу полтораста сажен. А кругом всего города рвы копаны и валы насыпаны, а на валах дубовые стены с башнями… Вот мы, грешные, слепыми-то очами ровнехонько ничего не видим, а они тут, все тут, здесь, вот на этом на самом месте… На правом холму собор Воздвиженья честного креста, а рядом Благовещенский, а на левом холму Успенский собор, а меж соборов все дома — у бояр каменны палаты, иных чинов у людей деревянны хоромы из кондового негниющего леса… Вот мы, грехами ослепленные, деревья только видим, а праведный, очи имея отверсты, все видит: и град, и церкви, и монастыри, и боярские каменны палаты.
— Премудрости господни! — глубоко вздохнула старушка в темно-синем сарафане с набойчатыми рукавами, покрытая черным платком вроспуск. — А ведь сказывают, видят же иные люди ту святыню божию.
— Как не видать, бабушка, видят, — ответил старик. — Не всякому только дано.
— Как же бы, батюшка, такую благодать получить?.. Как бы узреть невидимый град да сокровенных-то божьих святых повидать?.. Хоть бы глазком взглянуть на них, родимый ты мой, посмотреть бы на божьи-то чудеса.
— А ты, раба Христова, послушай, что прочитаю, тогда и узнаешь, какими способами невидимый град Китеж возможно узрети…— молвил старик и, вынув из-за пазухи ветхую тетрадку, стал читать по ней:
«Аще ли который человек обещается идти в той град Китеж, и неложно от усердия своего поститися начнет, и пойдет во град, и обещается тако: аще гладом умрети, аще ины страхи претерпети, аще и смертию умрети, не изыти из него, — и такового человека приведет господь силою своею в невидимый град Китеж, и узрит он той град не гаданием, но смертныма очима, и спасет бог того человека, и стопы его изочтены и записаны ангелами господними в книзе животней».
|
|
|
— Вот оно как, старушка божия!.. — примолвил старичок. — Вот каким людям дается божественная благодать невидимый град видети и в нем со блаженными пребывати.
— Ох, господи Исусе Христе, сыне божий!.. Пресвятая владычица богородица!.. Илья пророк!.. Никола милостивый!.. — умиленно взывала старушка, не зная, про что бы еще спросить у грамотея.
— А ты вот слушай-ка еще, — молвил он ей, перевернувши в тетрадке два-три листочка: — «Аще кто нераздвоенным умом и несумненною верою обещается и пойдет к невидимому граду тому, не поведав ни отцу с матерью, ни сестрам с братиями, ни всему своему роду-племени, — таковому человеку открыет господь и град Китеж и святых, в нем пребывающих».
— Ну, а если кто не снесет? — после недолгого общего молчанья спросил у старика-грамотея пожилой крестьянин, по-видимому дальний, перед тем внимательно слушавший чтение.
— И про таковых в «Летописце» помянуто, — молвил грамотей и продолжал: — «Аще же кто пойдет, обаче мыслити начнет семо и овамо, или, пойдя, славити начнет о желании своем, и таковому господь закрывает невидимый град: покажет его лесом или пустым местом… И ничто же таковый человек получит себе, токмо труд его всуе пропадет. И будет ему соблазн, и понос, и укор, и от бога казнь приимет зде и в будущем веце… Осуждение приимет и тьму кромешную всяк человек, иже такому святому месту поругается. Понеже на конец века сего господь чудо яви — невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею своею, да в нем пребывающие не уэрят скорби и печали от зверя антихриста… Кому же применится человек, поругавшийся чудеси тому, и кому будет он службу приносити?.. Воистину самому диаволу применится и всеяростному зверю антихристу послужит, с ними же в геенне огненной пребудет в нескончаемые веки!.. »
— Ох господи, владыка милостивый!.. Вот оно — грехи-то, грехи-то наши тяжкие!.. Ой, тяжкие, не замоленные!.. Не замоленные, не прощеные!.. — со слезами стала причитать старушка…
И другие после того чтения вздыхали с сокрушенным сердцем и слезами.
И на долгое время было молчание… Задумался и Василий Борисыч…
— У нас из волости мужичок ходил в Китеж-от, — сказал молодой парень, сидевший возле костра.
— Что же? — разом спросило его несколько голосов.
— Не попал, — молвил парень, расшвыривая плохо горевший костер.
— Как же дело-то было? — спрашивали парня… И тот, присев у костра, спросил, обводя глазами собеседников:
— Про Красноярский скит слыхали?
— Как не слыхать про Красноярский скит! — одни отвечали ему.
— Еще бы не знать Красноярского скита, — отозвались другие.
— Ноне там всех заковали: и старцев и бельцов, всех в город угнали, — кто-то сказал…
— Он самый и есть, — молвил парень. — Игумном у них отец Михаил.
— И отца Михаила довольно знаем, — заговорили одни.
— И его, сердечного, посадили! — всхлипнула старушка.
— Учительный старец, благочестивый, — заметил старик-грамотей.
— Баня у него знатная! — отозвался один из собеседников.
— Свят человек перед господом, — вздохнула старушка.
— За фальшивы бумажки сидит, — сказал кто-то.
Только что смолкли голоса, парень стал продолжать:
— Был в нашей волости мужичок, Перфилом звать, Григорьич по батюшке… человек тихий и кроткий, жил по боге, не то чтоб от него кому обида какая али бы что — ни-ни… Все, бывало, над книгами сидит, все над книгами… И начитал он в тех книгах про этот самый Китеж… Стал в путь собираться, домашние спрашивают: «Куда, дедушка?.. » Молчит, никому не сказывает, вот как сейчас было читано, чтоб, значит, никому не поведать… Приходит в Красноярский скит, к отцу Михаилу… На духу спрашивает его по тайности, как идти ему к невидимому граду. Отец Михаил наставляет: «Перво-наперво, говорит, ступай ты на Волгу в Городец. Тот Городец, по писанию, Малый Китеж выходит. Оттоль идти на полунощник, все на полунощник, ни направо, ни налево не моги своротить. Перейдешь реку Узолу, перейдешь Санду-реку, а третью, Санахту перейдешь ты и Керженец — то путь, коим князь Георгий к Большому Китежу шел. А за Керженцем в лесах „тропа Батыева“. Иди той тропой, пролагай путь ко спасению… Будут тебе искушения и от вражия силы страхования: бури и дожди, хлад и зной, змеи и лютые звери, но ты на страхи не взирай, иди себе тропой Батыевой, пролагая путь ко спасению, не сворачивай ни на десно, ни на шуе…» Благословил Перфила Григорьича отец Михаил; пошел тот.
Остановился парень, будто к чему-то прислушаться… Ничего не слыхать; только по роще, как шум отдаленных потоков, тихие речи людские звучат…
— Пошел Перфил Григорьич в Вознесенье, привезли перед Покровом, — продолжал рассказчик. — Привезли — узнать нельзя, лица на нем нет, оборванный весь, кафтанишка висит клочьями, рубаха с плеч валится, сапоги без подошв, сам весь рваный да перебитый: синяк на синяке, рубец на рубце. Лева рука перешибена, спина драная… Сам еле дышит, насилу в избу втащили. Встречают домашние Перфила Григорьича, и рады ему, и плачут над ним… «Дедушка, говорят, где, родной, побывал?.. Какой злодей тебя, болезного, так изобидел?.. » А Перфил Григорьич молчит, ни сыновьям, ни невесткам слова не молвит про свои похожденья… Обмыли его, одели, напоили, накормили, в баню сводили, на ноги поставить не могли… Похворал зиму-то, в понедельник на Святой богу душу отдал… Твердый был старик… По нонешним годам молодых таких немного… Сорок восемь медведей на веку уложил…
— Где ж его, сердечного, так гораздо употчевали? Не во граде же Китеже? — спрашивают парня.
— Не во граде, а возле него, — отвечал рассказчик. — Долго пытали у Перфила Григорьича, рассказал бы про свои похожденья, молчит, головой крутит, лишь за три недели до смерти все рассказал.
— Что ж рассказывал он? — спрашивают собеседники, теснее сдвигаясь вкруг парня.
— Вот что сказывал он. «Пошел, говорит, я в Городец, оттуда в Заузолье, перешел четыре реки, отцом игумном заповеданные, обрел и „тропу Батыеву“, пошел по ней». А та тропа давным-давно запущенная, нет по ней ни езду конного, ни пути пешеходного, не зарастает ни лесом, ни кустарником, и много на ней лежит гнилого буреломнику…
Трудно было Перфилу Григорьичу перелезать через тот буреломник, высокими горами поперек тропы он навален, однако, трудов не жалея, напастей не страшась, помаленьку вперед подвигался… Оборвался весь, ободрало его сучьями-то, не то что одежу, тело все ободрало, но он, бога ради, все претерпел, надеясь в невидимом граде со блаженными в райском веселье пребыть… По ночам от бесов были ему страхованья, но крестом и молитвой он себя от них ограждал… Шел тропой Батыевой три дня, по ночам лазил спать на деревья, чтоб сонного зверь не заел… И как вылез Перфил Григорьич из буреломника, видит: луговина зеленая, глазом ее не окинешь, — трава свежая, сочная, цветиков середь той травы множество, видимо-невидимо… Кулички всякие по той полянке бегают, счету им нет: бегают, комариков ловят да мошек… Возблагодарил господа Перфил Григорьич, что вывел его на столь прекрасном месте малый отдых после великих трудов принять. Ступил шаг по поляне, ступил другой… вдруг со всех сторон кругом его вода из земли кверху брызнула, а ноги у Перфила Григорьича так и тянет вглубь, так и тянет… Насилу выдрался… И как вынес его бог, тогда только догадался он, что попал в чарусу…
Слыхать про чарусы слыхивал, а видать их до той поры ему не доводилось… «Что ж за диво такое? — думает он. — Тропа вышла прямо на чарусу, надо где-нибудь обходу быть, пойти поискать…» И пошел назад в лес и стал обходить чарусу… А навстречу ему медведь, он от него… Медведь не погнался, не тронул его… Но, бегая от зверя, Батыеву тропу потерял. Опознаться не по чему — леса дремучие, деревья частые, ни солнышка днем, ни звезд по ночам не видать. Где полунощник, где обедник, где верховикне разберешь. И, сбившись с пути, шесть недель проплутал он по лесам… Хлеба-то нет, малиной да костяникой кормился, корни рыл для еды. Оборвался весь об валежник-от, избился, изодрался, ногу сломал. И тут бы смерть ему приключилась, да некий старец пустынный увидел его и в землянке своей успокоил… Вылежал у него Перфил Григорьич невступно шесть недель. От отца Михаила к тому старцу трудник пришел, хлебца принес на пропитанье, свечей, ладану на молитву — он вывел из лесов Перфила Григорьича…
А как свиделся Перфил Григорьич с отцом Михайлом да рассказал ему про свои похожденья, отец Михаил и говорит: «Дурак ты, дурак, Перфил Григорьич, чаруса-то и был невидимый град, а медведь — отец-вратарь; тебе б у него благословиться, тут бы тебе град Китеж и открылся… Завсегда так бывает, кому чарусой, кому речным омутом невидимый град покажется, а кому горой, а на гору ни ходу, ни лазу».
— Ишь ты дела-то какие!.. Поди угадай тут не знавши-то!.. — молвил один крестьянин, когда парень, кончив рассказ, принялся подбрасывать сушник в потухавший костер.
— Из наших местов, из-за Ветлуги, паренек в пастухи здесь на Люнде нанимался, — после некоторого молчанья начал тот старичок, что читал «Летописца». — Заблудился ли он, такое ли уж ему от господа было попущение, только сам он не знает, какими судьбами попал в тот невидимый град. На краю града, сказывал паренек, стоит монастырь, вошел он туда, сидят старцы, трапезуют, дело-то под вечер было. Посадили старцы пастушонка, дали ему укрух хлеба, и тот хлеб таково вкусен да сладок ему показался, что ломтик-другой утаил, спрятал за пазуху, значит. После трапезы един-от старец повел того паренька по монастырям и церквам, весь град ему показал… А живут в том граде мужи и жены, и не токмо в иночестве, но и в разных чинах, всяк у своего дела. И, показав град и домы, сказал тот старец пареньку: «Не своею волею, не своим обещаньем пришел ты в безмятежное наше жилище, потому и нельзя тебе с нами пребыти, изволь идти в мир». И указал дорогу… Вышел в мир паренек, стал рассказывать, где был и что видел… Не верят ему, и он во уверение хотел показать хлеб, за трапезой у старцев утаенный… И явился не хлеб, а гнилушка… Потом тот паренек и обещанья давал и волей хотел идти в невидимый град, но как ни искал дороги, а не нашел.
— Господи! Хотя бы часок один в том граде пребыть, посмотреть бы, как живут там блаженные-то… Чать, тоже хозяйствуют?.. Прядут бабы-то там?.. Коровушки-то есть у них?.. — сердечно вздыхая, спрашивала у людей старушка в синем сарафане и черном платке.
— Иная там жизнь, не то что наша, — отозвался старичок грамотей. — Там тишина и покой, веселие и радость… Духовная радость, не телесная… Хочешь, грамотку почитаю про то, как живут в невидимом граде? Из Китежа прислана.
— Почитай, кормилец, открой очи, научи меня, темную, — молила старушка.
И другие стали просить грамотея прочитать Китежскую грамотку про житье-бытье блаженных святых.
Вынул тетрадку старичок и, не развертывая, стал говорить:
— Недалеко от Городца, в одной деревне жил некий христолюбец… Благочестив, богобоязнен, труды его были велики и праведны, жил ото всех людей в любви и почете. И было у того христолюбца единое чадо, единый сын, при младости на погляденье, при старости на сбереженье, при смертном часу на помин души. Вырастало то чадо в страхе божием; поучалось заповедями господними, со седьмого годочка грамоте научено от родителей — божественному писанию, евангельскому толкованию. Достиг же тот отрок возраста, что пора и закон принять, с честною девицей браком честным сочетаться. Искали ему родители невесту и нашли девицу доброличну и разумну, единую дочь у отца, а отец был великий тысячник, много достатков имел и был почтен ото всех людей…
Не восхотел сын жениться, восхотел богу молиться, со младых лет господу трудиться… Родители тому не внимали, гостей на свадьбу созывали, сына своего с той девицей венчали… И когда наутро надо было молодых поднимать, новобрачного не нашли — неведомо куда сокрылся… Во слезах родители пребывают, а пуще их жена молодая… Стали пропавшего за упокой поминать, стала молода жена по мужу псалтырь читать… И прошло в тех слезах и молитвах три годочка, на четвертом году от пропавшего сына из Китежа грамотка приходит… Вот она!
И поднял высоко тетрадку…
Все привстали, молчат, благоговейно на нее смотрят… По малом молчанье стал грамотей читать велегласно:
— «Пишу аз к вам, родители, о сем, что хощете меня поминати и друга моего советного заставляете псалтырь по мне говорить. И вы от сего престаньте, аз бо жив еще есмь, егда же приидет смерть, тогда вам ведомость пришлю; ныне же сего не творите. Аз живу в земном царстве, в невидимом граде Китеже со святыми отцы, в месте злачне и покойне. Поистине, родители мои, здесь царство земное — покой и тишина, веселие и радость; а святии отцы, с ними же аз пребываю, процветоша аки крины сельные и яко финики и яко кипарисы. И от уст их непрестанная молитва ко отцу небесному, яко фимиам благоуханный, яко кадило избранное, яко миро добровонное. И егда нощь приидет, тогда от уст их молитва бывает видима: яко столпы пламенные со искрами огненными к небу поднимается… В то время книги честь или писати можно без свечного сияния… Возлюбили они бога всем сердцем своим и всею душою и всем помышлением, потому и бог возлюбил их, яко мати любимое чадо. И хранит их господь и покрывает невидимою дланию, и живут они невидимы в невидимом граде. Вы же обо мне сокрушения не имейте и в мертвых не вменяйте…»
Вздыхали богомольцы, умилялись и много благодарили старичка, что потрудился он ради бога, прочел на поученье людям грамотку из невидимого града.
— Да, вот оно что значит праведна-то молитва! — заметил тот парень, что про Перфила Григорьича рассказывал. — Огненными столбами в небо-то ходит!.. Вот тут и поди!..
— Да ты пазори-то видел ли когда? — спросил у него грамотей.
— Как не видать! Не диковина, — отозвался парень.
— Не диковина, а чудное божие дело, — сказал на то грамотей. — Те столбы, что в небе «багрецами наливаются», — сходятся и расходятся, не другое что, как праведных молитва… Кто таковы те праведники, в коем месте молятся, нам, грешным, знать не дано, но в поучение людям, ради спасения душ наших, всякому дано телесными очами зрети, как праведная молитва к богу восходит…
— Дивен бог во святых своих! — величаво приподнимаясь с земли, проговорил молчавший дотоле инок, еще не старый, из себя дородный, здоровый, как кровь с молоком. Низко нахлобучив камилавку черным кафтырем, обшитым красными шнурками, н медленно перебирая лестовку, творил он шепотом молитву. Затем, поклонясь собеседникам, пошел дальше вдоль берега. Василий Борисыч за ним.
— Отче святый! Из какого будете монастыря? — спросил он, ровняясь с иноком.
— Аз, многогрешный, из преходящих, — ответил ему старец.
— Из преходящих! — молвил Василий Борисыч. — Значит, никоего монастыря?
— Никоего, родименький, — сказал тот. — Где день, где ночь проживаем у христолюбцев… Странствуем — града настоящего не имея, грядущего взыская.
— А как имя ваше ангельское?
— Варсонофий грешный, — ответил преходящий инок, надвигая камилавку на самые брови.
— Места-то какие здесь чудные! — молвил Василий Борисыч, стараясь завести беседу.
— И земля и небеса исполнены господней премудрости… На всяком месте владычествие его, — сказал Варсонофий.
— Так-то оно так, отче; однако ж не все места господь равно прославляет… А здесь столько дивного, столько чудесного!.. — говорил Василий Борисыч.
— Место свято, что про то говорить. Поискать таких местов, не скоро найдешь: одно слово — Китеж…— сказал Варсонофий.
— Вы впервой здесь, честный отче? — спросил Василий Борисыч.
— Кажный год… Мы ведь преходящие, где люди, тут и мы, — ответил Варсонофий. — Вот отсель к Петрову дню в Комаров надо, на Казанску в Шарпан, на Илью пророка в Оленево, на Смоленску в Чернуху, а тут уж к Макарью на ярмарку.
— Так весь год и путешествуете? — спросил его Василий Борисыч.
— В странстве жизнь провождаем, — ответил Варсонофий. — Зимним делом больше по деревням, у жиловых христолюбцев, а летом во странстве, потому — не холодно… Ведь и господь на земле-то во странстве тоже пребывал, от того и нам, грешным, странство подобает… Опять же теперь последни времена от козней антихриста подобает хранити себя — в горы бегати и в пустыни, в вертепы и пропасти земные.
— В Комарове-то в какой обители пристанете? — спросил Василий Борисыч.
— У Манефиных. Нигде, как у Манефиных, — быстро ответил Варсонофий. — Столы большие, трапеза довольная, рыба отменная… По этой части лучше Манефиных по всему Керженцу нет… У отца Михаила в Красноярском тоже хорошо, да вот в несчастье попал… Сергий-от преподобный, значит, ухнул.
— Как ухнул? — с удивлением спросил Василий Борисыч.
— Так же и ухнул — пропал, значит, — ответил Варсонофий. — У отца-то Михаила в Сергиев день[146] храм… Завсегда большие кормы бывали. А теперь, значит, мимо.
Подошел Варсонофий с Васильем Борисычем к кучке народа. Целая артель расположилась на ночевую у самого озера, по указанью приведшего ее старика с огромной котомкой за плечами и с кожаной лестовкой в руке. Были тут и мужчины и женщины.
— Тут вот ложитесь, тут, на этом на самом месте, — говорил им старик.
— Ладно ль так-то будет, дедушка?.. Услышим ли, родной?.. Мне бы хоть не самой, а вот племяненке услыхать — грамотная ведь…— хныкала пожилая худощавая женщина, держа за рукав курносую девку с широко расплывшимся лицом и заспанными глазами.
— Ложись, тетка, ложись во славу божию, — торопил ее старик. — Говорят тебе, лучше этого места нет… Под самыми колоколами… Вон, гляди кверху-то, тут Вздвиженский собор, а тут Благовещенский… Услышишь…
— А баюкать-то будут нас? — спрашивала она.
— А ты знай ложись, праздных речей не умножай… Станешь умножать, ни нсколько благодати не получишь, — уговаривал ее старик. — Да ухом-то прямо к земле, прямо… Ничего не подкладывай, слышишь?
— Слышу, дедушка, слышу, родной… Слышь, Дарёнка, голым ухом к земле-то приткнись, ничего не клади под голову.
— Ложитесь, а вы ложитесь, православные, — нараспев заговорил старик. — Ложитесь, раби Христовы, ото всего своего усердия… Аще кто усердия много имеет, много и узрит, аще же несть усердия, тщетен труд, — ничего тот человек не узрит, ничего не услышит…
— Что ж надо делать-то, родимый, чтоб сподобиться здешней благодати? — спросил у старика кто-то из артели.
— Первое дело — усердие, — стал говорить старик. — Лежи и бди, сон да не снидет на вожди твоя… И в безмолвии пребывайте, православные: что бы кто ни услышал, что бы кто ни увидел — слагай в сердце своем, никому же повеждь. Станет усердного святый брег Светлого Яра качать, аки младенца в зыбке, твори мысленно молитву Исусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближним поведать… И егда приидет час блаженным утреню во граде Китеже пети, услышите звон серебряных колоколов…
Густой звон, малиновый — век слушай, не наслушаешься… А лежи недвижно и безмолвно, ничто же земное в себе помышляя… Заря в небе заниматься зачнет — гляди на озеро, — узришь золотые кресты, церковные главы… Лежи со усердием, двинуть перстом не моги, дыханье в себе удержи… И тогда в озере, ровно в зерцале, узришь весь невидимый град: церкви, монастыри и градские стены, княжеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами и дома разных чинов людей… А по улицам, увидишь, Алконаст райская птица ходит и дивные единороги, а у градских ворот львы и ручные драконы заместо стражи стоят…
— Не пожертвуете ли, православные, на свечи, на ладан благоверному князю Георгию, преподобным отцам сего града Китежа, — раздался густой, несколько осиплый голос над расположившимися по берегу озера слушать ночной звон китежских колоколов. Оглянулся Василий Борисыч — отец Варсонофий.
— Ступай, отче, ступай к своему месту, не тревожь православных, — торопливо заговорил укладывавший богомолиц старик.
— На свечи, на ладан…— вздумал было продолжать Варсонофий, но старик сильной рукой схватил его за рукав и, потащив в сторону, грозно сказал:
— Свою артель набери, подлец ты этакой, да у ней и проси… Эк, навыкли вы, шатуны, в чужие дела нос-от свой рваный совать! … Гляди-ка-сь!..
— Да ты не больно того, — заворчал Варсонофий.
— Сказано: прочь поди… Чего еще? — крикнул старик. — Что камилавку-то хлобучишь?.. Метку, что ли хоронишь!
— Я те дам метку! — огрызнулся Варсонофий, но поспешными шагами пошел прочь от старика.
— Что ноне этих шатунов развелось, не приведи господи!.. — молвил старик, когда Варсонофий удалился. — И не боятся ведь — смелость-то какая!
— Чего ж бояться отцу Варсонофью? — спросил Василий Борисыч.
— Какой он отец?.. Какой Варсонофий?.. — отозвался старик. — По нашей стороне он у всех на примете. Волей иночество вздел, шапки бы не скидать, не видно бы было, что его на площади палач железом в лоб целовал.
— Полно ты! — удивились прилегшие послушать звона китежских колоколов.
— Чего полно? Не вру… Знамо, с каторги беглый, — сказал старик. — За фальшивы бумажки сослан был, в третий раз теперь бегает… Ну, да бог с ним, — лежите, братие, со усердием, ничего же земное в себе помышляя.
***
Когда Василий Борисыч воротился к Комаровским спутницам, они допевали светильны[147]. Утрене скоро конец…
Оглянулся Василий Борисыч, — купец, что неласково обошелся с ним на берегу, стоит теперь за матерью Аркадией, а дочь его середи белиц между Фленушкой и Парашей. Значит, знакомы.
Взглянул Василий Борисыч на Парашу, посмотрел и на купеческую дочку… во сто крат пригожей, во сто крат приглядней… Чистая, нежная, не поражала она с первого взгляда красотой своей неописанной, но когда Василий Борисыч всмотрелся в ее высокое, белоснежное чело, в ее продолговатое молочного цвета лицо, светло-русые волосы, жемчужные зубы и чудным светом сиявшие синие глаза, — ровно подстреленный голубь затрепетало слабое его сердечко. Грубым, неотесанным чурбаном показалась ему дремавшая рядом с красавицей Прасковья Патаповна.
Не укрылись от взоров Фленушки страстные взгляды Василья Борисыча. Только что отпели утреню, подскочила к нему н шепнула:
— Кот и видит молоко, да у кота рыло коротко… Встрепенулся Василий Борисыч вспыхнул. Меж тем Аркадия с Никанорой, сняв соборные мантии, вступим в беседу с отцом белокурой красавицы; а она с Парашей и Фленушкой стала разговаривать.
— Матушка Манефа как в своем здоровье? — спрашивал купец Аркадию. — Слышали, что оченно хворала.
— Совсем было побывшилась, Марко Данилыч, с часу на час смертного конца ожидали… Ну, да услышал-таки господь грешные наши молитвы — поднял матушку, оздравела, — сладким голоском отвечала Аркадия.
— Теперь-то как она?.. Вполне ли здравствует? — спросил Марко Данилыч.
— Како уж вполне, — молвила Аркадия. — И годы-то уж не молодые, и болезни, печали да огорчения. — Вот племяненку схоронила, Патап Максимыча дочку.
— Слышали, матушка, слышали и немало потужили, — сказал Марко Данилыч. — Дунюшка у меня долгое время глаз осушить не могла. Подруги ведь, вместе в вашей обители росли, вместе обучались.
— Здравствуй, Дунюшка, здравствуй, моя красавица, — молвила Аркадия, обращаясь к дочери Марка Данилыча — И трижды поликовалась с ней.
— Выросла-то как, пригожая какая из себя стала. — любовалась на Авдотью Марковну мать Аркадия. — Господь судьбы не посылает ли? — примолвила она, обращаясь к отцу.
Зарделось белоснежное личико Авдотьи Марковны, потупила она умом и кротостью сиявшие очи.
— Раненько бы еще, матушка, помышлять о том, — сухо отозвался Марко Данилыч. — Не перестарок, погодит…
Я ж человек одинокий… Конечно, Дарья Сергеевна за всеми порядками по дому смотрит, однако же Дуня у меня настоящая хозяйка… В люди, на сторону, ни за что ее не отдам, да и сама не захочет покинуть меня, старого… Так ли, Дунюшка?
Пуще прежнего закраснелась белокурая красавица, опустила глазки, и на ресницах ее сверкнули слезинки.
Глаз не может отвести от ее красоты Василий Борисыч, а Фленушка, нахмурив брови, так и впилась в него глазами.
Обратилась к нему Аркадия, попрекнула:
— А вы, Василий Борисыч, и помолиться-то с нами не пожелали… Оленевских, должно быть, нашли.
— Нет, матушка, — отвечал Василий Борисыч, — по роще побродил маленько, желательно было на здешнее богомолье посмотреть.
— И на бережку были? — спросила Аркадия.
— Был и на берегу, матушка, летописцев здешних послушал… Искушение!.. — с усмешкой махнув рукою, промолвил Василий Борисыч.
— Вместе никак летописца-то слушали, — сказал Марко Данилыч. — Только господину не очень что-то понравилось здешнее чтение, — вполголоса прибавил он, обращаясь к Аркадии.
Заметив, что отец заговорил с Васильем Борисычем, белокурая красавица спокойным, ясным взором осияла его… И ровно в чем провинился перед нею Василии Борисыч. Смешался и очи потупил.
— Что ж это так, Василий Борисыч? Чем же вам здешние летописцы так не понравились? — спросила мать Аркадия.
— Много несправедливого, матушка, с древним писанием несогласного… И в Житиях, и в Прологах, и в Степенной совсем не то сказано; — довольно громко ответил Василий Борисыч. Руками замахала мать Аркадия.
— Потихоньку, потихоньку, Василий Борисыч!.. — тревожно заговорила она вполголоса.
— Вот теперь сами изволите слышать, матушка, — полушепотом молвил Марко Данилыч. — Можно разве здесь в
|
|
|
