Ресентимент и современное человеколюбие

Ницше отождествил христианскую идею любви с абсолютно отличной от нее идеей, с движением современного всеобщего человеколюбия, «гуманитаризмом», идеей «любви к человечеству». Он игнорировал, что любовь в ее христианском понимании всегда обращена в первую очередь на идеально-духовное в человеке. При переходе от «христианской любви» ко «всеобщему человеколюбию» сразу чувствуется атмосфера совсем другого мира. Не на «божественное» в человеке обращена эта любовь, а просто на человека как человека, представителя биологического вида. «Гуманитаризм» обрезает сверху человека, лишая его всех более высоких сил и ценностей. Одновременно «человечество», данное в настоящем времени, — историческое, земное природное существо — занимает место сонма ангелов и душ.

Если, по христианским воззрениям, любовь к человечеству как роду основывается на любви к миру, то вместе с современным человеколюбием повсюду шествует своебразная ненависть к миру, в свете которой «мир» и «природа» совершенно односторонне являют собой то, над чем должно быть установлено господство в человеческих целях. Теперь вместо «ближнего», «индивидуума», в котором только и может быть представлена личностная глубина человеческого бытия, появляется «человечество» как коллектив и всякого рода любовь к одной его части — народу, семье, индивиду — оказывается противозаконным отчуждением того, что должно принадлежать лишь целому как целому. Современный гуманитаризм направлен не на личность и ценности духовных актов и не на «ближних» как чувственно-воспринимаемых существ, способных проникнуть в глубинный слой духовного личностного бытия, а в первую очередь на сумму человеческих индивидов как сумму. Принцип Бентама: «Каждый считается за одного и никто не считается больше, чем за одного». Поэтому всякая любовь к меньшему кругу людей — независимо от его «близости к Богу» — a priori предстает здесь как ущемление в правах большего круга.

Новое человеколюбие — не акт и движение духовности, оно есть чувство, а именно чувственное состояние. (А. Смит, Юм, Хатчесон, Руссо). Весь пафос современного человеколюбия — его громкие призывы дать человечеству больше чувственного счастья, его революционное возмущение против институтов, традиций, нравов, стоящих, по его мнению, на пути общечеловеческого чувственного счастья— разительно противоречит светлому и почти холодному духовному энтузиазму христианской любви.

Постепенно любовь низводят с высот символа и знака сверхъестественного порядка, лишают ее высокого права быть энергетическим потоком внутри Царства Божиего и отождествляют с возникшим на базе животного инстинкта и—по мере развития — все более усложняющимся феноменом, который, происходя из сексуальной сферы, все более дифференцируется с предметной точки зрения и охватывает все более широкие круги в силу прогресса рассудочной жизни и социальной эволюции. Ч. Дарвин, Г. Спенсер - сведение высших проявлений любви к наблюдаемым в животных сообществах действиям. Дарвин Ч. Происхождение человека.

Ценность любви теперь заключается якобы в содействии так называемому «общему благу», а не в том, что она способствует спасению души любящего как члена Царства Божиего и тем самым помогает спасению других. Любовь – функция чувственной жизни, ведущая к общеполезным действиям. Любовь здесь — лишь один из каузальных факторов, способных увеличить общее благо.

Между тем, по христианским воззрениям, лучшим миром был бы тот, где любви так много, насколько это возможно, даже если в нем не будет усмотрения чужого состояния души, т. е. «понимания» других людей, необходимого для общеполезных действий, которые может вызвать любовь.

Это глубочайшее внутреннее различие между фактами и понятиями христианской любви и всеобщего человеколюбия позволяет понять то, что Ницше, совершенно упустил из виду: требования, выдвигаемые во имя современного человеколюбия, отличны от требований во имя христианской любви, а часто и прямо им противоположны. В средние века, во времена высшего подъема христианства, когда христианская любовь как форма жизни и как идея переживала свой расцвет, не ощущалось, чтобы она противоречила крепостной зависимости, феодальному и аристократическому сословному устройству общества, государства и церкви. Ведь даже приговоры инквизиции выносились «во имя любви».

Теперь же все эти факты оспариваются, осуждаются и отбрасываются во имя всеобщего человеколюбия. Во имя него выдвигается заведомо уравнительное требование ликвидации феодального и аристократического устройств общества, всех форм крепостной зависимости и личной несвободы. «Всеобщее человеколюбие» все более властно требует — вплоть до Французской революции, когда «во имя человечества» летела одна голова за другой, — снятия национальных и территориальных «шор», государственно-гражданского и социальноэкономического равенства людей; униформирования жизни, с точки зрения нравов и обычаев, «гуманной» и единообразной формы воспитания. Во имя него выдвигается требование мира во всем мире и начинается ожесточенная борьба против всех жизненных форм и ценностей, ведущих свое происхождение из рыцарской жизни и воинской касты вообще. Во имя него выдвигается требование смягчения уголовного права, отмены пыток и смертной казни. Теперь требуется и ценится не личностный акт любви, идущий от человека к человеку, но в первую очередь безликое «учреждение», институт благотворительности.

Свою философскую формулировку современное человеколюбие получило прежде всего в позитивистских кругах начиная с О. Конта, поставившего «человечество» как «Grand Être» на место Бога.

Фридрих Ницше жил как раз в то время, когда грубейшие формулировки идеи «современного всеобщего человеколюбия» и ее порождения вызывали уважение и срывали аплодисменты. Так что его борьбу против этого движения вполне можно понять. Ресентимент является ядром в движении современного гуманитаризма уже хотя бы потому, что основу этого социально-исторического движения душ образует отнюдь не первичное и спонтанное стремление к какой-либо позитивной ценности, а протест, импульс отрицания (то есть ненависть, зависть, мстительность и т. д.) по отношению к господствующим меньшинствам, обладающим позитивными ценностями. Человеколюбие есть прежде всего форма выражения вытесненного отрицания Бога, импульса, направленного против Него. Человечество, любовь к нему — просто карта, которая разыгрывается им против того, что ненавидят. Оно есть форма проявления вытесненной ненависти к Богу. Ожесточенность против идеи Господа как высшего существа, невыносимость «всевидящего ока», позывы к мятежу против «Бога» как символического единства и суммы всех позитивных ценностей и их оправданного господства — вот что в нем на первом месте; «любовное» преклонение перед человеком как природным существом, таким, которое из собственной боли, зла и страдания тотчас радостно выводит протест против «мудрого и доброго правления» Бога — вот что на втором'. Подчеркиваются низменные, животные стороны человеческой натуры: ведь они суть то, что у «всех» людей одинаково. Ну как не разглядеть здесь Р.-т тайно тлеющей ненависти по отношению к более высоким позитивным ценностям, которые сущностно как раз и не связаны с «родовым», — ненависти, скрытой где-то глубоко под этим «мягким», «понимающим», «человеческим» отношением!

Второй источник современного человеколюбия — вытесненная ненависть к родине. Современное человеколюбие, так как и стоическая философия с ее космополитизмом, возникло как протест против любви к родине (начинаясь с тщетного ожидания родительской любви и ненависти к ценностям «малого круга» общения – П А Кропоткин «Автобиография»).

Корни современного человеколюбия уходят в ресентимент еще и потому, что оно является — по выражению его самого значительного представителя О. Конта — «альтруизмом». Для христианского понимания любви идея самоотдачи «другому» просто как «другому» пуста и фальшива. Ибо любовь в христианском понимании — это качественно определенный акт, обращенный к духовной идеальной личности как таковой, независимо от того, кто является этой личностью — сам любящий или «другой». Вот почему «спасение собственной души» для него не менее важно, чем любовь к ближнему. «Возлюби Господа Бога твоего и ближнего твоего, как самого себя» — гласит христианская заповедь. Огюст Конт, недовольный этой заповедью обвиняет христианство в том, что оно, прокламируя заботу о спасении собственной души, поддерживает якобы «эгоистические импульсы» и предлагает заменить ее на новую, позитивистскую: «Возлюби ближнего своего больше, чем самого себя». Он не замечает, что христианская любовь к себе как духовной сущности (а тело – ее «храм) – не имеет ничего общего с эгоизмом.

Распространенное заблуждение — принимать за любовь то, что на самом деле есть лишь иллюзорная форма любви, основанная на ненависти, а именно на ненависти к самому себе и бегстве от самого себя(напр. всевозможные формы внешней жизни, в т.ч. в игру, спорт, охоту). Такое поведение принимает иногда форму групповой иллюзии, как, например, у русской интеллигенции, особенно в среде студенческой молодежи, юношей и девушек, которые свою болезненную страсть к самопожертвованию и стремление убежать от самих себя охотно переводят в политические и социально-политические «цели», истолковывая затем свою болезненность как «нравственный героизм».

Встречающийся в последнее время все чаще тип «социального политика», озабоченный всем, чем можно быть озабоченным, только не самим собой и собственными делами, — это, как правило, бедный, внутренне пустой человек, движимый стремлением убежать от самого себя! Ницше совершенно прав в том, что такой способ жить и чувствовать на самом деле — болезнь и лишь видимость «более высокой» нравственности, признак деградирующей жизни и скрытого ценностного нигилизма.

Иезуитство оказалось плодом современного гуманизма, произросшим на почве христианской церкви. В теории и практике ордена иезуитов, который в противоположность принципу «самоспасения», принятому в более старых орденах, прежде всего у бенедиктинцев, провозгласил своим принципом «человеколюбие».

Низводя себя до чисто технической ценности по отношению к всеобщему благоденствию, «современное человеколюбие» фактически совершает неслыханную «фальсификацию ценностных таблиц»; ведь тем самым исключительная ценность любви и связанное с актом любви «блаженство» оказываются подчиненными любому чувственному удовольствию, причем независимо от ценности личности, это удовольствие испытывающей. Это в самом деле и в буквальном смысле «восстание рабов» в морали! Восстание не «рабов», но рабских ценностей.

Чем чище христианская мораль в жизни и познании, тем меньше, в ней выражено духовное структурное единство человеческого рода и якобы повсюду одинаковое отношение к «спасению». Я считаю, что подлинное христианское жизнеучение, как и подлинная античность"", не признают этого единства «разумной организации».

Античный человек мыслит, исходя из аксиоматической предпосылки, что равные права несправедливы, что они — результат оппортунизма и что за ними всегда скрываются «справедливые» правовые притязания групп. Христианство ломает это представление. Но при этом углубляет качественное различие, делит человечество еще более резко, проводя границу через внутреннее и онтологическое в личности, так что грань, отделяющая, согласно античному представлению, человека, наделенного «разумом», от животного, которое таковым не наделено, отходит на задний план и выглядит по сравнению с ней относительно несущественной. Это различие между «естественным состоянием» и «состоянием благодати», «плотским» человеком и человеком «возрожденным» — тем, кто пребывает в «вечной жизни», «членом Царства Божиего», и тем, кто таковым не является.

Согласно раннехристианским воззрениям, отличие «плотского и естественного человека» от животного степенное, а не сущностное: лишь «второе рождение» открывает новый порядок, абсолютный бытийный и сущностный пласт. Только оно создает новый способ бытия и жизни — «сверхживотный», «сверхчеловеческий»; «разум» же, напротив, считается лишь более высокой формой проявления естественных способностей, имеющихся и у животных. Представление о том, что каждый человек имеет якобы одну и ту же одинаково организованную «духовную, разумную, бессмертную душу», а также одинаковые притязания на спасение и по этой причине — без всякой «благодати», «откровения», «второго рождения» — сущностно превосходит животный мир и всю остальную природу — это представление, было привнесено в христиаснкий мир Августином. Это новое истолкование следует рассматривать как первый прорыв идеалов ранней буржуазии, как педагогически-прагматическое предположение, позволяющее вести плодотворную миссионерскую деятельность, но не как «истина». Постепенно учение об одинаковости человеческой натуры из педагогическо-прагматического допущения превратилось в положение, претендующее на то, чтобы быть метафизической истиной. Когда Ф. Ницше, пытаясь провести качественную, сущностную границу внутри человечества, различает «дегенеративное животное» и «сверхчеловека», от подлинно христианского мира идей его отделяет не сама эта попытка, а найденный им ответ, согласно которому сверхчеловек — это не человек, формирующийся благодаря участию в Царстве Божием, а новый произвольно создаваемый антропологический «тип».

В самом существенном пункте раннехристианское воззрение совпадает с представлением современной эволюционной теории, а именно в том, что «человек как таковой — всего лишь высокоразвитое животное» и останется им до тех пор — добавляет христианское учение, — пока не войдет в «Царство Божие» как его член.

Церковь придала чисто прагматическим максимам, необходимым для миссионерства, управления душами людей и сохранения внутреннего единства, видимость метафизических истин — и основанные на ресентименте рационализм и гуманизм современной буржуазии стали с тех пор элементами ее собственного мира идей. Лютер окончательно разрушает принцип солидарности на религиозно-нравственной основе'". Любовь к другим подчинена теперь любви к самому себе.

Поскольку Лютер считает, что любовь к другим основана на оправдании, полученном «только» верою, полученном в уединенном общении каждой души со своим Богом, и таким образом исключает любовь как необходимый путь к этому оправданию. Любовь к другим полностью подчиняется любви к самому себе и в конечном счете ограничивается просто инстинктивной чувственной симпатией. все заблуждения и ошибки, которые церковь совершила до Реформации, проявляя «заботу» о спасении чужой души, — от отпущения грехов до аутодафе — лишались тем самым всякого оправдания; но добиться этого удалось лишь ценой принципиального отказа от внутренней, восходящей к самому Царству Божиему солидарности, возникающей только там, где спасение души брата понимается и принимается с той же любовью, как и свое собственное. Исключив акт христианской любви к самому себе и другому из числа сущностно-необходимых «путей к спасению», Лютер выкорчевал глубочайший корень христианской морали — и произошел раскол между религией и нравственностью = подготовка поворота к современной позитивистской идее гуманности и человеколюбия.

по Канту, любовь - это «чувственный патологический аффект», недостойный претендовать на место среди подлинных движущих сил нравственного поведения. Для христианских мыслителей любовь — не «аффект» и не «состояние чувств», а интенциональный духовный акт.

После всего сказанного выше вряд ли нужно еще раз повторять, сколь неприемлемо, с точки зрения истинного христианства, смешение христианской любви с групповыми социальными и экономическими интересами (евангелически-социальное движение, политика использования массовых демократических движений и социалистических организаций в интересах церкви).

Христианская мораль запрещает классовую ненависть, но она не против честной классовой борьбы, ведущейся исходя из осознанных целей. Не подлежит сомнению, что Ф. Ницше имел в виду именно эту идейную мешанину, когда без разбору соединил такие принципиально различные моральные воззрения, как позитивизм Конта и христианскую мораль любви, под общим названием «рабской морали», морали «деградирующей жизни».

Подлинной, выросшей из корней евангельской морали является лишь та аскеза, которая служит освобождению духовной личности, а кроме того — тренировке жизненных функций и их самостоятельному развити ю путем отказа от обслуживающих их механизмов, делая таким образом живое существо насколько это возможно независимым от наличных комбинаций внешних раздражителей. Напротив, аскеза, основанная на ненависти и презрении к телу; аскеза, стремящаяся преодолеть «личностную» форму жизни вообще и используемая для того, чтобы путем достигаемого в ней «способа познания» мистически погрузиться в «безличностное бытие»; наконец, аскеза, в которой воздержание распространяется на блага духовной культуры и наслаждение ими - эти формы аскезы выросли не на христианской почве, но попали в сферу христианства лишь постольку, поскольку представляют собой соединение евангельской морали с ресентиментом приходящей в упадок античности, в особенности с неоплатонизмом и ессеизмом.

Что касается презрения к телу, и особенно ко всему, что связано с полом, то история христианства демонстрирует, конечно, ужасные вещи. Но ядро учения и практики христианства свободно от этих извращений. Для Фомы Аквинского «душа» как животворный принцип физического тела и «душа» как духовная сила образуют одно неразрывное единство. И только в современной философии (у Декарта и др.) - появляется та новая позиция, с которой «мыслящее я», оторванное от своих витальных основ, свысока взирает на «тело», как на любой другой предмет, — так же объективно -дистанцированно, как и на внешнее тело

Смешно, когда «мрачная, враждебная жизни христианская аскеза» противопоставляется «радостному греческому жизненному монизму». Ведь как раз «греческая» и «эллинистическая» аскезы заслуживают того, чтобы называться «мрачными и враждебными жизни». Ощущение того, что тело само по себе «грязно», что оно якобы — «источник греха», теснина, которую надо преодолеть, «темница» и т. д., возникло на закате античного мира и впервые проникло в христианскую церковь именно тогда. Христианская аскеза — веселая, радостная: это рыцарское сознание силы и власти над физическим телом.

 

РЕСЕНТИМЕНТ И ЦЕННОСТНЫЕ СМЕЩЕНИЯ

Мы показали, что основополагающий ценностный элемент «морали», все более укреплявшей свое влияние с начала Нового времени, а именно «всеобщее человеколюбие», обязан своим происхождением ресентименту. Рассмотрим теперь, какую роль сыграл ресентимент в ценностной фальсификации других элементов современной «морали».,

Зомбарт в «Капитализме». «Главной движущей силой, приведшей Альберти к благоразумному буржуазному мировоззрению, был именно ресентимент.

На протяжении всего времени он был и остается надежной опорой буржуазной морали. Добродетельный „бюргер" и сегодня провозглашает „Аристократический виноград зелен!" и находит в этом лучшее для себя утешение.

Если где-то когда-то какие-нибудь социальные круги не от хорошей жизни станут прибежищем „буржуазного" духа, но охотно „сделают из нужды добродетель", а потом добьются уважения и влияния в обществе, так что эта братия, в конце концов, сообща начнет „задавать тон", то последствия не замедлят сказаться: ее образ мыслей будет объявлен общезначимым и заслуживающим самых высоких похвал. Ее дух станет всеобщим духом. Именно это со всей очевидностью и произошло во Флоренции, которая уже в XV веке была в буквальном смысле поражена буржуазностью, в то время как другие города (например, Венеция) еще долго сохраняли свой прежний аристократический облик».

Характеристики, даваемые Зомбартом современной буржуазной морали (см. в особенности 2-й и 3-й разделы второй книги), в различных формах подтверждают выдвинутый нами тезис, что она является результатом постепенной и незаметной ценностной фальсификации христианских понятий о нравственности и добродетели и их истолкования как оценок человеческих качеств и поступков, способствующих процветанию буржуазного «гешефта». Φ. Лео, говоря о Марке Порции Катоне, этом античном «буржуа» (в смысле В. Зомбарта), человеке, во многих отношениях подверженном влиянию ресентимента, делает вывод, что его морализм вырос из чувства отчужденности от древней римской знати, к которой Катон не принадлежал.

12	Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: