Походы Степана Разина

 

К городу Царицыну – месту, где прервалось удачно начатое наступление, – Разин вернулся лишь в конце августа, потратив на астраханскую экспедицию и разгульный отдых почти все лето.

Впрочем, царское правительство не слишком умело воспользовалось драгоценной передышкой, даже не позаботившись об обороне ключевых волжских городов. Саратов, а затем и Самара достались разинцам без сопротивления. Там, как везде, Стенька велел перебить всех государевых людей и сжечь бумаги, а местных жителей записал в казаки.

Но с небольшим Симбирском вышла незадача. Во-первых, городом управлял решительный воевода Иван Милославский (родственник покойной царицы), который не собирался сдаваться и успел изготовиться к отпору, а во-вторых, от Казани подошел князь Юрий Барятинский с небольшим, но дисциплинированным отрядом, ядро которого составляли роты иноземного строя. Все же какие-то силы за лето Москва собрать сумела.

Произошло сражение, в котором, несмотря на пяти– или шестикратное численное преимущество, повстанцы не смогли прорвать регулярный строй. Степан Разин, лихой налетчик и удачливый пират, в настоящей битве оказался неважным командующим.

На помощь атаману, как обычно, пришли симбирские жители, впустившие казаков в город. Но воевода Милославский не капитулировал, а заперся с гарнизоном в остроге.

Весь сентябрь Разин пытался взять это небольшое укрепление. Четырежды разинцы ходили на приступ, но безуспешно. По-видимому, они умели брать лишь те крепости, которые сдавались сами. В тылу повстанческой армии все время маячил Барятинский. К князю наконец начали приходить подкрепления, неповоротливая государственная машина понемногу набирала обороты.

1 октября 1670 года у воеводы набралось достаточно сил для нападения. Разин бился с саблей в руке, но для победы одной храбрости было мало. Стрельцы и солдаты Барятинского отбили все атаки и обратили разинцев в бегство. Самого Стеньку унесли дважды раненого.

Несколько дней противники стояли друг напротив друга, готовясь к новому бою. Потом разнесся слух, что приближается главное царское войско (известие было ложное, распущенное по приказу Барятинского). И здесь Степан Разин совершил поступок, плохо сочетающийся со славой народного героя, которой наградили лихого атамана потомки.

Он собрал вокруг себя донских казаков, старых своих товарищей, и увел их прочь, а основную армию, состоявшую из поверивших в него астраханцев, царицынцев, саратовцев, самарцев и симбирцев, бросил без командования. Еще и соврал, что хочет напасть на Барятинского с тыла, сам же попросту сбежал.

Царские воеводы – Барятинский и Милославский – без труда разбили скопище мятежников, почти поголовно их истребив, а взятых в плен казнили.

На этом, собственно, разинское восстание заканчивается, потому что Стенька в нем больше не участвовал. Самара и Саратов беглеца к себе не пустили. Стенька устремился дальше, на Дон, надеясь собрать новое войско, но побежденного встречают не так, как победителя. Теперь старшина была сильнее разинской голытьбы. Всю зиму Разин просидел без действия, люди от него разбегались. А весной 1671 года «домовитые» напали на тех, кто еще оставался, схватили атамана и выдали его властям.

 

Народный вождь из Степана Разина вышел неважный, зато умер он молодцом.

Его доставили в Москву на специальной повозке, прикованного к виселице. Сзади бежал на цепи, по-собачьи, младший брат атамана Фрол.

Обоих стали пытать в приказе. Сначала Степана. Он вынес дыбу, кнут и огонь без единого стона.

Взялись за Фрола. Тот стал кричать, а брат то укорял его за слабость, то утешал, напоминая, как долго и славно они погуляли.

Вторую пытку – на обритое темя капали ледяной водой – Степан выдержал так же стоически. Чего надеялись добиться дознаватели от братьев истязаниями, не совсем понятно. Кажется, подозревали, что те спрятали какие-то «воровские письма»: переписку с Никоном, украинским гетманом и Крымом. Так или иначе, пытка ничего не дала.

6 июня 1671 года на Болотной площади жестокому атаману устроили жестокую казнь. Ему стали рубить одну за другой конечности. От ужасного зрелища Фрол, которого через минуту ожидала такая же участь, закричал, что выдаст тайну.

Степан сказал: «Молчи, собака! » – и с этими словами умер.

Фрола увели с эшафота. Доверенные царские люди потом ездили в указанное место, но ничего там не нашли. Казнили Разина-младшего после этого или нет, доподлинно неизвестно.

 

Но покинутое предводителем восстание осенью 1670 года не утихло. Вести о победах Степана Тимофеевича, слухи о том, как он превращает всех людей в вольных казаков, разинские воззвания распространялись со скоростью степного пожара.

Мятеж перекинулся на исконно крестьянские области – Нижегородскую, Пензенскую, Тамбовскую, Воронежскую, Рязанскую. Идея о добром, но слабом царе, которого нужно освободить от злых бояр и жадных дьяков, была близка и понятна народному сознанию. В сохранившемся «прелестном письме» Разина читаем:

 

Пишет вам Степан Тимофеевич, всей черни. Хто хочет Богу да государю послужити, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичу, и я выслал казаков, и вам заодно бы изменников вывадить и мирских кравапивцов вывадить. И мои казаки како промысь станут чинить и вам бы итить к ним в совет, и кабальныя и опальныя шли бы в полк к моим казакам.

 

Мужики охотно откликались на зов. Убивали помещиков и приказчиков, собирались в отряды, иногда многочисленные, но всегда неорганизованные и плохо вооруженные.

Однако восстание, не имевшее единого руководства, было обречено. Оно распространялось очагами – и так же, костер за костром, гасилось.

Когда главный враг был уже разгромлен, в Поволжье наконец прибыло большое войско под командованием князя Юрия Долгорукого, одного из ведущих российских полководцев.

В одном сражении Долгорукому пришлось иметь дело с крестьянским скопищем чуть ли не в пятнадцать тысяч человек. Половина из них легла на месте, очень многих переловили и предали суду. Эта формальность неуклонно соблюдалась, хотя приговоры почти всегда были обвинительными: в лучшем случае отсечение руки, поднявшей оружие против закона, а чаще всего – виселица, топор или мучительная смерть на коле.

Всю позднюю осень и зиму 1670–1671 годов в арзамасском лагере правительственных войск шло непрерывное судилище. Безымянный автор англоязычного «Известия о бунте Стеньки Разина», побывавший там, пишет:

 

На это место было страшно смотреть: оно походило на преддверие ада. Кругом стояли виселицы; на каждой из них висело человек сорок – пятьдесят. В другом месте валялось множество обезглавленных, плавающих в крови. В разных местах находились посаженные на кол, из коих немало оставалось живыми до трех суток, и слышны были их голоса. В три месяца от рук палачей погибло, по судебному приговору, по выслушании свидетельских показаний, одиннадцать тысяч человек.

 

Победитель Разина князь Барятинский тоже разбил большое крестьянское войско – восточнее, под Алатырем, – но этот воевода зверствовал меньше. Он казнил лишь зачинщиков, а рядовых повстанцев, приводя к присяге, отпускал.

Нестройные толпы осадили даже Нижний Новгород, самый большой из волжских городов, но взять его не сумели и, узнав о приближении карателей, рассеялись.

В городке Темников (современная Мордовия) произошло уникальное для русской истории событие: тамошних мятежников возглавила женщина, некая старица Алена. Это была крестьянская дочь и крестьянская же вдова из Арзамаса, принявшая монашество. Она носила мужское платье, храбро билась и начальствовала над несколькими тысячами человек.

Устрашившись вести о подходе Долгорукого, темниковцы вышли встречать князя с иконами, а свою предводительницу выдали. Атаман-женщина была явлением настолько диковинным, что эту русскую Жанну д’Арк судили как колдунью и тоже отправили на костер.

 

Она осталась совершенно спокойной и не выказала ни малейшего страха смерти, когда ей объявили приговор о сожжении ее живою, – рассказывает упоминавшийся выше англичанин. – Перед самой смертью она выразила желание, чтобы побольше лиц вели себя подобно ей и дрались бы так же храбро, как она; что тогда бы князь Юрий нашел самое верное спасение – в бегстве. Готовясь теперь умереть, она по русскому обычаю осенила крестом себе лоб и грудь, спокойно легла на костер и была обращена в пепел.

 

К концу января 1671 года Долгорукий и Барятинский погасили пожар по всему среднему Поволжью и в прилегающих к нему областях, но еще оставалось покорить Астрахань, а сделать это было непросто. Крепкие стены, сильная артиллерия и, главное, отдаленность позволили последнему оплоту восстания долго держаться. Утихли крестьянские волнения, палач изрубил на куски Разина, а каспийская твердыня всё стояла.

Желая избежать трудного, дорогостоящего похода, власти попытались привести город к покорности уговорами – слали увещевательные грамоты через астраханского митрополита Иосифа, которого разинцы с их показным почтением к авторитету церкви не тронули во время прошлогодних избиений. Владыка начал говорить народу, что государь милостив и всех простит. Тогда атаман Ус, боясь шатания в умах, велел схватить митрополита. Старика сначала подвергли пытке, а потом скинули с башни – прежде так обходиться с высокими церковными иерархами себе позволял только Иван Грозный.

Мало того, что астраханцы отказывались сдаваться и подняли руку на митрополита, они еще и попытались перейти в наступление. Их новый предводитель Федька Шелудяк, сменивший Василия Уса, умершего от какой-то «червивой болезни», пошел с войском вверх по Волге и в июне 1671 года достиг самого Симбирска, но потерпел там поражение от воеводы Петра Шереметева, после чего повернул обратно.

Теперь стало окончательно ясно, что без карательной экспедиции Астрахань не усмирится.

Поход возглавил Иван Милославский, героический защитник симбирского острога от разинской армии. В конце лета он спустился к Астрахани, но взять ее боем не смог – не хватило сил. Атаман Шелудяк бился с воеводой и остановил его.

Тогда Милославский поступил умно. Встав лагерем, он начал слать в город письма с обещанием амнистии. В блокированной Астрахани, целиком зависевшей от подвоза припасов с севера, начинался голод. Некоторые жители стали уходить к Милославскому, и он всех принимал по-доброму. Однако когда на переговоры явился Шелудяк, его не отпустили, а задержали, оставив город без вожака.

На исходе ноября 1671 года Астрахань капитулировала. Только теперь восстание можно было считать закончившимся.

Милославский, как ни странно, сдержал свое слово: никого не казнил и не посадил в тюрьму. Даже Федька Шелудяк и убийцы митрополита Иосифа (они все были известны) остались на свободе.

Но подобная либеральность была не в традициях московского государства. По-видимому, Милославский проявил ее по собственной инициативе, либо же, не имея достаточно войск, поосторожничал, чтобы не вызвать в Астрахани новых беспорядков. Через некоторое время прибыл с подкреплениями воевода рангом повыше, князь Яков Одоевский, и исправил упущение. Всех, кого положено, схватили и казнили.

 

 

ЖИЗНЬ СТРАНЫ ПРИ АЛЕКСЕЕ I

 

Итак, наиболее памятными событиями царствования «тишайшего» Алексея были разорительное и кровавое присоединение левобережной Украины, тяжелые войны со всеми соседями, раскол русской церкви и восстания измученного народа.

Однако самое главное в жизни страны, как всегда, происходило не на поверхности, а на глубинном уровне. Там разворачивались масштабные социальные, экономические и культурные процессы, готовились перевороты национального сознания – одним словом, вершились те постепенные метаморфозы, которые в конечном итоге и определяют судьбу государства: его состоятельность или несостоятельность, продолжительность его жизни, его историческое место и значение.

 

Система управления

 

Как уже говорилось, главным отличием «третьего» государства от предшествующей и последующей конструкций был временный отход от тотального единовластия. Эта новация, окончательно оформившаяся при Алексее Михайловиче, не была закреплена законодательно, а возникла «явочным порядком»: сначала как объективное следствие Смуты, приведшей к ослаблению царской власти и некоторому потускнению ее священного нимба, а затем по причине субъективной – из-за слабохарактерности первых Романовых.

В семнадцатом веке русский царь хоть по-прежнему назывался самодержцем, но «держал» власть не вполне «сам». Он опирался на сильных временщиков, действовал с оглядкой на Боярскую думу, а в самых важных случаях считал необходимым заручиться поддержкой Земского собора.

Однако, несколько ослабев в самом верхнем своем эшелоне, «ордынская» модель в основных признаках все же не изменилась. Россия осталась жестко централизованной «казенной» державой, в которой все подданные считались слугами государства и были обязаны беспрекословно исполнять любые распоряжения вышестоящего начальства, чья воля и чей произвол не ограничивались законом. Точнее всего эту ситуацию определил внимательный наблюдатель Олеарий:

 

Если иметь в виду, что общее отличие закономерного правления от тиранического заключается в том, что в первом из них соблюдается благополучие подданных, а во втором личная выгода государя, то русское управление должно считаться находящимся в близком родстве с тираническим.

 

Первые Романовы могли добровольно или по необходимости ограничивать свою самодержавность, но в стране тем не менее существовала строгая вертикальная иерархия, при которой всё придумывалось и решалось только в столице. Эта система была неповоротлива и медлительна, источена злоупотреблениями, изобиловала разнообразными дефектами – и все же она работала, не раз доказывая свою прочность. Соловьев пишет:

 

…Иностранцы удивлялись, как могло Московское государство так скоро оправляться после поражений, подобных конотопскому, чудновскому? Дело объяснялось сосредоточенностью власти, единством, правильностию, непрерывностию в распоряжениях. Медлили, уклонялись от исполнения, не умели что-нибудь исполнить; но жалоба на эту медленность, уклонение и неуменье шла в Москву, и отсюда повторялся указ великого государя однолично сделать не измотчав; отвечали, что негде взять чего-нибудь: шел указ искать там и там; опять медлили – шел указ с угрозою опалы и жестокого наказанья, и дело наконец делалось.

 

Доказательством того, что подобная конструкция лучше всякой другой, для русских людей являлся печальный пример единственной чужой страны, которую они тогда хорошо знали – Речи Посполитой, где «горизонталь» была много сильнее «вертикали».

Структура центрального правительства, которого фактически не существовало при «втором» государстве и которое начало появляться при Михаиле Федоровиче, окончательно определилась при втором Романове.

В дополнение к Боярской думе и Земскому собору (с очень большой натяжкой их можно уподобить верхней и нижней палатам парламента) в середине столетия развернулась сложная система министерств и департаментов – все они назывались «приказами».

Возникали они по мере необходимости. Появится потребность заниматься каким-то делом – создается приказ, ведать им поручается боярину, окольничему или дьяку (в зависимости от важности и престижности), а для пополнения бюджета к ведомству приписываются какие-то местности или разряды податей. В этом, на современный взгляд, странном принципе финансирования сказывалось традиционное отношение к казенной службе как к способу «кормления» – этот анахронизм «третье» государство унаследовало от «второго».

Мы не увидим в приказной системе министерств, обычных для почти всякого правительства: ни финансового, ни военного, ни внутренних дел. Каждая из этих сфер была слишком обширна и потому делилась на несколько приказов. Финансами ведали и Приказ Большого дворца (собирал доходы с личных царских владений), и Приказ Казенного двора (распоряжался придворными расходами), и Приказ Большого прихода (торговые сборы и таможенные пошлины), и Счетный приказ (примерный аналог современной Счетной палаты), и региональные приказы, управлявшие ключевыми областями – Казанской, Сибирской, Новгородской, Владимирской и т. п. Общая сумма доходов, собираемых всеми этими приказами (не считая Сибирского, учитывавшегося отдельно) составляла в 1670-е годы около одного миллиона трехсот тысяч рублей в год.

Военными делами занимались Стрелецкий, Рейтарский, Пушкарский и Иноземный приказы (последний вообще курировал всех служилых иностранцев).

За правоохрану в центральном правительстве отвечали Разбойный приказ (прообраз уголовной полиции) и два юридических ведомства: Владимирский приказ для суда над более знатными лицами и Московский приказ для суда над людьми попроще.

Легче всего соотнести с современными представлениями о правительственной специализации Посольский приказ – тогдашнее министерство иностранных дел, но это потому, что долгое время внешние сношения считались заботой не большой важности. Когда возникала потребность, государь снаряжал посольство или приказывал кому-то организовать встречу иноземного посланника, а в обычное время хватало обычной канцелярии, где сидел дьяк с несколькими подьячими. Важность Посольский приказ обрел только с присоединением Украины, когда Россия оказалась на сцене большой международной политики. Главный царский советник Ордин-Нащокин сам руководил работой приказа, называл его «оком России» и возвел на должную высоту. В те времена важность ведомства определялась приписанными к нему территориями – и возвеличенный Посольский приказ кроме дипломатии ведал еще всей Малороссией и некоторыми другими областями. Пожалуй, министерством иностранных дел его все же назвать трудно.

Большое значение имели традиционно влиятельные Поместный приказ (он раздавал дворянам поместья) и Разрядный приказ (что-то вроде главного управления кадров).

На конечном этапе в «третьем» государстве насчитывалось более сорока приказов, среди которых имелись довольно экзотические вроде Аптекарского (это действительно была царская аптека вкупе со штатом из нескольких медиков-иностранцев) и Панафидного (панихидного), занимавшегося поминовением покойников царской фамилии.

 

Наглядным примером нестройности и дезорганизованности, характерных для правительственной системы, являлся Приказ тайных дел. Несмотря на зловещее название, это была не секретная полиция, а нечто вроде личной канцелярии Алексея Михайловича. Этот царский секретариат, в котором служили дьяк с малым количеством подьячих, использовался для чего угодно.

Например, он отвечал за содержание охотничьих соколов и ястребов, а также за особый двор, где жило сто тысяч голубей, покупал заграничных попугаев и отечественных чижов – лишь потому, что государь любил птиц. Алексей Михайлович любил еще и собак – приказ руководил псарней. Пристрастие его величества к сладким наливкам побудило «тайное» ведомство заняться ликерным заводом. Одним словом, оно занималось всем, что представляло личный интерес для царя. Но считать Приказ тайных дел только «департаментом высочайших удовольствий» нельзя, потому что дьяк с подьячими вели и переписку по делам государственной важности, а также ведали артиллерией, которой царь придавал сугубое значение. Неопределенность функций самого близкого к высшей власти органа безусловно была отголоском прежних времен, когда московские цари управляли страной как собственной вотчиной.

 

Обычно – если не возникало какой-то особой надобности – государю докладывали приказные дела поочередно. Каждый день недели (разумеется, кроме молитвенных) был закреплен за несколькими ведомствами. Эти заседания назывались «сиденьем великого государя с боярами о делах», потому что царь все решал не один, а с приближенными. Для важного заседания привлекался широкий круг советников, которые рассаживались в соответствии с «местом». Так же, по породе, они высказывали свои суждения. Породистые, но недалекие умом сановники просто сидели, «брады свои уставя», и помалкивали. Думным дьякам (чиновникам высшего ранга, но при этом худого родословия) садиться без особого разрешения не полагалось.

Повседневная государственная работа, конечно, происходила не на «сидениях» и не на созывавшихся по большим случаям земских соборах, а на уровне приказной бюрократии.

К этому времени относится учреждение чиновничьей номенклатуры и первое ее кадровое ранжирование.

Подьячие делились на три категории: «молодые» (младшие), «середние» и «старые». Разница в окладах была очень большой – от одного рубля до шестидесяти пяти, причем подьячему большого приказа, состоявшему на ответственной должности, могли пожаловать и поместье. Помимо платного штата имелись неоплачиваемые («неверстанные») сотрудники. Известно, что в Разрядном приказе таких была почти треть. Это означает, что главным доходом для бюрократии по-прежнему являлось не жалование, а «кормление» от просителей.

 

 

Коррупция

 

При таком отношении к службе государственная система не могла функционировать без коррупции. Исполнение чиновником своих прямых обязанностей за взятку – то, что позднее стало злоупотреблением и преступлением, – в «третьем» государстве продолжало считаться нормальным. Наказывали лишь тех, кто слишком уж наглел или «брал не по чину».

Английский дипломат Чарльз Карлайл, побывавший в Московии в 1663 году, высказал предположение, что чиновникам намеренно дают возможность бесконтрольно наживаться за счет населения.

 

Царь держит в повиновении народ и упрочивает свою безмерную самодержавную власть, между прочим, тем, что дает много власти своим чиновникам – высшему (т. е. служилому) сословию над народом… Служилым и приказным людям так хорошо под самодержавною властью государя, что собственная их выгода заставляет горою стоять за нее.

 

Чиновно-казенной державой Россия станет уже при «четвертом» государстве, но основы этой системы были заложены в семнадцатом веке.

Такой аппарат обходился казне очень дешево, а стране очень дорого. Ни одно дело не решалось быстро, если только в него не вмешивался лично самодержец. Все волокитили, вымогали взятки, извлекали выгоду из занимаемой должности. Мздоимствовали судьи, исполнители правительственных указов, сборщики пошлин, городские воеводы, старосты – вплоть до последнего земского ярыжки (низшего служителя). Чем дальше от Москвы, где на худой конец можно было пожаловаться прямо царю, тем безнаказаннее чувствовали себя представители администрации. Воеводы дальних областей часто недоплачивали даже то небольшое жалованье, которое полагалось их подчиненным, заставляя последних компенсировать потерю за счет беззащитного населения.

При этом высокие государственные мужи, кажется, совершенно не понимали, что принцип «кормления» и скудная оплата чиновничьей службы делают коррупцию неизбежной. Время от времени правительство показательно карало каких-то отдельных лихоимцев – из тех, кто не имел сильных покровителей. Но что можно было сделать, скажем, с царским тестем?

Системные мероприятия по борьбе со взяточничеством выглядели довольно жалко. Например, вышел запрет воеводам рассматривать жалобы, поданные на них самих. Разбирать такие дела должен был воевода соседнего города. Нечего и говорить, что соседи быстро находили взаимопонимание по принципу «рука руку моет». Или появлялось постановление, по которому дворянина не могли назначить воеводой в родные края. Это, конечно, несколько увеличивало срок, необходимый для налаживания системы поборов, но приученные к взяткодательству местные жители быстро помогали новому человеку освоиться. Царские советники пробовали искоренить традицию многочисленных полуузаконенных подношений – «въезжих» (по случаю назначения), «хлебных», «праздничных», «месячных» и прочих, но решить проблему коррупции указами никому и никогда не удавалось. Подарки просто меняли свое название, и всё оставалось по-прежнему.

Историк Соловьев сочно описывает, как воспринималось тогдашним служивым человеком назначение в воеводы:

 

Рад дворянин собираться в город на воеводство – и честь большая, и корм сытный. Радуется жена: ей тоже будут приносы; радуются дети и племянники: после батюшки и матушки, дядюшки и тетушки земский староста на праздниках зайдет и к ним с поклоном; радуется вся дворня – ключники, подклетные: будут сыты; прыгают малые ребята: и их не забудут; пуще прежнего от радости несет вздорные речи юродивый (блаженный), живущий во дворе: ему также будут подачи. Все поднимается, едет на верную добычу.

 

Привычки русской бюрократии поражали приезжих иностранцев, которые с трудом усваивали правила местной жизни.

Бравый шотландский вояка Патрик Гордон, нанявшись на московскую военную службу, страшно удивился, когда ему не выплатили положенных по договору денег. Бедняга не знал, что по неписаному правилу он должен «поклониться» чем-нибудь исполнителям, иначе ничего не получит. Гордон негодовал, скандалил, ходил жаловаться начальствующему боярину. «…Когда и после повторного ходатайства и приказа мы не добились удовлетворения, я в третий раз отправился к боярину и весьма откровенно заявил, что не знаю, кто же обладает высшей властью, он или дьяк, ибо тот не повинуется стольким приказаниям. При этом разгневанный боярин велел остановить свою карету (он собирался выезжать из города в свое поместье), вызвал дьяка, схватил его за бороду и встряхнул раза три-четыре со словами, что, если я пожалуюсь снова, он велит бить его кнутом». Но дьяку таскание за бороду было нипочем, шотландец все равно ничего не получил. Наконец нашлись добрые люди, объяснили дураку что к чему, и Гордон принял правильное решение. «Я угостил всех стряпчих Иноземского приказа за праздничным столом и преподнес каждому, согласно их чинам, подарок соболями – одним по паре, другим по одному. Этим я снискал большую их доброжелательность; впоследствии они весьма меня уважали и всегда были готовы дать ход любому из моих дел в приказе». Так Патрик Гордон обрусел и научился жить по-московски.

Еще смешнее злоключения француза Фуа де Невилля, ездившего в Москву с поручением от польского короля. Выполнив задание, Невилль обнаружил, что не может уехать – на возвращение требовалась специальная бумага. Дипломат долго не мог понять, в чем дело. Потом узнал, что принято давать дьяку, выдающему разрешение, сто золотых. Дипломат пишет: «Я говорил с ним очень гордо и смело (нужно гордо говорить с московитами, если хочешь встретить хорошее обращение), подчеркивая все время, что права человека ущемлены в моем лице и что я вижу, что польский король был плохо осведомлен, когда уверял меня, давая мне это поручение, что московиты уже более не варвары, что мне настолько досадно находиться среди них, что я хотел бы, чтобы он позволил мне выкупить свою свободу за деньги». Упоминание о загадочных «правах человека» так сильно напугало дьяка, что он денег не взял, но и потребной бумаги не дал. Француз еле выбрался из Москвы – лишь после того, как дошел с этой пустой формальностью до самого верха.

 

Таким образом, по части коррумпированности русский семнадцатый век мало чем отличался от шестнадцатого.

 

 

Законотворчество

 

Зато произошли важные перемены в той сфере, по которой определяется зрелость государства: в России наконец возникла единая система законов, охватывающая все стороны жизни.

Потребность в этом ощущалась уже очень давно. Судебник 1497 года безнадежно устарел, как и следующий судебник 1550 года; их все время приходилось дополнять указами по каким-то частным случаям. Все это приводило к несказанной путанице. Большая страна без национального кодекса жить уже не могла.

Поэтому одним из первых шагов нового царствования, сразу после падения никчемного временщика Морозова, стало создание комиссии по подготовке свода законов. Возглавил этот комитет князь Никита Иванович Одоевский.

16 июля 1648 года царь объявил о великом начинании – устроить так, чтобы «Московского государства всяких чинов людям, от большего до меньшего чина, суд и расправа была во всяких делах всем равна».

Работа велась очень быстро. Были изучены все существующие законы и указы, из них отобраны не утратившие актуальности, а отсутствующие, но необходимые написаны заново. Уже в январе 1649 года кодекс был представлен Земскому собору на утверждение. Принятый этим представительным органом свод получил название «Соборного уложения».

Документ состоял из 25 глав, поделенных почти на тысячу статей. По очередности этих установлений можно судить об иерархии тогдашних приоритетов.

Начинается «Уложение», естественно, с защиты веры и царской чести. Сразу после этого идут статьи, оберегающие казенный интерес: об ответственности за подделку царских грамот и денег. Затем декларируется запрет на въезд и выезд из страны без специального разрешения («А буде кто поедет в которое государьство без проезжия грамоты, и быв в ином государьстве приедет в Московское государьство, а иной кто учнет на него извещати…. и по тому извету про того, кто ездил в иное государство без государевы проезжие грамоты, сыскивати всякими сыски накрепко»). Лишь после этого следует глава о воинской службе. Предлинное постановление о запрете местных пошлин на проезд через мосты и переправы (важное для торговли) дается раньше, чем излагаются основы судопроизводства, земельные отношения и уголовные наказания. В самый конец отнесены статьи о стрельцах и казаках, а замыкается кодекс правилами винной торговли.

Впрочем, уложение 1649 года лишь дало толчок законотворческой деятельности, продолжавшейся и в последующие годы. Всего при Алексее Михайловиче было издано не менее шестисот уставов и законов, часто дополнявших или разъяснявших друг друга.

К числу главных относятся те, что еще неразрывнее прикрепили крестьян к земле (срок давности по сыску беглых отменялся), а посадских к месту жительства. Новоторговый устав 1667 года, введенный по инициативе Афанасия Ордина-Нащокина, несколько облегчал положение русских купцов, вводя единую продажную пошлину и запрещая иностранным коммерсантам торговать между собой без русских посредников.

Никаких принципиальных новшеств в государственное устройство страны все эти законы не вносили. Формально Россия продолжала оставаться абсолютной монархией, в которой власть царя ничем не ограничивалась. Первые Романовы привлекали к решению государственных вопросов Боярскую думу и Земский собор не потому, что это предписывалось законом, а потому что так сложилось традиционно.

Россия обзавелась «Соборным уложением» и несколькими сотнями дополнительных законов, но юридически так и не вышла за пределы все той же «ордынской» модели.

 

 

Экономика

 

Экономическое состояние России в этот период прежде всего определялось внешней политикой государства – украинской экспансией и чередой последующих войн. Казна не могла покрывать огромные расходы за счет обычных поступлений и компенсировала дефицит дополнительными поборами с населения, и так очень небогатого.

Чрезвычайный военный налог все время возрастал: сначала брали двадцатую деньгу, потом десятую и дошли до пятой, то есть до 20 процентов. Помимо денежной подати существовало множество обременительных повинностей, разорявших народ. Для снабжения войск был введен натуральный налог продовольствием, у крестьян брали лошадей и подводы, сгоняли людей на дорожные и крепостные работы.

Кроме поборов, непосредственно связанных с военными нуждами, правительству все время приходилось затыкать дыры в гражданском бюджете, поэтому беспрестанно изобретались какие-то единократные вымогательства – на ямскую почту, на канцелярские нужды, на строительство административных зданий, даже на палачей и тюремных сторожей. За всё платил народ.

Первые сорок лет своей истории «третье» государство развивалось и страна залечивала раны; с 1654 года этот процесс прекратился, начался застой в промышленности и торговле, нищали крестьяне, скудели города, хирела торговля.

Была и еще одна причина, по которой экономика перестала развиваться, – уже не внешняя, а внутренняя. Правительство, кажется, и не ставило перед собой задачу такого развития. Государственная мысль еще не дошла до осознания простой истины: когда богатеет население, увеличиваются и доходы казны. Правительство только забирало, изымало и вытягивало, ничего не давая взамен. Робкие попытки самых просвещенных администраторов вроде Ордина-Нащокина не получали поддержки сверху (как это случилось в Пскове) и заканчивались неудачей. В погоне за легкими доходами государство душило собственную торговлю, продавая льготы и привилегии иностранным купцам за живые деньги. Другим, еще более разрушительным способом пополнения казны было спаивание простонародья, но даже здесь государство, забравшее себе винную монополию, шло по самому простому пути: предпочитало отдавать кабацкий промысел на откуп. Питейные откупщики придумали продавать водку в долг, под огромные проценты, что приводило к массовому разорению социальных низов, прежде всего в городах. «Винная» экономика выглядела так: на казенном заводе ведро водки обходилось в 60 копеек, продавалось в кабаки по рублю, а там, в разлив по чаркам, приносило два рубля.

 

Соловьев приводит в качестве иллюстрации того, как формировались доходы, пример «среднего по богатству» города Устюг Великий. Всего поступлений за 1670 год было без малого 10 000 рублей. Из них пошлин с населения чуть больше 3 % и сборов с торговли (кроме винной) чуть больше 1 %, а все остальное – таможенные пошлины (49 %) и кружечные дворы (45 %). Отсюда видно, что ни с посадских, ни с местных торговцев в конце царствования Алексея Михайловича брать было уже практически нечего.

 

Промышленность не то чтобы совсем не развивалась – появлялись новые заводы, ткацкие и стеклянные фабрики, велся поиск полезных ископаемых, но масштабы этой деятельности кажутся ничтожными по сравнению с тем, как широко те же процессы шли в Западной Европе, да и в России заводчиками и фабрикантами делались в основном иностранцы, обладавшие достаточными технологическими знаниями и капиталами.

Военные предприятия – литейные и оружейные – держались на государственных заказах, но легкая промышленность еле существовала, поскольку основная масса населения, совсем не имея денег, одевала, обувала и кормила себя сама, в рамках натурального хозяйства.

В последнюю четверть семнадцатого столетия Россия входила страной не только бедной и экономически отсталой, но, что хуже всего, скорее деградирующей, чем развивающейся.

 

 

Сословия

 

Основным российским сословием, разумеется, было крестьянство, и в послесмутные времена жизнь деревни быстро возрождалась. Русские землепашцы всегда отлично умели пропитать себя сами, а заодно накормить и всю страну, если им не слишком сильно мешали. Когда прекратилась война и исчезли многочисленные шайки грабителей, опустевшие селения вновь ожили, на полях снова заколосились нивы, в недавно еще голодающей стране появились излишки хлеба. Затем стали возникать новые деревни и возделываться новые пашни. Развитию сельского хозяйства очень поспособствовала Тридцатилетняя война (1618–1648), вызвавшая в Европе нехватку продовольствия и резкое повышение спроса на зерно.

Примерно к 1650 году население России восстановилось до уровня 1605 года. Полной статистики по стране у историков нет, однако известно, что в Москве и ее окрестностях прирост был по меньшей мере пятикратным.

Но с началом новой

⇐ Предыдущая129130131132133134135136137138Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: