Сигизмунд III Ваза. Мартин Кобер

 

Начиналось всё неплохо. У шведов отбили старую русскую крепость Ям, потом Хворостинин нанес шведам поражение близ Ивангорода и беспрепятственно обложил обе соседствующие крепости: и Ивангород, и заветную Нарву.

Здесь правитель Годунов взялся командовать сам, хотя прежде ни в каких битвах не участвовал. Должно быть, ему очень хотелось воинской славы.

Полководец из Бориса вышел неважный. По его приказу осадная артиллерия сосредоточила огонь на стенах, чтобы пробить в них бреши, и как только образовались проломы, русские устремились на приступ. Однако после начала канонады шведы перенесли свои пушки в башни, оставшиеся нетронутыми, и встретили атакующих сокрушительным огнем. Несмотря на большое численное преимущество, взять Нарву не удалось; приступ захлебнулся в крови.

Не успевшие подготовиться к войне шведы согласились на переговоры, и было подписано годовое перемирие, по которому Москва получила назад несколько русских крепостей, отданных Иваном Грозным: Ивангород, Ям и Копорье – но не Нарву.

Должно быть, сконфуженный Годунов был рад и такому исходу, который все же выглядел победным, однако шведы всего лишь выгадывали время для военных сборов.

Осенью того же 1590 года, набрав армию, они нарушили перемирие. Обойтись короткой победоносной войной у Годунова не получилось.

Следующим летом русские проиграли большую битву под Гдовом, где в плен попал воевода передового полка князь Владимир Долгоруков. А еще через год скончался король Юхан, и шведский престол достался-таки Сигизмунду Польскому. Казалось, ситуация приобрела совсем скверный для Москвы оборот.

Однако объединение двух корон, которого так страшились на Руси, удивительным образом пошло ей только на пользу и изменило ход неважно складывавшейся войны.

Дело в том, что король Сигизмунд III был очень религиозен и не очень умен. Он слыл истовым католиком, что помогло ему занять польский престол, но сильно мешало в протестантской Швеции. Перед второй коронацией Сигизмунд обещал не покушаться на религию шведов, но сразу же начал нарушать это условие и возбудил против себя как аристократию, так и народ. Вскоре королю-католику пришлось вернуться в Польшу, а Швецией от его имени управлял дядя, герцог Карл, провозглашенный регентом. Отношения между дядей и племянником все время ухудшались, поэтому ни о каких совместных военных действиях не могло быть и речи. Наоборот – теперь Швеции хотелось поскорее заключить с Москвой мир.

В 1595 году, после нескольких неудачных попыток, наконец договорились. Нарву русские так и не получили, но зато удалось вернуть земли, потерянные Иваном Грозным, а кроме того условились о взаимных торговых льготах и свободном пропуске на Русь иностранных мастеров – то есть больной для Москвы вопрос об «окне в Европу» хоть и не разрешился, но стал менее насущным.

Это была пусть невеликая, но все же несомненная победа.

Годунову удалось восстановить международный престиж русского государства и на время обеспечить спокойствие западных границ. Между Швецией и Польшей дело шло к войне (которая и началась в 1598 году), так что обоим традиционным врагам пока было не до Руси. В 1601 году Годунов подписал с поляками еще одно перемирие, теперь двадцатилетнее. И если через несколько лет оно будет нарушено, причиной тому станут внутрирусские проблемы.

Когда Борис стал царем, у него появились и более смелые планы балтийской политики. Русская торговля не могла зависеть от добрых отношений со шведами; господство на морских путях в Европу было жизненно необходимо для растущей державы.

Годунов не стал повторять ошибок Грозного, слишком ретиво взявшегося за дело, но использовал полезный опыт по приручению послушного европейского принца, с помощью которого при благоприятном стечении обстоятельств можно было бы создать на Балтике вассальное государство. Эксперимент с марионеточным ливонским королем Магнусом провалился из-за вздорности Ивана IV. У терпеливого и обходительного Бориса должно было получиться лучше. Не вина Годунова, что из этой затеи ничего не вышло, хотя попытки предпринимались по меньшей мере дважды.

 

Первым кандидатом в «пророссийские» принцы был сын низверженного шведского короля Эрика XIV изгнанник Густав (р. 1568).

Молодой человек вырос вдали от родины, в Италии, где жил очень скромно, а иногда и бедствовал. Годунов следил за его судьбой уже давно и еще в 1585 году приглашал приехать в Москву, но принца не интересовала политика. Он получил образование у иезуитов (лучшее по тем временам), увлекался химией и вообще знаниями. В 1599 году, уже в качестве русского государя, Борис вновь позвал Густава в гости, и на этот раз принц согласился. Вряд ли царь рассчитывал на то, что сможет посадить эмигранта на шведский престол – права Густава были довольно сомнительны (он родился от служанки, которую безумный Эрик XIV незадолго до переворота сделал королевой), но для политического давления на Швецию такая фигура могла оказаться очень полезной. Кроме того, Годунов был озабочен укреплением статуса своей новорожденной династии, и такой жених очень подошел бы ему в зятья. Густаву предложили жениться на Борисовой дочери царевне Ксении, однако к изумлению русских, принц отказался и от враждебных действий против родины, и от выгодного брачного союза. Может быть, Густав унаследовал от отца неадекватность – или же оказался человеком на редкость нравственным. Немецкий современник Конрад Буссов списывает всё на вред лишней учености: «Но герцог Густав не пожелал на это согласиться и ответил, что он предпочтет скорее погибнуть сам, чем подвергнуть свою родину опустошению и лишить жизни тысячи людей. Он вел и другие неуместные речи, из чего можно заключить, что добрый господин либо переучился (поскольку он был ученым мужем), либо слишком много перестрадал». «Неуместные речи» состояли в следующем: принц объявил, что не станет изменять вере, а жениться на царевне не может, так как любит свою любовницу. Борис, должно быть, не знал, что ему делать с таким непрактичным субъектом, и сплавил его в провинцию, где Густав мирно занимался своей химией, пока не умер в 1607 году.

Неожиданный исход этого дела не заставил Годунова отказаться от самой идеи. Вскоре сыскался другой жених, более покладистый – юный брат датского короля Христиана принц Иоганн. Он приплыл в Россию в 1602 году. Встречавший высокого гостя боярин Салтыков прислал донесение, что принц выглядит несолидно: «Платьице на нем атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью; чулочки шелк ал; башмачки сафьян синь». Пока принц в таком виде не появился на Москве, ему скорей послали русское «платьице» и прямо по дороге стали обучать русскому языку и русским обычаям. Иоганн охотно учился и всем в Москве очень понравился. Но династии Годуновых опять не повезло: вскоре после приезда чудесный жених заболел и умер (в чем злые языки по привычке обвинили Бориса, имевшего репутацию истребителя царевичей, хотя, скорее всего, юношу просто уморили чрезмерным русским хлебосольством).

Незадолго до смерти Борис начал сватать дочери третьего принца, из шлезвигской герцогской семьи, но не успел довести дело до конца. Ксении Годуновой была, увы, предназначена иная судьба.

 

Поиски зятя-принца свидетельствуют о том, что царь Борис считал себя участником европейской политики и все свои планы строил на развитии и укреплении отношений с Западом. Именно это направление русской дипломатии становится основным. К области европейской, а не азиатской политики следует относить и контакты с Турцией, потому что Османская империя в то время была великой (и даже самой великой) из европейских держав, занимая большой кусок континента.

С султаном Годунов вел сложную и двуличную игру. С одной стороны, очень боялся открытого столкновения и без конца уверял Константинополь в благости намерений, с другой – всюду, где можно, втихомолку вредил туркам. В Крыму он подпитывал деньгами антитурецкую партию, на Кавказе поддерживал воевавшего с Турцией персидского шаха, а в Европе помогал австрийскому императору в его борьбе с Портой – только не оружием, а деньгами.

 

 

Так, в 1595 году, когда император Рудольф готовился к очередной кампании против турок, специальное посольство привезло из Москвы вспомоществование в главной тогдашней валюте – собольих, куньих, лисьих, бобровых, беличьих и волчьих мехах. Разложенные шкурки заняли во дворце двадцать палат, и император с придворными изумились такому богатству. Пражские меховщики оценили дар в 400 000 золотых.

Расчувствовавшийся Рудольф постарался отдариться как можно разнообразнее. Среди посланных в Москву редкостей был даже специальный подарок для маленького царевича Федора: четыре попугая и две обезьяны. Должно быть, в Вене узнали, что мальчик любил животных – известно, что английская королева однажды прислала ему двенадцать невиданных на Руси бульдогов.

 

По традиции, установившейся еще при Иване IV, Русь продолжала дружить и успешно торговать с Англией. Причины этого на первый взгляд странного партнерства двух стран, расположенных на противоположных концах континента, оставались всё те же: делить с далекой от восточно-европейских ссор Англией было нечего, а Северный морской путь в обход проблемной Балтики был хоть и длинен, но зато более надежен. В 1587 году британские купцы получили право «вольной торговли», то есть были освобождены от пошлин и, окрыленные этой привилегией, даже попытались получить монополию на весь товарный ввоз в Россию, но так далеко англофилия Бориса не простиралась.

Русь принимала у себя в Архангельске и корабли других стран. Известно, что в последний год годуновского правления по Северному пути прибыли 29 судов из Англии, Франции и Нидерландов.

 

Перечень доставленных ими товаров сохранился и дает хорошее представление о потребностях тогдашнего русского импорта. Цитирую по пересказу С. Соловьева: «Жемчуг, яхонты, сердолики, ожерелья мужские канительные, стоячие и отложные, сукна, шелковые материи, миткаль, киндяки, [69] сафьян, камкасеи, [70] полотенца астрадамские, [71] вина, сахар, изюм, миндаль, лимоны в патоке, лимоны свежие, винные ягоды, чернослив, сарачинское пшено, [72] перец, гвоздика, корица, анис, кардамон, инбирь в патоке, цвет мускатный, медь красная, медь волоченая, медь в тазах, медь зеленая в котлах, медь паздера, [73] медь зеленая тонкая, олово прутовое и блюдное, железо белое, свинец, ладан, порох, хлопчатая бумага, сельди, соль, сера горячая, зеркала, золото и серебро пряденое, мыло греческое, сандал, киноварь, квасцы, целибуха, [74] колокола, паникадила, подсвечники медные, рукомойники, замки круглые, погребцы порожние со скляницами, ртуть, ярь, камфора, москательный товар, проволока железная, камешки льячные, [75] масло спиконардовое, [76] масло деревянное, масло бобковое [77] ».

 

Основными статьями русского экспорта в Европу были мех, мед и воск, кожи, китовый жир и моржовый клык, деготь, лен, пенька, икра – то есть ничего нового по сравнению с прежними временами. Существенных перемен в этом традиционном ассортименте не произойдет и в будущем.

 

 

Крым и Кавказ

 

Вторым по напряженности направлением русской политики после польско-шведского было крымское, и здесь Годунову тоже удалось добиться немалых успехов.

В начале его правления Москва всё еще отстраивалась после ужасного нашествия 1571 года, когда Девлет-Гирей сжег город и угнал в рабство множество русских людей. До конца 1580-х годов Русь получила некоторую передышку. Выполняя требование своего сюзерена, турецкого султана, крымцы тратили основные силы на войну с Персией. В это время они подкармливались лишь мелкими набегами, да и те были в основном направлены на ближние украинские земли, а не в южнорусские области, где после опричного разорения поживиться пока было нечем.

С 1584 года, то есть в тот самый период, когда в Москве началась борьба за власть, в Крыму очень кстати тоже разгорелась длительная междоусобица между членами ханской семьи. Победителем вышел предприимчивый Газы II Гирей, почти сразу же начавший готовиться к походу на Русь, но к этому времени уже прочно утвердился Годунов, и страна была способна дать отпор.

Хан напал летом 1591 года, выбрав момент, который показался ему удачным. Основные силы Годунова были на севере, увязнув в войне со шведами, а на Руси происходило брожение в связи с недавней смертью царевича Дмитрия. Чтобы обеспечить неожиданность, крымцы распустили слух, что готовятся к вторжению в Украину, но, выступив в поход, Газы-Гирей повернул прямо на Москву.

К крымской коннице присоединились ногайцы; сопровождал армию и турецкий контингент с артиллерией, которой в 1571 году не хватило Девлет-Гирею для взятия Кремля. Летописи, как обычно, называют фантастические цифры – сто или даже полтораста тысяч воинов, но войско действительно было очень большим и двигалось стремительно, потому что хан запретил воинам отвлекаться на грабеж, пока не взята вражеская столица.

Крымцы разбили передовой отряд русских войск, 3 июля переправились через Оку и уже на следующий день оказались прямо перед Москвой. Газы-Гирей встал лагерем в Котлах, всего в нескольких километрах от городских стен, и начал готовиться к сражению.

Правитель Годунов, незадолго перед тем столь неудачно покомандовавший войсками под Нарвой, благоразумно не претендовал на роль полководца. Стянув к Москве все полки, имевшиеся в наличии, он назначил главным воеводой князя Федора Мстиславского.

Сил хватало только на оборону. Решили прибегнуть к той же тактике, которая в прошлый раз, в 1572 году, оказалась спасительной: поставили в поле, близ Данилова монастыря, передвижное укрепление «гуляй-город».

В первый день противники «травились», то есть ограничивались мелкими стычками. Татары налетали с разных сторон, отступали, нападали вновь. Хан вел разведку боем – выискивал в обороне слабые места.

А ночью произошел казус из разряда военных нелепиц.

После дневного сражения обе стороны пребывали в нервозности, ожидая от противника какого-нибудь коварства. Русским сторожевым что-то померещилось, они подняли тревогу и переполошили весь лагерь. Пушки начали палить в темноту, с недальних городских стен грянули тяжелые орудия. Ночь осветилась вспышками, учинился шум и грохот.

Татары испугались еще больше, вообразив, что враг получил подкрепление и устроил ночную атаку. В отличие от русских, сидевших в осаде, крымцам было куда бежать – и они сорвались с места, всё побросав. Хан не сумел остановить охваченную паникой массу и тоже был вынужден ретироваться.

Русская конница кинулась в погоню, не встречая серьезного сопротивления, и преследовала беглецов до самого Дикого Поля. Газы-Гирей был ранен и еле унес ноги.

Нечего и говорить, что на Руси это странное происшествие восприняли как Божье вмешательство, подобное столь же неожиданному избавлению от орды Тамерлана в 1395 году. Тогда, двести лет назад, чудо приписали иконе Владимирской Богоматери. Ныне же вспомнили, что накануне по «гуляй-городу» торжественно носили образ Донской Богоматери – этим и объяснили одоление басурман, а в память о мистическом событии построили Донской монастырь.

На следующий год Газы-Гирей попробовал взять реванш. На сей раз сил у него было немного, и он решил прибегнуть к хитрости: завел мирные переговоры, а сам отправил калгу (царевича-наследника) разграбить тульские и рязанские волости. Ущерб от разбойного нападения был велик, потому что татары застали жителей врасплох, но завоевательных целей поход уже не преследовал. Это была всего лишь месть за прошлогодний конфуз. Хану стало ясно, что легкой добычей Русь не будет и, чем подвергаться военным рискам, лучше довольствоваться малой мздой. В 1594 году, получив от Годунова подачку в 10 тысяч рублей, крымцы заключили мирный договор и в дальнейшем вели себя более или менее смирно, а Москва за это посылала хану и мурзам умеренные дары.

При Годунове была предпринята еще одна – кроме сибирской – попытка азиатской экспансии, но неудачная.

Точно так же, как покорение Казани открыло русским дорогу за Урал, взятие Астрахани (1556) дало ключ к движению на юг и юго-восток: к Средней Азии и Кавказу. Первая находилась слишком далеко, за безводными пустынями и дотянуться до нее вооруженной рукой было тогдашней Москве не по силам, а вот Кавказ располагался неподалеку, и там нашлись желающие обрести полезного союзника или даже покровителя.

Мелкие властители, зажатые между двумя могущественными державами – Турцией и Персией – должны были присоединиться или к султану, или к шаху. Кахетинскому царьку Александру пришло в голову, что выгоднее попросить о защите единоверного русского государя. Помощь требовалась прежде всего против такого же небольшого мусульманского княжества Тарки, державшегося турецкой ориентации.

Получив эту просьбу, Годунов решил, что пришло время распространить русское влияние на Кавказ, и начал оказывать Кахетии поддержку: дал денег, оружия, послал монахов, но в открытый конфликт с султаном вступить поопасался. Кавказская политика Москвы носила половинчатый и довольно робкий характер. Когда Александр попробовал вести себя с турками непреклонно, называя себя русским подданным, из Москвы ему велели сбавить тон и с султаном не ссориться.

Персы попытались соблазнить Русь военным союзом против Стамбула – и тоже ничего не добились. Годунов боялся воевать с грозной Портой, а без этого любые планы закрепиться на Кавказе были обречены.

Единственное, на что осмелился Борис, – напасть на таркинского шамхала (князя). В самом конце годуновского царствования, в 1604 году, довольно большой отряд в 7000 воинов отправился в дальний поход и захватил Тарки, но вскоре после этого на Руси началась смута, про экспедиционный корпус забыли, и он почти весь сгинул, окруженный врагами и отрезанный от своих.

«Второе» русское государство было недостаточно сильным для того, чтобы всерьез претендовать на владение Кавказом. Единственным прибытком стало расширение царского титула, который отныне дополнился громким, но сугубо номинальным званием «государя земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкасских и горских князей». Это была не констатация факта, а скорее программа, осуществления которой оставалось ждать по меньшей мере два века.

 

 

КАТАСТРОФА

 

Деятельность Годунова, несмотря на отдельные неудачи, выглядит столь блистательной, что ужасающий крах, которым завершилось правление этого безусловно выдающегося правителя, кажется чем-то загадочным, почти мистическим. Именно так трагедию Годунова воспринимали современники и некоторые писатели последующих времен, находя объяснение лишь в Божьей каре за убиение маленького царевича – очень уж быстро и легко рассыпалось здание, так умно и искусно обустраиваемое Борисом.

Мистицизм безусловно сыграл здесь свою роль, и очень важную, но не в том смысле, какой вкладывали в это понятие старинные авторы. Дело было не в каких-то мистических событиях, а в мистическом складе тогдашнего общественного сознания. Власть Бориса, не освященная ореолом божественности, воспринималась как нечто земное – и, стало быть, зависимое от земных обстоятельств. Годунов ведь и сам всячески демонстрировал, что он «народный» государь, возведенный на престол волей земского собора и столичного люда. Пока дела шли хорошо, такой правитель всех устраивал. Когда же начались беды и испытания, оказалось, что положение «доброго», но не «природного» царя гораздо уязвимее, чем положение царя «злого», но поставленного Свыше.

Ответ на вопрос, почему правление Годунова закончилось катастрофой, представляет не только исторический интерес, но и многое объясняет про феномен основанной Иваном III государственности, про природу российской власти, про специфику ее взаимоотношений с народом.

 

 

Хрупкое самодержавие

 

Система власти, существовавшая при слабоумном Федоре, как ни странно это выглядит из сегодняшнего дня, была много прочнее. «Блаженного» царя любили и наделяли всякими симпатичными чертами; распорядительного правителя побаивались и, в общем, ценили. Небесное и земное шли рука об руку, поддерживая друг друга.

Когда Федора не стало, у Годунова хватило ловкости занять престол, но не меньше ума и удачливости требовалось, чтобы там удержаться. Ум иногда подводил, удача тем более.

Боярство, ослабленное, но так и не сломленное при Грозном, смотрело на Бориса как на выскочку и только ждало, когда он споткнется. Поднявшись на самую вершину властной пирамиды, Годунов был там в сущности одинок. Он мог рассчитывать на поддержку патриарха, родственников и – до определенной степени – на дьяческую бюрократию. До служилого дворянства, интересы которого представлял неродовитый царь, сверху было далеко, да и настроения дворянства мало чем отличались от настроений народа: огромная дистанция между низами и государем требовала благоговения, а ему взяться было неоткуда.

Борис очень боялся заговоров и пошел обычным для не уверенных в себе правителей путем: создал развернутую шпионскую сеть, возглавляемую верным человеком Семеном Никитичем Годуновым. Лазутчики шныряли повсюду, вынюхивая крамолу; бояре боялись сказать лишнее слово даже у себя дома, так как среди слуг обязательно имелись соглядатаи.

Однако, чтобы править подобным манером, требовался настоящий террор, как при Опричнине, но его не было. Это объяснялось и личными качествами Бориса, и истощением страны. К тому же боярство и народ вряд ли стерпели бы от «небожественного» государя измывательства, которые безропотно сносили от Ивана Грозного.

В результате получилось ни то, ни сё: боялись – но не слишком; не бунтовали в открытую – но шептались по углам.

Молва, всегда злоязыкая, к Борису была особенно немилосердна. Как уже говорилось, всякое несчастное событие приписывалось его козням. Когда в 1591 году к Москве подошел крымский хан, говорили, что его позвал Годунов, желая отвлечь народ от разговоров про угличское убийство; когда после большого пожара царь стал оказывать помощь погорельцам, распространился слух, что царь нарочно поджег Москву – дабы покрасоваться своей щедростью. И так длилось год за годом.

 

Бориса иногда называют одним из ранних «политтехнологов», но Годунов не очень хорошо понимал законы этой хитрой науки. Пытаясь манипулировать общественными настроениями, он допускал серьезные ошибки. Главная из них состояла в заблуждении, что сознание масс организовано так же, как сознание отдельно взятого человека. Однако, если индивиду свойственно испытывать благодарность, когда ему делают что-то хорошее, массовое сознание устроено совершенно иначе. «Они любить умеют только мертвых», – обижается пушкинский Годунов, и опять ошибается.

В государстве «ордынского» типа с его обязательной сакрализацией верховной власти народ отлично умеет любить государей, но благодарность за милости тут совершенно ни при чем. Их скорее воспринимают как слабость или даже как проявление виноватости (чем и были вызваны упорные антигодуновские слухи). Правило здесь простое: чем выше степень благоговения, тем выше и народная любовь. Вот почему даже чудовищная жестокость, если она выглядит мистически иррациональной, не порождает в массе ненависти, зато строгость рациональная и умеренная воспринимается как притеснение и вызывает протест.

В своей внутренней политике Годунов предпочитал действовать гуманными методами, но подобный курс эффективен лишь в системах «гуманной» (то есть человеческой), а не «божественной» власти. В обществах тоталитарного типа между властью и населением существуют отношения принципиально иного склада: как между взрослым и маленьким ребенком или как между классным руководителем и младшеклассниками, поэтому реакции народа на действия власти всегда «инфантильны». «Строгого учителя» трепещут и слушаются, «мягкого» начинают ни во что не ставить.

 

Чем больше Годунов убеждался в том, что завоевать народную любовь не получается, тем сильнее развивалась в нем подозрительность. В летописи высказывается предположение, что это дьявол внушил царю мысль знать обо всем, что ни делается в государстве, и что у Бориса «терние завистныя злобы цвет добродетели помрачи». Доносчиков на собственных господ щедро награждали, в связи с чем широко распространились оговор и клевета. В последние годы умный Борис доходил и до мер явно глупых: кажется, он постановил, чтобы все у себя дома, перед трапезой, читали обязательную молитву за здравие царского семейства.

Всё это, конечно, вызывало раздражение и накаляло общественную атмосферу, однако, хоть современники много жаловались на суровости годуновского режима, список репрессий этой исторической эпохи недлинен, а кары выглядят довольно травоядными.

 

Царствование Бориса отмечено двумя крупными «политическими процессами».

Жертвой первого стал всё тот же Богдан Бельский, на котором в 1584 году был впервые опробован инструмент «народного гнева». При Иване Грозном заговорщика несомненно подвергли бы какой-нибудь изуверской казни; Годунов же через несколько лет простил былого соперника и стал доверять ему большие государственные дела, хоть близко к столице не подпускал.

При всем своем авантюризме и гоноре Бельский был человеком дельным, и правитель это качество ценил.

В 1599 году, достигнув высокого чина окольничего, Бельский получил задание построить на южном рубеже крепость Царев-Борисов, которой отводилась роль опорного пункта всей противокрымской обороны. Крепость была быстро выстроена и заселена, поскольку Бельский щедро расходовал собственные средства, весьма значительные. Через пару лет она стала настоящим городом, где стоял сильный гарнизон. Бельский жил там на широкую ногу, очень гордый своими достижениями, и как-то раз имел неосторожность пошутить, что Борис – царь московский, а он-де царь «царь-борисовский». Этот каламбур остроумцу дорого обошелся. В столицу немедленно полетел донос, что наместник ставит себя выше государя. Годунов, и так относившийся к Бельскому с подозрением и, очевидно, уже раскаивавшийся, что дал ненадежному человеку в руки такую силу, велел схватить крамольника.

Поступили с Бельским типично по-годуновски: убить не убили, но «лишили чести», в назидание другим – выщипали бороду, выставили на позор и отправили в ссылку.

Высказывают предположение, что Бельского спасло заступничество жены Годунова, которой он приходился двоюродным братом, но так же бескровно Борис расправился с другим вельможей, которого считал опасным – Федором Никитичем Романовым. Это тоже был человек с характером, к тому же глава первого по влиянию боярского рода, в свое время боровшегося с Годуновым за власть. В 1601 году в доме у одного из братьев Федора Романова по доносу учинили обыск и нашли «отравное зелье». Возникло дело о покушении на государя. Вероятнее всего, Романовы стали жертвой волны всеобщего кляузничества, распространившегося среди боярских слуг, но существует и версия, согласно которой яд был подброшен по приказу главы сыскного ведомства Семена Годунова.

Как бы там ни было, царь охотно ухватился за возможность избавиться от оплота глухой боярской оппозиции. Арестовали пятерых братьев Романовых с родственниками, друзьями и приближенными. Опять обошлось без казней, но очень многих отправили в ссылку, а самого Федора Никитича, чтобы не помышлял о царском венце, постригли в монахи под именем Филарета.

В результате и Богдан Бельский, и Федор Никитич благополучно пережили своего гонителя, а Филарет хоть сам царем и не стал, но впоследствии сделался правителем государства и основал дом Романовых.

К числу других «зверств» Годунова можно отнести разве что запрет жениться двум самым знатным князьям – Федору Мстиславскому и Василию Шуйскому, чтоб не соблазнялись мечтами об основании собственной династии.

 

В начале нового столетия на страну обрушилась череда несчастий. Начиная с 1601 года выдалось три аномально бессолнечных лета, следствие глобального похолодания, от которого страдала вся Европа, и больше всего – северная ее часть, где даже в августе случались морозы.

На Руси начался страшный голод, достигший к третьему неурожаю чудовищных размеров, так что дошло до людоедства (пишут, на постоялых дворах убивали проезжих и на рынках торговали пирогами с человеческим мясом). Из-за истощения начались эпидемии.

Годунов с присущей ему энергией попытался исправить ситуацию, но опыта преодоления продовольственного кризиса подобных масштабов ни у кого не было, и сначала сделалось только хуже.

Царь больше всего заботился о благополучии москвичей, поскольку голодный бунт в столице представлял бы опасность для власти. Правительство стало подкармливать горожан и обеспечивать их работой – в результате нахлынули толпы со всех сторон, и запасы хлеба быстро кончились. Попробовали раздавать деньги – это привело лишь к невероятному взлету цен, так что человеку не хватало на пропитание уже и копейки в день (это была вполне солидная денежная единица).

Как водится в государстве «ордынского» типа, расцветала коррупция – многие должностные лица, приставленные к раздачам продовольствия и денег, нагревали на этом руки. Пойманных лихоимцев и спекулянтов Борис, отойдя от своей обычной гуманности, велел предавать казни – не помогало и это. В одной только Москве от голода умерло 127 тысяч человек.

Простые люди, разумеется, роптали не на природу и даже не на казнокрадов, а на Годунова. Психология жителей самодержавной страны была устроена специфическим образом: народ считал себя не участником государственной жизни, а как бы благоговейным свидетелем взаимоотношений Небесного Бога с богом земным. В зависимости от того, как складывались эти отношения, народ становился или благополучателем Божьих милостей, или громоотводом Божьего гнева. При этом, если царь «природный», всякое природное несчастье принималось как Божья кара против грешного народа, но Борис был государем сомнительным, и тяжкое испытание расценивалось как Божья кара против грешного царя.

В конце концов Годунов все-таки нашел меры для выхода из продовольственного кризиса: произвел учет запасов зерна по всей стране, перераспределил излишки из благополучных областей в неблагополучные, ввел твердые цены на хлеб, а бесплатную выдачу оставил только для вдов, сирот и нищих. Все эти меры для тогдашнего времени были новаторскими.

Дела пошли лучше, а в последнюю осень годуновского правления выдался обильный урожай, и кризис закончился, так что одной из причиной государственного коллапса стал не сам голод, а его побочный эффект – массовая люмпенизация населения.

Угроза голодной смерти согнала с места и, выражаясь по-современному, маргинализировала множество крестьян, горожан, в особенности же боярских и дворянских холопов, выгнанных хозяевами, которые больше не могли содержать слуг. Среди этой публики хватало людей, не привычных к труду, зато умеющих обращаться с оружием.

Некоторые устремились на юг, в степи, пополнив ряды казачества. (Скоро, привлеченные хаосом, они вернутся обратно с войском Самозванца. ) Но очень многие остались на Руси, сбиваясь в разбойные шайки. Раз нельзя было заработать пропитание, его добывали силой.

Пользуясь тем, что правительству не до борьбы с преступностью, «гулящие» начали собираться в немаленькие отряды – это позволяло грабить целые города. Один из атаманов, некто Хлопко (по прозвищу ясно, что из бывших барских холопов), оказался особенно дерзок и удачлив, так что сумел собрать собственное войско, разорявшее окрестности столицы. Проблема была настолько серьезной, что осенью 1603 года пришлось снаряжать против Хлопка военную экспедицию, которую возглавил видный царский воевода Иван Басманов, имевший высокий чин окольничего. Вместо того чтобы спасаться бегством, разбойники (да, пожалуй, уже не разбойники, а повстанцы) дали стрельцам бой – и бились столь упорно, что Басманов был убит. Правда, погиб и Хлопко, после чего уцелевшие бунтовщики рассеялись.

Это кровавое столкновение было предвестием больших потрясений, до которых оставалось уже совсем мало времени.

 

 

Начало Смуты

 

Личности Самозванца – человека, которому было суждено разрушить «второе» русское государство – будет посвящена специальная глава следующего тома, сейчас же мы посмотрим, как действия этой роковой и загадочной фигуры воспринимались из Москвы, глазами годуновской стороны.

Некоторые авторы считают авантюру Лжедмитрия исключительно «польской интригой», затеянной, чтобы досадить враждебному соседу. Но это не совсем так. В Варшаве, куда Сигизмунд перенес из Кракова столицу королевства, неспроста поверили (или сделали вид, что поверили) невесть откуда взявшемуся русскому «царевичу». Слухи о том, что Дмитрий не был убит в Угличе, а спасся и где-то скрывается, по Руси ползли уже очень давно и, конечно, доходили до Польши. Уверенности в том, что сын Ивана Грозного мертв, как мы увидим, не было и у самого Бориса, не очень-то доверявшего выводам комиссии Василия Шуйского.

И вот в 1603 году Москвы достигла уже не сплетня, а достоверная весть, что в Литве объявился некий юноша, называющий себя Дмитрием Ивановичем и что многие паны ему верят. Потом стало известно, что претендента принял сам король Сигизмунд – и вроде бы с почетом. Это было уже совсем тревожно.

С одной стороны, Речь Посполитая вряд ли желала завязать войну – совсем недавно было заключено перемирие. С другой – Годунов, сам не чуждый подобных методов, очень хорошо понимал, что король будет не прочь косвенно посодействовать мятежу в русских землях и посмотреть, не получится ли из этого беспорядка чего-нибудь полезного.

Вероятно, Борис, у которого была хорошо развита шпионская служба, узнал и о том, что Сигизмунд дал «царевичу» денег и негласно позволил добровольцам собираться под его знамя.

Главным сторонником претендента являлся сандомирский староста Ежи (по-русски Юрий) Мнишек, магнат средней руки и сам изрядный авантюрист. Мнишек взял с новоявленного Дмитрия письменное обязательство: после победы жениться на дочери старосты Марине; выплатить миллион злотых; пожаловать супруге в кормление Новгород и Псков. Лжедмитрий (будем называть этого человека так, как принято в исторической традиции) на всё это охотно согласился, да и вряд ли у него имелся выбор.

Возможности Мнишека были ограничены – он сидел по уши в долгах, поэтому польских волонтеров набралось всего 1600 человек. В основном это были искатели приключений и разные сомнительные личности, всегда готовые поучаствовать в какой-нибудь заварухе. С такими жалкими силами, казалось, нечего и пытаться идти против могучего московского государя, но кроме набора добровольцев Лжедмитрий предпринял еще один шаг, гораздо более действенный. Он разослал по малороссийским областям и по казачьей степи грамоты, заявляя о своих «природных» правах на престол, которые в глазах народа стояли выше, чем «избранничество» Годунова.

Воззвание Лжедмитрия сыграло роль искры, упавшей на сухую траву. В окрестных краях накопилось множество неприкаянных, отчаянных людей, изгнанных из родных мест голодом. Ну а казачья вольница была только рада возможности «погулять». На призыв откликнулись не только малороссийские казаки, но и донские, злые на Годунова за то, что он пытался ограничить их свободы.

Даже и вместе с прибывшими казаками войско Лжедмитрия получилось немногочисленным – не больше 4 000 человек, и всё же в августе 1604 года претендент выступил в поход. Его расчет был на то, что начавшееся пламя распространится, подобно степному пожару. И план этот оказался верным.

«Царевич» тайно отправлял свои пр

⇐ Предыдущая949596979899100101102103Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: