 |
Поэтическая проза Лермонтова
|
|
|
|
«Герой нашего времени» – начало русского психологического романа, романа, воспринявшего и развивающего традицию так называемой лирической прозы.
Но следует помнить о характерных свойствах лирической прозы: 1) повествовании непосредственно от лица автора; 2) отсутствии фабулы.
У Лермонтова же 1) главный герой не автор, а вымышленный персонаж (не «я», а «он», 3-е лицо); 2) каждая повесть, входящая в состав романа, имеет яркую, напряженную фабулу.
Эти свойства внешне отличают роман от лирической прозы.
Но роман приближается к лирической прозе признаками, которые сближают прозу с поэзией – композиция романа сосредоточена вокруг главного героя, а все другие персонажи «приглушены» (явление, родственное природе лирического стихотворения).
Своеобразие лермонтовского романа состоит в том, что каждая глава представляет собой повесть, до некоторой степени самостоятельную. На основании этого было высказано предположение о соприродности композиции «Героя нашего времени» циклам.
Прозаические циклы 1830–40-х годов объединялись либо рассказчиком (Н.В. Гоголь «Вечера на хуторе близ Диканьки…»), либо сюжетной ситуацией спора, обсуждения каких-то проблем персонажами (В.Ф. Одоевский «Русские ночи»). У Лермонтова рассказчики меняются, а спор – не спор персонажей, а напряженное размышление главного героя, его непрерывный самоанализ, спор с собой и с судьбой.
Следовательно, нерасторжимое единство лермонтовского романа достигнуто не извне, как в прозаических циклах, а изнутри, и определено единством ищущего сознания героя. С точки зрения композиции «Герой нашего времени» может быть уподоблен лирическому стихотворному циклу.
|
|
|
Внутренняя связь романа и лирики Лермонтова выражается в повторении некоторых словесно-смысловых мотивов, имеющих символическое значение.
Повторяются и варьируются мотивы моря, гор, звездного неба и звезд. Это-то и создает у читателя явное ощущение единства «Героя нашего времени», единства внефабульного и даже внелогического, но образно-символического. Такое единство романа можно сопоставить с единством лирики Лермонтова.
Эти три словесно-смысловые мотивы – из мира природы, что характерно для творчества Лермонтова вообще. Природа у него – некая промежуточная ступень между тягостным и дисгармоничным миром реальной действительности, миром современного человека и светлым, гармоничным идеалом, который существует лишь в сфере человеческой мысли, мечты. Природа не может быть названа идеально гармоничной, в ней есть свои противоречия и столкновения, даже жестокость, но это мир вольный, и поэтому он бесконечно совершеннее, чем мир современного человека, основанный на принуждении.
Вольный мир природы словно раздвигает рамки повествования, включает мысли героя в более широкий контекст, чем социальная среда, с которой он связан. Поступки Печорина ограниченны социальной средой и эпохой безвременья. Размышления его – переступают эти границы, приобретают более глубокий, общечеловеческий смысл. И в этом важную роль играют поэтические средства. Герой романа освещен светом лермонтовской поэзии, и потому атмосфера романа духовно напряжена.
Повести, входящие в состав романа, обладают сюжетной самостоятельностью, и это выражается также и в том, как распределяются словесно-образные символические мотивы моря, гор и звезд. Один из них всегда преобладает в повести, является сквозным и определяющим, другие не менее важны, но несколько отодвинуты и приглушены. Ведущий мотив окрашивает повесть в целом: «горные» повести – «Бэла», «Максим Максимыч», «Княжна Мери», «морская» – «Тамань», «звездная» – «Фаталист».
|
|
|
В двух первых повестях горный колорит объясняется сюжетно, это путевые очерки едущего по горной дороге офицера.
«Бэла» начинается горным пейзажем, и в дальнейшем нельзя ни на минуту забыть, что дело происходит в горах. Горы входят в повествование как объект изображения, который привлекает внимание не меньше, чем действующие лица истории, рассказанной штабс-капитаном. Горы живут, изменяются, заставляют размышлять.
«Какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно будет когда-нибудь опять».
Художественная функция мотива гор расширяется: из места действия они превращаются в символ природы, возвышающий человека. Такое восприятие присуще не только повествователю, но и Максиму Максимычу, и Бэле, хотя выражают они его иначе, в соответствии со своим жизненным опытом.
Для Бэлы кавказские горы – дом, не зря Максим Максимыч, говоря о последних минутах ее жизни, подчеркнул: «Ей хотелось в горы, домой».
Мотив звезд появляется в «Бэле» трижды: два раза при описании горного пейзажа и один раз в составе метафоры (песня Казбича: «Звезды сияют во мраке их глаз»).
В «Княжне Мери» мотив гор занимает меньше места, зато усиливается его философское значение, символическая содержательность образа. История Печорина и Бэлы развертывается в горах, а роман Печорина и княжны Мери – на курорте, в «водяном обществе». Но сценическая площадка, на которой ведет свою трагическую игру Печорин как бы замкнута кольцом гор, окружающих Пятигорск и Кисловодск. Герой Лермонтова неудовлетворен, он мучительно переживает суету своей повседневности и словно все время оглядывается на эти вечные и прекрасные горы: «Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона. На восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький новенький городок; шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа – а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльбрусом».
|
|
|
В горах происходят почти все решающие эпизоды: Мери принимает Печорина за черкеса и слышит в ответ ироничную французскую фразу; княжна признается Печорину в любви; Печорин убивает Грушницкого. Рассказывая в дневнике о дуэли, Печорин предваряет ее описание рассказом о двух горных пейзажах пронзительной красоты (острота восприятия человека, готового проститься с жизнью).
В «Княжне Мери» исключительно велика роль и двух других мотивов – звезд и моря. Всю значительность их можно понять при сопоставлении смысла мотивов в «Княжне Мери», «Тамани» и «Фаталисте».
В «Тамани» особое значение приобретает символика корабля и моря, характерная для романтической поэзии. Короткие, до предела насыщенные морские пейзажи создают атмосферу простора и тревоги, неизменно содержат упоминания судна: «Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темно-синие волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона…
Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь на корме ближнего корабля; у берега сверкала пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить».
В повести есть и прямой поэтический комментарий к мотиву моря – песня контрабандистки: «По вольной-волюшке – по зелену морю… [ходят] кораблики-белопарусники и лодочка неснащеная». В лодке разыгрывается сцена борьбы между Ундиной и Печориным, и в конце повести – морской пейзаж с удаляющейся парусной лодкой.
Звезды упоминаются в «Тамани» один раз, и именно в тот момент, когда Печорин идет навстречу своему опасному приключению: «Месяц еще не вставал, и только две звездочки, как два спасительных маяка, сверкали на темно-синем своде».
|
|
|
В «Княжне Мери» мотив звезд повторяется дважды: од ин раз в связи с Грушницким, другой – с Печориным. И оба раза это «путеводительные звезды».
Грушницкий вспоминает о них в связи с производством в офицеры, примеряя новый мундир: «О, эполеты, эполеты! ваши звездочки – путеводительные звездочки…»
Печорин же говорит о звезде накануне дуэли с Грушницким, в смертельном исходе которой он не сомневается: «Но мы бросим жребий!.. и тогда… тогда… что если его счастье перетянет? если моя звезда мне изменит?.. и не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле».
В этих высказываниях обнажены характеры героев и отношение к ним автора. У обоих высокий мотив звезд возникает как бы по сходному бытовому поводу. Но у Грушницкого – «путеводительная звездочка» карьеры, у Печорина – звезда судьбы.
Заканчивается «Княжна Мери» лирическим взрывом – знаменитой самохарактеристикой Печорина: «Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце».
Мотив «путеводной звезды» со всей силой прозвучал в «Фаталисте». рассуждение Печорина о звездах здесь сопоставимо только с картинами звездного неба в поздних стихотворениях Лермонтова («Выхожу один я на дорогу…», «Пророк»). И не случайно: «Фаталист» – философский комментарий ко всему роману. Размышление о судьбе, о предопределении, о воли человека и о законах жизни, не зависящих от этой воли, – все это находит здесь прямое выражение: «Звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..»
Наивной вере предков, дававшей им силу для деятельной жизни, лермонтовский герой противопоставляет умудренность своих современников, которая, однако, лишила их энергии и воли.
«А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою».
|
|
|
Словесно-смысловые мотивы, характерные для поэзии Лермонтова, объединяют роман не сюжетно, а словесно-образной связью так, как бывает объединен лирический цикл.
[1] Гинзбург Л.Я. О лирике. – М., 1997. – С. 148.
[2] Там же. – С. 148–149.
[3] Там же. – С. 151–152.
[4] Гинзбург Л.Я. О лирике… – С. 149–150.
[5] Роднянская И.Б. Лирический герой // КЛЭ – Т. 4. – М., 1967. – С. 213–214.
[6] Долгополов Л. На рубеже веков… – С. 97.
[7] Там же. – С. 103.
[8] Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. Очерки и этюды. – М., 1959. – С. 108.
[9]См.: Гинзбург Л.Я. О лирике… – С. 129, 146, 148, 152.
[10] Белый А. Стихотворения и поэмы. – М.; Л., 1966. – С. 550–555.
|
|
|
