Глава VI. Фридрих как стратег.

Тактика за период с эпохи Возрождения до Фридриха Великого изменилась глубочайшим образом, в самом своем корне; но основы стратегии остались теми же самыми. Густые, глубокие пехотные колонны превратились в вытянутые в струнку тонкие линии, пикинеры и алебардщики стали мушкетерами; сражающиеся в одиночку рыцари были заменены сомкнутыми эскадронами; вместо немногих тяжеловесных, неуклюжих пушек мы видим бесчисленные батареи, но искусство полководца через все эти века являет нам один и тот же лик. Снова и снова мы наблюдаем одинаковым образом создающиеся положения и одинаково мотивированные решения. В редких случаях обе стороны идут непосредственно навстречу друг другу, чтобы добиться решения. Иногда обе стороны или же лишь та сторона, которая чувствует себя слабейшею, занимают неприступные позиции. Сражения возникают из-за того, что одной стороне кажется, будто ей представился особо благоприятный случай, например, что она может атаковать противника раньше, чем он успеет укрепиться (Белая гора в 1620 г., Гохштедт в 1704 г.), либо в связи с осадой крепости. Сражения под Равенной 1512 г., под Нёрдлингеном 1634 г., при Мальплаке 1709 г. возникли при совершенно одинаковых условиях: сильнейшая сторона намеревается осадить город, другая же сторона пытается этому воспрепятствовать занятием выгодной позиции поблизости, причем последняя подвергается атаке. Колин отличается от вышеперечисленных сражений лишь тем, что осаждающий идет несколько навстречу армии, пришедшей на выручку крепости. Иногда наблюдается обратное явление: пришедшая на выручку армия атакует осаждающую армию, хотя и более сильную, но связанную осадой: Павия 1525 г., Турин 1706 г. Значительная часть Семилетней войны вертится вокруг осады или прикрытия крепостей: Прага, Ольмюц, Дрезден, Швейдниц, Бреславль, Кюстрин, Нейссе, Глац, Козель, Кольберг, Глогау; то же самое имеет место и в войнах между Карлом V и Франциском I, ив Тридцатилетнюю войну, и в войнах Людовика XIV. Решение Густава Адольфа дать сражение при Брейтенфельде и при Люцене возникло из тех же самых мотивов, как и решение Фридриха относительно сражений при Лейтене или Торгау.

В каждом периоде, в каждой кампании, у каждого полководца наблюдаются при этом индивидуальные черты, заслуживающие особого внимания. Густав Адольф атакует Валленштейна под Люценом потому, что он не хочет, чтобы последний зимовал в Саксонии, Фридрих атакует австрийцев под Лейтеном и под Торгау, чтобы не дать им перезимовать в первом случае в Силезии, во втором - в Саксонии. В этом обстановка представляет сходство, но есть и существенное различие, поскольку для Фридриха риск в обоих случаях был несравненно больший, чем для шведского короля. Опять-таки широкий размах и подвижность Торстенсона придают его стратегии совершенно своеобразную окраску, однако, основные черты ее не иные, чем у Густава Адольфа. Даже в истории одного и того же полководца мы встречаемся с поразительными параллелями: и Евгений, и Фридрих дали свои последние крупные сражения, отличавшиеся большим кровопролитием и весьма умеренными стратегическими достижениями, - первый при Мальплаке, второй под Торгау, и с тех пор вели кампании, в которых они уже не стремятся к решительным сражениям. Мальплаке было тем, что принято со времен глубокой древности называть пирровой победой, немногим больше была и победа при Торгау. Поэтому с точки зрения всемирной истории войн следует ставить вопрос не столько о том, почему Фридрих после 1760 г. так приблизился к маневренному полюсу, сколько о том, как, после опыта своих предшественников - великих полководцев, мог он снова предаться страсти, увлекшей его к полюсу сражений.

Мы видели, что тяготение гениального удальца (Wagehals) к решительным сражениям объясняется и в стратегическом отношении новыми перспективами, открывшими высокие качества прусских войск, и тактическая их сноровка, которая в конечном счете дала идею косого боевого порядка и внушила мысль об ее осуществимости.

Если непосредственные результаты даже самых крупных тактических решений оказываются всегда ограниченными и от них нельзя ожидать, чтобы они сами по себе привели к миру, то второстепенные ценности приобретают такое значение, что полководец отнюдь не может ими пренебрегать и даже вправе ради них отвлекать часть своих сил от главного, решающего тактического действия. Во время Тридцатилетней войны значительно большая часть наличных войск была поглощена гарнизонами бесчисленного множества укрепленных городов. В сражениях участвуют сравнительно небольшие армии. У Евгения и Мальборо так же, как и у Фридриха, мы встречаемся со случаями, когда в решительном сражении у них не хватает войск, которые, говоря теоретически, могли бы быть налицо. Фридрих в своих "Генеральных принципах" 1748 г. выдвигает следующее основное положение: "Когда одновременно подвергаешься атаке нескольких противников, надо принести в жертву неприятелю какую-нибудь провинцию, а тем временем всеми своими силами наброситься на других противников, заставить их принять сражение и напрячь все свои силы, чтобы их разгромить, после чего надлежит отправить часть войск и против первого противника". Однако когда описанный случай действительно наступил в 1756 г., Фридрих все-таки не решился пожертвовать провинцией, а потому и не сосредоточил все свои силы. Сверх того, он все же добавляет в своих "Генеральных принципах": "Этот способ ведения войны разрушает армию изнурительными переходами, которые ей приходится проделывать, и если такие войны затягиваются, то все же в конечном счете они приходят к несчастливому концу". Поэтому он всегда лишь относительно применял этот принцип "действий по внутренним операционным линиям", как он был назван позднее теоретиками. Ибо как ни высоко он ценил решительное сражение, он все же сознавал, что до действительного сокрушения неприятеля он поднять его не может и что поэтому для продолжения войны прикрытие провинций и в отдельных случаях даже магазинов имеет не меньшее значение. Поэтому, когда позднее в теоретическом рассуждении он снова возвращается к вопросу о сосредоточении всех своих сил на одном пункте, последнее является для него лишь крайней мерой, продиктованной отчаянием, чтобы с честью умереть.

Когда зимой 1761 - 1762 гг. бедственное его положение достигло высшего предела и, казалось, ниоткуда больше нельзя было ожидать помощи, он указывал, за несколько дней до получения известия о кончине царицы (9 января 1762 г.), своему брату принцу Генриху на этот исход, на что Генрих возразил, что, сосредоточивая в одном месте все свои силы, придется, во всяком случае в других местах, отдать неприятелю провинции и магазины.

Таких же мыслей держался и сам: король, когда, вопреки своему принципу - располагать возможно большими силами в сражении, он все же постоянно давал сражение лишь частью своих сил, так как он расходовал остальные войска на прикрытие. Под Кессельдорфом, под Прагой, под Цорндорфом и Кунерсдорфом он мог бы располагать на поле сражения большими силами, если бы его не связывали соображения прикрытия. Уже в то время когда он осаждал Ольмюц, русские дошли до самого Одера и угрожали Берлину; принц Генрих хотел двинуть свои войска из Саксонии на соединение с графом Дона и дать сражение русским, чтобы освободить от них Марку. Однако прикрытие Саксонии представлялось королю слишком важным делом, и этот план не был осуществлен. То обстоятельство, что мы постоянно наблюдаем это явление, показывает нам, что мы имеем дело не со случайными ошибками, а с принципами. От систематического сосредоточения всех сил отказывались охотнее, потому что управлять более крупными массами труднее. Заставить, равняясь, продвигаться вперед 20-30 батальонов, развернутых в ряд, было безмерно трудным делом177. Вместо стремления к возможно большему увеличению сил, то и дело возникает мысль, не следует ли установить предельный максимум, не явится ли большая масса войск обузой и помехой, от которых лучше было бы избавиться. Подсчитывали, какая численность всего выгоднее; следовательно, пытались сконструировать нормальную армию. Уже Макиавелли утверждал, что наилучшей является армия в 20 000-30 000 человек. Подобной армией можно занять такие позиции, на которых вас нельзя будет принудить к сражению, и таким путем взять измором более крупную армию178, которую нельзя содержать продолжительное время. Тюренн предпочитал командовать немногочисленными армиями, максимум в 20 000-30 000 человек, половину которых составляла кавалерия179. Монтекукули также не хотел иметь больше 30 000 человек. "Бой ведется скорее духом, чем телом, - писал он, - а потому большая численность не всегда полезна". Слишком большие армии бесполезны180. Впоследствии эту цифру несколько увеличили. Маршал Саксонский определяет максимум в 40 000 человек. Флемминг в своем сочинении "Der vollkommene Teutsche Soldat" (1726 г.) пишет (стр. 260): "Армия в 40 000-50 000 решительных и хорошо дисциплинированных солдат способна предпринять все что угодно, она даже может без чрезмерной самонадеянности взять на себя завоевание целого мира. Все, что превосходит это число, является излишним и вызывает лишь всяческие неудобства и беспорядки". Гибер, полстолетия позднее, дошел до 70 000181. Еще во времена Наполеона Моро говорил о 40 000 человек как о норме, а маршал Сен-Сир заявлял, что руководство более чем 100 000 воинами превышает человеческие способности182.

Мысль о нормальном размере армии представляет прямую антитезу принципу возможно большего сосредоточения всех сил для сражения.

Что же дает победу в сражениях, если не превосходство сил, при предположении, что боевые качества и храбрость приблизительно равны у обеих сторон?

Клаузевиц позднее отчеканил следующее положение: "Наилучшая стратегия это - быть возможно сильнее, во-первых - вообще, а во-вторых - на решающем пункте". Мыслителю старой школы эта истина представлялась настолько не разумеющейся сама собою, что Дитрих фон Бюлов счел необходимым особо обосновать преимущества численного превосходства: оно вызывается необходимостью не дать себя охватить с флангов. "Когда располагаешь численным перевесом над противником и умеешь должным образом его использовать, то ему уже не помогут ни большая сноровка, ни большая храбрость его солдат"183.

Подобно тому, как каждый орган прусского военного государства по лучшей подготовке и более интенсивной напряженности превосходил соответственный орган австрийского государства, точно так же и стратегия Фридриха превосходила стратегию Дауна. Прусские войска маневрируют с большим искусством, скорость стрельбы прусской пехоты больше, шок прусской кавалерийской атаки сильнее, артиллерия у пруссаков подвижнее, управление надежнее и позволяет довести пятипереходную систему до семи- и даже девятипереходной системы: все это король-полководец, над которым нет высшего авторитета, нет Гофкригсрата, перед которым он нес бы ответственность, претворяет в эту жизнь бесконечно превосходную своей смелостью и эластичностью стратегию.

Мы уже видели, какие чудеса может совершить командование. Но в то же время мы то и дело наблюдали, какую существенную роль играет случай, совершенно слепая удача; и это значение случайности постепенно нарастало в эпоху, которую мы обозревали, а ко времени Фридриха достигло высшей степени. Теодор фон Бернгарди в своем сочинении "Friedrich der Grosse als Feldherr" ("Фридрих Великий как полководец") высмеивает современников Фридриха, которые рассматривали исход сражения как продукт случая. В этой концепции он усматривает характерное различие межу королем и не только его противниками, но и его сподвижниками, принцем Генрихом и принцем Фердинандом Брауншвейгским. Но при этом он упускает из виду, что сам Фридрих, подобно прочим полководцам - его современникам, очень часто, добиваясь сражения, называет его вызовом, брошенным судьбе184, особенно же упустил он из виду, что в условиях XVIII столетия случай действительно играл значительно большую роль в исходе сражения, чем в какую-либо иную предшествующую или последующую военную эпоху.

Дабы использовать действие огня, линии пехоты стали делать очень тонкими и поэтому длинными. Но такие тонкие и длинные линии были чрезвычайно хрупкими; их легко могла разорвать и привести в расстройство всякая пересеченность местности: овраги, болота, канавы, пруды, лесные заросли. Кроме того, они были крайне чувствительны на флангах. Чем построение глубже, тем легче передвигаются войска и тем легче для них обороняться также и на флангах. Чем построение войск тоньше, тем действие их огня сильнее, но зато тем труднее для них делать передвижения как вперед, так и в сторону.

Исход сражения, следовательно, зависел в большинстве случаев от того, удалось ли наступающему выиграть фланг противника и довести до него свои линии сколько-нибудь нерасстроенными; далее, надо было, чтобы атака являлась по возможности неожиданной, ибо в противном случае неприятель мог успеть образовать новый фронт.

Насколько все это удастся выполнить, в значительной мере зависело от условий местности, которых полководец наперед не знал, да и не мог сразу охватить; а когда прибегали к покрову ночи, то войскам было трудно ориентироваться в темноте.

Качественное превосходство пруссаков над их противниками не в малой степени опиралось на то, что благодаря своему более интенсивному обучению и более высокой дисциплине, они легче могли справляться с этими затруднениями. Поэтому-то Фридрих и решился выдвинуть положение, что если фланговый маневр удался, то 30 000 человек могут вести бой против 100 000; фактически ему и удалось при Сооре и Лейтене опрокинуть таким способом значительно превосходящие его силы.

Но рассчитать заранее сколько встретится благоприятных и неблагоприятных условий, было невозможно.

Австрийцы лишь потому потерпели неудачу при Хотузице, что они слишком долго задержались на выполнении своего ночного марша. Пруссакам ночной марш, приведший их к Гогенфридбергу, удался.

Чисто счастливой случайностью явилось для пруссаков то, что под Кессельдорфом они атаковали саксонцев до прибытия австрийцев.

Под Ловозицем австрийцы, собственно говоря, выиграли сражение, и победа осталась за пруссаками лишь потому, что Броун, не заметив и не доведя до конца своего успеха, ночью отступил.

Под Прагой Даун двигался со своей армией на соединение с главными силами. Передовые отрады корпуса Пуебла во время сражения уже подошли к месту боя в тылу у пруссаков на расстояние полутора миль. В корпусе было до 9 000 человек, и он смог бы решить колеблющийся исход боя не к выгоде пруссаков.

Под Лейтеном цепь холмов дала возможность пруссакам скрыть обход левого крыла австрийцев, а под Колином это оказалось невозможным.

Под Цорндорфом отдельный корпус русских в 13 000 человек находился на расстоянии двух переходов от поля сражения и легко мог соединиться с главными силами русских.

Под Кайем пруссаки могли бы победить, если бы колонна под командой генерала фон Каница, которая широкой дугой должна была обойти русских с юга, смогла бы переправиться через речку Эйзенмюленфлис.

Под Кунерсдорфом королю вполне удалось подвести свою армию во фланг русским, но это преимущество было утрачено, так как местность представляла затруднения для атаки, которых король не предусмотрел, отчасти и не мог предусмотреть заранее.

Под Торгау все зависело от совокупного действия двух совершенно отделенных друг от друга частей армии: одной - под командой короля, другой - Цитена; лишь в самую последнюю минуту начало осуществляться совместное действие.

Остановимся здесь, дабы уяснить себе специфическое величие прусского короля. Когда генерал Леопольд фон Герлах прочитал "Историю Пруссии" Ранке, он записал в своем дневнике за 1852 г. (I, 791): "Часто стратегия Фридриха поражает своей слабостью, но имеет и очень блестящие моменты". То, что Герлаху представлялось изумительной слабостью, составляет существо стратегии измора, понимание которой для солдата XIX столетия было утрачено. Тот, кто не умеет смотреть на короля с этой основной точки зрения, фактически не может уклониться от того, чтобы не произнести над ним обвинительный приговор. В совершенный тупик попадают те, кто считает Фридриха принципиальным сторонником стратегии сокрушения; для них будничный Фридрих, за исключением немногих редких моментов, должен рисоваться слабым человеком, не решающимся ни продумать, ни осуществить собственных принципов. Лишь тот в полной мере может познать все величие Фридриха, кто в нем видит представителя стратегии измора. В оценке значения сражения, как мы видели, между ним и его современниками нет никакой разницы. Он, безусловно, всю жизнь держался взглядов стратегии измора, но в зените своей военной карьеры настолько приблизился к полюсу сражений, что могло создаться представление, будто он является приверженцем стратегии сокрушения и предтечей Наполеона. Этим думали его окружить особым ореолом славы, на самом деле этим дают ему чрезвычайно невыгодное освещение. Чтобы действовать по принципам стратегии сокрушения, необходимы известные предпосылки, которые не имелись налицо ни в структуре его государства, ни в структуре его армии; на каждом шагу Фридрих поневоле отстает от требований стратегии сокрушения. К нему прилагают масштаб, который совершенно к нему не подходит и который даже в самые великие моменты его жизни рисует его мелочным и ограниченным, а позднейшие его годы должны быть изображены как отказ от самого себя. Поставленный же в надлежащую рамку и на подлинную почву стратегии измора, он являет нам живой образ небывалого величия. В самом существе стратегии измора заложен, как мы видели, неустранимый момент субъективности; я считаю себя вправе утверждать, что стратегия Фридриха была субъективнее стратегии какого-либо другого полководца всемирной истории. Он то и дело запрещал своим генералам собирать военный совет; когда он передал генералу Дона командование армией против русских, он подтвердил этот запрет даже под страхом смертной казни (письмо от 2 августа 1758 г.). В военном совете, думал он, всегда одерживает верх более робкая сторона. А он требовал, чтобы делали ставку даже на неизвестность. Такое решение всегда будет носить личную окраску и оно должно быть субъективным. Военный совет всегда слишком робок, так как он объективен.

Если допустимо здесь сравнение с изобразительным искусством, то мы позволим себе напомнить, что XVII и XVIII вв. были эпохой барокко и рококо, в которых фантазии дозволяется работать во всей ее необузданной субъективности, в то время как классическое искусство держится объективных форм. Это не дает права назвать Фридриха героем в стиле рококо, ибо такой эпитет связан с представлением об известной вычурности и художественной мелочности, совершенно неуместных в данном случае. Скорее, такое определение подходило бы к французским полководцам времен Семилетней войны. В отношении Фридриха это сравнение указывает лишь на полное отсутствие схематизма, характерное для его деятельности как полководца. Его решения определяет не естественная необходимость, а исключительно свободная личная воля. Вместо широкого вторжения с разных сторон в Богемию он мог бы в 1757 г. держаться и оборонительного образа действий, предоставляя инициативу противнику. Он не раз мог бы перейти в наступление, когда он этого не делал185, и мог бы отказаться от наступления под Ловозицем, Цорндорфом, Кайем и Кунерсдорфом. Формально, правда, то же самое можно сказать о решениях Наполеона, но фактически последние определялись внутренним законом, который с логической необходимостью ведет к цели. Чем сильнее влияет субъективный момент на обдумывание, предшествующее решению, тем бремя ответственности тяжелее, тем труднее бывает принять решение. Сам герой ощущает свое решение не как результат рациональной комбинации, а, как выше было сказано, как вызов судьбе, случаю. Нередко исход столкновения складывается против него. Но если он проявил величие своего характера в дерзости принятого им решения, то ему еще более пришлось его проявлять в той стойкости, с которой он противостоит несчастью.

Если сравнить Фридриха с его непосредственным предшественником, принцем Евгением, то полководческий путь прусского короля гораздо более изобилует превратностями судьбы; у принца Евгения мы наблюдаем известную упорную последовательность развития, обостряющуюся за целые годы лишь к самым крупным моментам его карьеры; а у Фридриха мы видим иной раз четыре больших сражения в течение одного года: Прага, Колин, Росбах, Лейтен, с чередующимися победами и поражениями; перенесение последних заслуживает еще большей славы, чем сами победы. Нет сомнения, что попытка взять в плен в Праге всю австрийскую армию вела к перенапряжению сил и что атака вдвое сильнейшей австрийской армии на ее превосходной позиции под Колином являлась актом безумной отваги. Однако и победы и поражения такого рода имели моральное значение, выходившее далеко за пределы непосредственных военных результатов и почти от них не зависящее. Это - то огромное уважение, которое Фридрих внушил неприятельским полководцам. Почему они так редко пользовались теми благоприятными случаями, которые Фридрих неоднократно им предоставлял? Они на это не решались. Они ждали от него решительно всего. Если вообще двухполюсной стратегии присуще, что к крупным решениям приступают лишь с большой осторожностью, то эта осторожность у главного противника Фридриха, Дауна, доведена была до боязливости, когда он знал, что против него стоит сам король. Война - не шахматная игра; война - это борьба в такой же мере физических сил, как сил моральных и интеллектуальных. Если проследить даже кампании Фердинанда Брауншвейгского против французов, то замечается, насколько этот ученик фридриховой школы превосходит своих противников одним уже высоким стратегическим мужеством, смело идущим на риск, от которого противник уклоняется. В 1759 г. Фердинанд имел 67 000 против 100 000; в 1762 г. - 82 000 против 140 000, и все же он устоял. Сражения - менее значительны и не столь кровопролитны, в остальном же наблюдаемые здесь контрасты совершенно те же, что и на главном театре войны, где Фридрих вел борьбу с австрийцами и русскими. Его современники с его братом принцем Генрихом во главе порицали короля, нередко в самой резкой форме, укоряя его в том, что он понапрасну проливает кровь: его военное искусство состоит в том, чтобы все время драться. Французский полковник Гибер пытался доказать (1772 г.), что он одерживал победу не своими сражениями, а своими маршами186. Новейшие же писатели, наоборот, видели доказательство его гениальности в том, что он, и притом - он один из всех своих современников, правильно понял существо сражения и обращался к нему на деле. В конечном счете король признал правоту своих современников, критиковавших его: он провозгласил своего брата Генриха единственным полководцем, не совершившим ни одной ошибки; в последних своих кампаниях он отказался от принципа сражений и в своей "Истории Семилетней войны" признал метод Дауна правильным. И действительно, мы видим, что в Семилетнюю войну решение определялось не исходом сражений. Если бы Фридрих не дал сражений ни под Прагой, ни затем под Колином, не дал также ни Цорндорфского, ни Кунерсдорфского сражений, он бы легче и успешнее выдержал войну. Но это - чересчур формальное замечание. Нет спору, что избежать этих сражений было возможно, что источником их была не внутренняя, фактическая необходимость, а личное соизволение и субъективный характер полководца. Но ведь необходимы были сражения при Росбахе и Лейтене, но для полководца, дерзнувшего вступить в эти сражения, и Прага, Колин, Цорндорф, и Кунерсдорф являлись также необходимостью, правда, лишь внутренней, субъективной. "Фаэтон низвергнулся", - глумился принц Генрих после поражения под Колином. Сравнение было бы верным, если бы в этой катастрофе Пруссия действительно "пошла ко дну" и король не нашел в себе силы снова воспрянуть. Но, обладая этой силой, он не только мог дерзнуть взяться за управление солнечной колесницей, но и должен был это сделать. Он не был бы самим собою, если бы он не пытался подчинить себе судьбу. Практически это было бы выгоднее, но для него вступить в Семилетнюю войну с той скромной программой стратегической обороны, какую он стал проводить с 1759 г., было внутренне невозможно. Ведь и в 1757 г. он ее первоначально выдвигал, но, когда Винтерфельд указал ему на блестящую возможность успешного наступления, он уже не мог, он не смел уклоняться от роковых чар такой перспективы. С этой-то точки зрения надлежит понимать не только его самого, но и противоречивые о нем суждения. Наивная толпа его современников, которая видела лишь его геройские деяния, его боготворила; критики-специалисты его времени выносили ему обвинительный приговор; последующие военные историки чувствовали нелепость такого приговора, но произнесли свое оправдание по неправильной категории и тем самым запутались в неразрешимых внутренних противоречиях.

В своем введении к "Истории Семилетней войны" Фридрих пишет, что порою нужда заставляла его искать решения в сражении. Теодор Бернгарди учит наоборот: он утверждает, что нужда заставила короля отказаться от сражений. Можно ли встретить что-либо более курьезное, как то, что столетие спустя стратегию Фридриха в прусском Генеральном штабе уже не понимали и что приступили к изданию обширного, основанного на первоисточниках труда о его войнах, - причем когда работа по составлению этого сочинения уже значительно продвинулась, когда уже было выпущено много томов, пришли к открытию, что в основу положена ложная точка зрения? Как это ни курьезно, однако это - не только факт, но и явление не столь уж противоестественное. Между историческим анализом и практикой какого-либо искусства такое расхождение легко возникает.

Ведь историческое углубление, как оно ни ценно для практика, имеет и свои опасные стороны, ибо оно выявляет нечто, обладающее лишь относительной ценностью, многое такое, что практик превращает и должен превращать в абсолютный закон, чтобы требовать для действия полной уверенности и твердости взглядов. Лишь очень сильные умы способны совмещать и то и другое; и я закончу эту главу рассказом о том, как фельдмаршал Блументаль, несомненно принадлежавший к самым решительным сторонникам стратегии сокрушения (ведь в 1870 г. он настаивал на том, чтобы одновременно с блокадой Парижа было поведено обширное наступление внутрь Франции), однажды высказал мне свое согласие с моей концепцией стратегии Фридриха; при этом он добавил, что, может быть, настанет время, когда к ней снова вернутся.