 |
Глава пятнадцатая
|
|
|
|
Накануне Казанской мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами в Шарпан поехала. Старшею в обители осталась мать Виринея, игуменскую келью Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не остались бы молодые девицы без призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
За день до отъезда Манефы Петр Степаныч Самоквасов ездил в ближний городок за каким-то делом. Как ни пытала любопытная мать Таисея, что за дела у него там объявились, не могла от гостя толку добиться. Перед тем как ехать ему, он, запершись в светелке, долго о чем-то толковал с Семеном Петровичем. Очень хотелось матушке Таисее подслушать их разговор, притаилась сбоку светлицы, но, сколько ни прикладывалась ухом к стене, ничего не могла расслышать. Только и слышен был раздававшийся по временам громкий, закатистый хохот Петра Степаныча. Когда он садился в тележку, Таисея не вытерпела, снова полюбопытствовала, заботливо спрашивая, за какими делами так спешно он снарядился, но не дождалась ответа. Спросила, когда ожидать гостя обратно. «Завтра к вечеру буду», — он отвечал.
Только что съехал с двора Самоквасов, Семен Петрович в Манефину обитель пошел и там весь день не разлучался с Васильем Борисычем, шагу не отступал от него.
***
Под вечер, накануне Манефина отъезда, в ее келье сидели за чаем, поджидая Василья Борисыча. Фленушка сказала Манефе:
— Ладно ль будет, матушка, Василий-от Борисыч без вас один с нами останется?
— А что? — спросила Манефа.
— Знаете, что за народ вокруг нас живет, — молвила Фленушка. — Чего не наплетут… Мне-то наплевать, ко мне не пристанет, а вот насчет Параши. Патап-от Максимыч не стал бы гневаться.
|
|
|
— И впрямь, Фленушка, — сказала Манефа. — Хоть ничего худого от того случиться не может, а насчет братца, подлинно, что это ему не гораздо покажется… Жалует он Василья Борисыча, однако ж на это надеяться нечего… Как же бы нам это уладить?.. День-от пускай бы он и с вами сидел, ночевать-то куда бы?.. Разве в Таифину келью али в домик Марьи Гавриловны.
— Пожалуй, хоть к Марье Гавриловне, там же перед гостинами Патапа Максимыча все припасено для мужского ночлега, — молвила Фленушка.
— И хорошее дело, — согласилась Манефа. — Так и скажу ему. Человек он разумный, не поскорбит, сам поймет, что на эти дни ему в светелке у нас проживать не годится.
— А еще бы лучше на это время ему куда-нибудь в другую обитель перейти, — заметила Фленушка. — Тогда смотницы что ни благовести — веры не будет им. И насчет Патапа Максимыча было бы не в пример спокойнее.
— Так-то оно так, — сказала Манефа. — Да как же это сделать? Не к Рассохиным же его… Больно уж там пьяно — матушка-то Досифея с Петрова дня опять закурила… Разговелась, сердечная!.. Невозможно к ней Василья Борисыча!.. Оскорбится.
— Зачем к Рассохиным? Опричь Рассохиных, место найдется, — молвила Фленушка.
— Где найдется? — возразила Манефа. — Ведь его надо в хорошую обитель пристроить, не там, где гульба да пьянство, а на ужине, опричь хлеба куска, и на стол ничего не кладут…
— К Бояркиным, — подхватила Фленушка. — Матушка же Таисея в Шарпан не поедет. Чего лучше?.. И она бы с радостью, и ему б не в обиду…
— Места нет у Таисеюшки. У них всего-на-все одна светелка, и в той гости теперь, — сказала Манефа.
— Эти дни можно там и Василью Борисычу жить, — ответила Фленушка. — Самоквасов куда-то уехал, один Семен Петрович остался, а он Василью Борисычу дружок. В тягость один другому не будут.
— Куда Петр-от Степаныч отправился? — спросила Манефа. — И не сказался ведь, не простился… Экой какой!.. А мне до него еще дельце есть, да и письмо бы надобно с ним отослать.
|
|
|
— На четыре дня, слышь, уехал, — молвила Фленушка. — В город никак. Вдруг, говорят, собрался, известье какое-то получил, наспех срядился.
— Так ин в самом деле молвлю я Василью Борисычу. — сказала Манефа. — Да что это он нейдет чай-от пить… Евдокеюшка, сбегай, голубка, к Бояркиным, позови Таисею: матушка, мол, Манефа, чай пить зовет. Скорей приходила бы.
— Так-то дело и впрямь будет складнее, — говорила Манефа по уходе новой ключницы. — А то и впрямь наплетут, чего и во сне не приснится. Спасибо, Фленушка, что меня надоумила.
Во все время разговора Манефы с Фленушкой Параша молчала, но с необычной ей живостью поглядывала то на ту, то на другую. Марьюшка сидела, спустя глаза и скромно перебирая руками передник. Потом села у растворенного окна, высунулась в него до пояса и лукаво сама с собой усмехалась, слушая обманные речи Фленушки.
Василий Борисыч пришел. Семена Петровича привел. После не малых и долгих извинений объявила ему Манефа, что с Фленушкой она придумала, и Василий Борисыч нимало не оскорбился, сказал даже, не лучше ли ему совсем на эти дни из Комарова уехать; но Манефа уговорила его остаться до ее возвращенья. Маленько она опасалась, чтоб Василий Борисыч, заехавши в город, не свиделся там с Патапом Максимычем да по его уговорам не угнал бы тотчас в Москву. Тогда ищи его, как же ему тогда рассказать, что будет на Шарпанском празднике.
Таисея не замедлила приходом. С радостью приняла она слова Манефы и уж кланялась, кланялась Василью Борисычу, поскорей бы осчастливил ее обитель своим посещеньем. Принять под свой кров столь знаменитого гостя считала она великою честью. По усиленным просьбам Василий Борисыч согласился тотчас же к ней перебраться.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать.
|
|
|
— Не беспокойтесь, матушка, — уговаривал Манефу Василий Борисыч. — Дело к порядку ведется, к лучшему… Могу ль подумать я, что из вашей обители меня выгоняют?.. Помилуйте!.. Ни с чем даже несообразно, и мне оченно удивительно, что вы об этом беспокоитесь. Я, с своей стороны, очень рад маленько погостить у матушки Таисеи.
— Оченно благодарна вами, Василий Борисыч, — встав с места и низко поклонясь московскому посланнику, сказала мать Таисея.
— Смотри же, матушка Таисея, — пошутила Манефа, — ты у меня голодом не помори Василия-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся, — он у нас ровно курочка, помаленьку вкушает… Послаще корми его… До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч… В чем недостача, ко мне присылай — я накажу Виринее.
— Полноте, матушка. Хоша обитель наша не из богатых, одначе для такого гостя у самих найдется чем потчевать, — молвила мать Таисея. — А какие блинки-то любите вы? — обратилась она к Василью Борисычу. — Гречневые аль пшеничные, красные то есть?
— Э, матушка, чем ни накормите, всем буду сыт, я ведь не из прихотливых. Это напрасно матушка Манефа так говорит, — молвил Василий Борисыч. И при вспоминанье о блинах вспала ему на память полногрудая Груня оленевская, что умела услаждать его своими пухленькими, горяченькими блинками.
— Да нет, отчего же? — сладко улыбаясь, говорила мать Таисея. — Нет, уж выскажите мне, гость дорогой.
— Да не беспокойтесь, матушка, — возразил Василий Борисыч. — Ох, искушение!.. Я уж, сказать по правде, и не рад… Много вам беспокойства от меня будет.
— Какое же беспокойство, Василий Борисыч? — продолжала Таисея. — Никакого от вас беспокойства не может нам быть. Такой гость — обители почесть… Мы всей душой рады.
И много еще приветных слов наговорила ему мать Таисея, сидя за чаем.
***
Поехала в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин-чином прощались. Прощалась и Фленушка; бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это Фленушка так расплакалась — ровно не на три дня, а на тот свет провожала игуменью.
|
|
|
Постояла на крылечке игуменьиной стаи Фленушка, грустно поглядела вслед за кибитками, потихоньку съезжавшими со двора обительского, и, склоня голову, пошла в свою горницу. Там постояла она у окна, грустно и бессознательно обрывая листья холеных ею цветочков. Потом вдруг выпрямилась во весь рост, подойдя к двери, отворила ее и громким голосом крикнула:
— Марьюшка! Мигом явилась головщица.
— Ну что? — быстро спросила у ней Фленушка.
— Да ничего, — брюзгливо ответила Марьюшка.
— Саратовец где?
— А пес его знает, — огрызнулась головщица. — Пришита, что ль, я к нему?.. Где-нибудь с Васькой шатается. К нему приставлен…
— Оба провожали матушку. Куда же теперь пошли? Поговорить надо, — молвила Фленушка.
— Ты все про то? — сквозь зубы процедила Марьюшка.
— Нешто покинуть? — с живостью вскликнула Фленушка.
— По-моему, лучше бы кинуть. Ну их совсем!.. — молвила головщица.
— Столько времени ждала я этого дня, да вдруг ни с того ни сего и покину… Эка что вздумала! — сказала Фленушка. Пробурчала что-то головщица и села к окну.
— Так ты на попятный? — вскочив со стула, вскликнула Фленушка. — Про шелковы сарафаны забыла?.. Про свое обещанье не помнишь?..
— Ничего не забыла я ни на капелечку, а только боязно мне, — молвила Марьюшка. — Ты особь статья, тебе все с рук сойдет, матушка не выдаст, хоша бы и Патапу Максимычу… А мне-то где заступу искать, под чью властную руку укрыться?..
— И тебя не выдаст матушка, — молвила Фленушка, — Поначалит, без того нельзя, да тем и кончит дело… А сарафан хоть сейчас получай. Вот он сготовлен. И вынесла из боковуши шелковый Парашин сарафан, всего раз надеванный, и, подавая его Марьюшке, с усмешкой примолвила:
— Невестины дары принимай. Глаз не сводила с подарка головщица, но не брала его.
— Примай, не ломайся, — сказала Фленушка, суя сарафан Марьюшке на руки.
— Ох, уж право не знаю, что и делать мне, — колебалась головщица. — И сарафан-от вишь светлый какой, голубой… Где надену его, куда в таком покажусь?.. Нешто у нас в мирские цвета рядятся?..
— Придет твое время, и в цветном будешь ходить, — молвила Фленушка. — Что саратовец-от!.. Какие у вас с ним речи?
— Ну его ко псам окаянного! — огрызнулась Марьюшка. — Тошнехонько с проклятым! Ни то ни се, ни туда ни сюда… И не поймешь от него ничего… Толкует, до того года слышь, надо оставить… Когда-де у Самоквасова в приказчиках буду жить — тогда-де, а теперича старых хозяев опасается… Да врет все, непутный, отводит… А ты убивайся!.. Все они бессовестные!.. Над девицей надсмеяться им нипочем… Все едино, что квасу стакан выпить.
|
|
|
— Не горюй! — хлопнув по голому плечу головщицы, молвила Фленушка. — Только б поступить ему к Петрушке непутному, быть тебе на то лето за Сенькой замужем… Порукой я… Это пойми… Чего я захочу — тому быть… Знаешь сама.
— А у самой с Самоквасовым третье лето ни тпру ни ну, — молвила с усмешкой Марьюшка.
— Не вороши!.. Не твоего ума дело! — заревом вспыхнув, вскликнула Фленушка. — Наше дело иное… Тебе не понять…
— Мудрено что-то больно, Флена Васильевна, — промолвила головщица.
— А коль мудрено, так и речей не заводи, — сказала Фленушка и вдруг, ровно туча, нахмурилась, закинула за спину руки и стала тяжелыми шагами взад и вперед расхаживать по горнице. Глаза у нее так и горели.
— Что ж теперь делать? — после долгого молчанья спросила головщица.
Ровно ото сна пробудилась Фленушка. Стала на месте, провела рукой по лицу и, подсев к столу, молвила:
— Невесту сбирать, наряды и все добро ее в чемоданы класть.. Самое позову, без нее нельзя. Петрушка вечор за делами поехал: в Свиблово попа повестить, в Язвицы лошадей нанять, в город на первы дни молодым квартиру сготовить. Завтра поутру воротится. Пообедавши с женихом да с твоим непутным саратовцем, в Ронжино навстречу ямщикам он поедет. Приданое туда отвезут, этой же ночью надо его передать… Мало погодя с Парашей на Каменный Вражек пойдем. Тут ее у нас отобьют неведомые люди… Смекаешь?.. Мы с тобой теми ж стопами домой… В набат ударим, содом поднимем — ухватили, мол, Парашу, люди незнаемые. Рожи-де в саже, шапки нахлобучены — не смогли признать, кто такие… Смекаешь?..
— Смекаю, — кивнув головой, сказала головщица.
— Ловко ль придумано? — после недолгого молчания спросила Фленушка.
— Ловко-то ловко, Флена Васильевна, да не было б нам за то колотушек? — молвила Марьюшка. — Да что колотушки? Беда еще не велика. Хуже бы не было…
— Ничего не будет, не проведают. Увидишь!.. Что я задумала, тому так и быть…— с страстным порывом молвила Фленушка.
— Надо бы старицу какую, при ней чтоб отбили. Больше веры будет тогда. А то заподозрят, пожалуй, — говорила Марьюшка.
— Дело!.. — с живостью вскликнула Фленушка. — Спасибо, Маруха, за добрый совет. Так и сварганим… Только уж нашим ребятам тогда в самом деле сажей придется рожи-то мазать.
— Пущай их намажутся, — молвила в сердцах головщица.
— Можно будет двух либо трех стариц прибрать: матушку Виринею, Ларису, из девок кое-кого… Побольше бы только нас было. Чем больше, тем лучше, — сказала Фленушка.
— Правда, — сказала Марьюшка, — больше народу меньше ответу.
Уладив дело с головщицей, позвала Фленушка Парашу.
— Ну, невеста наша распрекрасная! Давай приданое складывать, — молвила она, выдвигая середь горницы чемоданы.
Во все лицо улыбнулась Параша, вздохнула раза два и сказала:
— Боязно ему.
— Кому? — спросила Фленушка.
— Да Василью-то Борисычу, — ответила Параша. — Сейчас говорила с ним через огорожу Бояркиной обители. Оченно опасается.
— Дурак!.. — молвила Фленушка. И стала укладывать пожитки Парашины.
— Деньги есть при тебе? — спросила она Парашу.
— Есть.
— Много ль?
— Не больно чтоб много, двадцати рублев не найдется, — ответила Параша.
— Давай сюда, — молвила Фленушка. — Завтра надо в работницкой перепоить всех до отвалу… В погоню не годились бы. Параша подала деньги.
Все прибрали, уложили, чемоданы замкнули, затянули. Подавая ключи Параше, Фленушка вскликнула:
— Из ума вон!.. Невесту-то величать позабыли!.. Без того не складно будет, не по чину, не по обряду. Подтягивай, Маруха!
Не шелкова ниточка ко стенке льнет —
Свет Борисыч Патаповну ко сердцу жмет:
— Ой, скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,
Не утай, мой свет Патаповна:
Кто тебе больше всех от роду мил?
— А и мил-то мне милешенек родной батюшка,
Помилей того будет родна матушка.
— А и это, Прасковьюшка, не правда твоя,
Не правда твоя, не истинная.
Ой, скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,
Не утай, мой свет Патаповна:
Кто тебе всех на свете милей?
— Я скажу, молоденька, всю правду свою,
Всю правду свою, всю-то истинную:
Нет на свете милей мне света Васильюшки,
Нет на вольном свету приглядней Борисыча.
— Ай, батюшки! Совсем позабыла!.. — вскликнула Фленушка, внезапно перервав песню. — Спишь все, — обратилась она к задремавшей под унылую свадебную песню Параше. — Смотри, дева, не проспи царства небесного!.. А еще невеста!.. Срам даже смотреть-то на тебя!
— Тебе что? — вяло спросила Параша.
— Дело надо делать… Несколь времени осталось! — с досадой прикрикнула на нее Фленушка. — Кольцо с лентой из косы отдала ему?
— Не давывала, — ответила Параша.
— Как же так? Нельзя без того… Надо обряд соблюсти. Спокон веку на самокрутках так водится, — говорила Фленушка. — По-настоящему надо, чтобы он силой у тебя их отнял… Да куда ему, вахлаку? Пентюх, как есть пентюх. Противно даже смотреть на непутного.
— Отдам, коли надо, — лениво промолвила Параша. — Седни же отдам… Гулять-то во Вражек пойдем?
— После венца нагуляешься, — резко ответила Фленушка. — Не до гульбы теперь, без того хлопот по горло… Наверх ступай, в светелку, Ваську пришлю туда… Да не долго валандайтесь — могут приметить, и то Никанора суетиться зачала… Молви, Маруха, саратовцу, — напоил бы опять ее хорошенько.
— Так я наверх пойду, — процедила сквозь зубы Параша и пошла из горницы.
Только что вышла она, Фленушка глянула в окошко. Василий Борисыч с саратовцем через обительский двор идут.
— Беги к ним, Марьюшка, — торопко сказала она головщице. — Сеньке насчет Никаноры молви, — поил бы, а Ваську ко мне.
Пошла головщица из горницы, вскоре Василий Борисыч пришел.
— Что, непутный?.. Шатаешься, разгуливаешь?.. А того нисколько не понимаешь, что тут из-за тебя беспокойство? — такими словами встретила московского посланника Фленушка.
— Ох, искушение!.. — глубоко вздохнул Василий Борисыч, отирая платком распотевшее лицо, и сел на диван.
— Ну, что скажешь? — став перед ним и закинув за спину руки, спросила Фленушка.
— Не знаю, что и сказать вам, Флена Васильевна, — жалобно ответил Василий Борисыч. — В такое вы меня привели положение, что даже и подумать страшно…
— Что ж, ты на попятный, что ли? — скрестив руки на груди и глядя в упор на Василья Борисыча, вскликнула Фленушка. — Назад ворочать?.. Нет, брат, шалишь!.. От меня не вывернешься!..
— Ох, искушение!.. — едва слышно промолвил совсем растерявшийся Василий Борисыч.
— Отлынивать? — громче прежнего крикнула на него Фленушка.
— Да нет, — робко отвечал Василий Борисыч. — Нет. Куда уж тут отлынивать… Попал в мережу, так чего уж тут разговаривать!.. Не выпрыгнешь… А все-таки боязно, Флена Васильевна.
— Речи о том чтобы не было. Слышишь? — повелительно крикнула Фленушка. — Не то знаешь Самоквасова? Справится… Ребер, пожалуй, не досчитаешься!.. Вздохнул Василий Борисыч.
— Наверх ступай, невеста ждет. Возьми у нее кольцо да ленту из косы. Силой-то посмеешь ли взять?
— Как же это возможно, Флена Васильевна? Вдруг силой!.. — робко проговорил Василий Борисыч.
— Ну, ступай, ступай, — крикнула Фленушка и протолкала вон из горницы оторопевшего московского посланника. Он не отвечал, вздыхал только да говорил свое:
— Искушение!
***
Петр Степаныч совсем разошелся с Фленушкой. Еще на другой день после черствых именин, когда привелось ему и днем и вечером подслушивать речи девичьи, улучил он времечко тайком поговорить с нею. Самоквасов был прямой человек, да и Фленушка не того десятка, чтоб издалека да обходцем можно было к ней подъезжать с намеками. Свиделись они середь бела дня в рощице, что подле кладбища росла. Встретились ненароком.
Стал Самоквасов перед Фленушкой, сам подбоченился и с усмешкой промолвил ей:
— А вечорашний день каких див я наслушался!
— А ты лишнего-то не мели, нечего нам с тобой канителиться[216]. Не сказывай обиняком, режь правду прямиком, — смело глядя в глаза Самоквасову, с задором промолвила Фленушка.
— Вечор, как Дарья Никитишна сказки вам сказывала, я у тебя под окном сидел, — молвил Петр Степаныч.
— Знаю, — спокойно промолвила Фленушка.
— А когда свои речи вела, знала ли ты, что я недалёко? — спросил Самоквасов.
— Нет, не знала.
— Значит, не то чтобы в посмех, от настоящего сердца, от души своей говорила?
— От всего моего сердца, ото всей души те слова говорила я, — ответила Фленушка.
— Значит, что же?
— Сам разбирай. Призадумался Петр Степаныч. Оба примолкли.
— Не чаял этого, не думал, — сказал он, наконец.
— Никогда не таила от тебя я мыслей своих, — тихо, с едва заметной грустью молвила Фленушка. — Всегда говорила, что в мужья ты мне не годишься… Разве не сказывала я тебе, что буду женой злой, неугодливой? Нешто не говорила, что такова уж я на свет уродилась, что никогда не бывать мне кроткой, покорной женой? Нешто не говорила, что у нас с тобой будет один конец — либо сама петлю на шею, либо тебе отравы дам?..
— Бахвалилась[217], — сказал Самоквасов.
— Не из таковских я, не бахвалка, — перервала его Фленушка. — Прямое дело говорила. Вольно было не слушать речей моих.
— Зачем же столько времени ты проводила меня? — с жаром спросил ее Петр Степаныч.
— Чем же я проводила тебя? — вскинув пылающими глазами на Самоквасова, спросила Фленушка.
— Как чем? Обнимала, целовала, в перелеске под кустиком до утренней зари, бывало, вместе с тобой мы просиживали, тайные, любовные речи говаривали…— с укором говорил ей Петр Степаныч.
— Со скуки, — пожав плечами, холодно молвила Фленушка.
— Так как же?.. Расставаться?.. — подумав немного, сказал Самоквасов.
— Самое лучшее дело, — молвила Фленушка. — Каждому свой путь-дорога, друг другу в тягость не будем…
Побаловались — шабаш… Ищи себе невесту хорошую… А я!.. Ну, прощай!..
— Не чаял я этого!.. — в раздумье сказал Самоквасов.
— Мало ль чего мы не чаем, мало ль чего мы не ждем?.. — грустно молвила Фленушка. — Над людьми судьба, Петр Степаныч… Супротив судьбы ничего не поделаешь.
— Прощай, Флена Васильевна, — тихо проговорил Самоквасов и хотел идти.
— Прощай, — едва слышно промолвила Фленушка, вся покраснев и низко склонив голову.
И не сделал он пяти шагов, как, закинув назад голову, громким смеющимся голосом Фленушка ему крикнула:
— Стой, Петя, погоди!.. Обещанья не забудь!..
— Какого обещанья? — спросил Самоквасов.
— Забыл? — с усмешкой молвила Фленушка. — Коротка ж, парень, у тебя память-то.
— Да ты про что? — в недоуменье спрашивал ее Петр Степаныч.
— А насчет Василья-то Борисыча, — сказала Фленушка.
— Окрутить-то?.. Небойсь, окрутим. Сказано — сделано. От своих слов я не отретчик.
— Ладно.
И разошлись. Бойко прошел Самоквасов в обитель Бояркиных, весело прошла по двору Фленушка, но, придя в горницу, заперлась на крюк и, кинувшись ничком в постелю, горько зарыдала.
И то было еще до отъезда Манефы на праздник в Шарпанский скит.
|
|
|
