 |
Боярыня Морозова. В. Суриков
|
|
|
|
Боярыня Морозова
В. Суриков
Неприятие церковной реформы на низовом, народном уровне, как я уже писал, было проявлением не столько религиозного, сколько социального протеста. Сопротивление «никонианству» стало эвфемизмом для неприятия земной власти, уход в раскол – родом внутренней эмиграции. Вера была единственной сферой жизни, где простолюдин мог апеллировать к инстанции более высокой, чем царская власть, – это давало раскольническому движению моральную и психологическую основу. В процентном отношении раскольников оказалось немного. Народная масса существовала так трудно и убого, что большинство не интересовались ничем, кроме хлеба насущного. Но если находились протестующие, это были люди несокрушимой стойкости – или, если угодно, несокрушимого упрямства.
Валишевский пишет:
Зародившись в среде людей по большей части невежественных и ограниченных, это движение представляет на первый взгляд такую бедность идей, что развитие его становится прямо непонятным. Здесь сражались и умирали за слова, буквы, за простые жесты! Но под этой тривиальною внешностью скрываются более серьезные, более глубокие причины диссидентства, и религиозный кризис, заключенный таким образом в узких рамках, связывается уже с великими проблемами политического, социального и интеллектуального порядка… В Москве все делалось под покровом религии, все к ней сводилось.
Старообрядческой церкви как единого института тогда появиться не могло, формализация схизмы произошла много позднее. В середине же семнадцатого века в православии произошел раскол не организационный, а духовный, и линией раздела стал нонконформизм в очень широком смысле – как неприятие официальной религии вкупе со всем прочим официозом. Проповедники раскола не признавали новопечатных церковных книг и троеперстия, но точно так же не принимали они и все начинания светской власти. Старообрядцы отказывались платить подушную подать, потому что душа принадлежит только Господу; не соглашались служить в армии; страшились переписей населения и так далее. В общем и целом это была крайне неудобная для государства группа населения, поэтому она вечно подвергалась гонениям, что, в свою очередь, усиливало обособленность раскольников и побуждало многих из них уходить в глухие леса или за Урал – как можно дальше от цепких рук государства.
|
|
|
Вследствие Никоновой реформы русское православие разделилось на две неравные ветви. Основная была сращена с земной властью; побочная (хотя, собственно, она-то и была стволовой) целиком переместилась в область духовную. Если в лоно официальной церкви можно было вступить из меркантильных соображений, что многие инородцы и делали, то к старообрядчеству примыкали лишь по искренней вере. Как известно, оппортунизм ослабляет нравственные качества, нонконформизм их развивает. Поэтому неудивительно, что со временем слово «старообрядец» в России стало символом праведной и строгой жизни, без вредных привычек и распущенности, а купцы-старообрядцы прославились своей честностью и верностью слову.
Но была в религиозной непреклонности и другая, темная сторона – фанатизм, временами доходивший до изуверства и суицидальности.
Верные старой обрядности христиане остались без священников, которые должны были переходить на новое богослужение либо изгонялись из приходов. В отсутствие легальных пастырей появились подпольные, среди которых хватало людей экзальтированных, иногда просто ненормальных. Те из них, кто владел даром слова или искусством манипулирования, собирали вокруг себя общины раскольников, порой немалые.
|
|
|
Повсеместно распространились слухи о скором конце света. Чтобы спасти душу, люди уходили за проповедниками и «старцами» в пустынные места. Попытки местных властей вернуть беглецов силой часто заканчивались массовым самоубийством: фанатики верили, что лучше погибнуть телом, чем душой.
Особенную популярность у непреклонных ревнителей старины в этот период имели «смертное пощение», то есть добровольная голодная смерть, и самосожжение. Последнее особенно распространилось после того, как в Пустозерске сожгли протопопа Аввакума с товарищами.
Первый подобный случай зарегистрирован еще в 1666 году – в это время церковный собор в Москве окончательно осудил старообрядчество. Четверо вологжан тогда «очистились огнем». Впоследствии подобные коллективные самоубийства происходили часто. Самое страшное, когда разом сгорели 1700 человек, произошло в 1679 году под Тобольском: узнав о приближении воеводы с рейтарами, староверы заперлись в ските и подожгли его.
Среди проповедников даже появились своего рода профессионалы суицидной агитации. Эти «спасители душ» уговаривали раскольничью общину уйти из жизни, но сами умирать не спешили, а шли дальше, искать новую паству. Некий Василий Волосатый хвастался, что таким образом «спас» до тысячи человек.
Считается, что за первую четверть века после раскола покончили с собой не менее 20 тысяч ревнителей старой веры.
Со временем в старообрядчестве оформятся два основных направления: менее склонная к эксцессам «поповщина», сторонники которой сами выбирали себе священников, и «беспоповство», обходившееся без посредников между Богом и человеком. Из второго течения возникнут религиозные секты, далеко отошедшие от дореформенного православия. Уже в начале XVIII века таких объединений, подчас весьма экзотических, насчитывалось два десятка, и впоследствии число их увеличилось.
Политическая польза от нововведений, затеянных патриархом Никоном, довольно сомнительна. В сфере же церковной и духовной реформа была определенно вредоносна. Она положила конец русскому религиозному единству и существенно подорвала авторитет правящей церкви. Сочувствие к старообрядчеству испытывала вся основная масса населения. По вечному русскому принципу «начальству видней» она послушно приняла троеперстие вместо двоеперстия и «Иисуса» вместо «Исуса», но при всяком общественном возмущении немедленно появлялись проповедники раскола, соединявшие социальный протест с религиозным – для государственной стабильности сочетание весьма опасное.
|
|
|
БУНТЫ
Непрочность «третьего» государства объяснялась отходом от жесткой «ордынскости». Тотальность единоличного самодержавия размылась; ослабел и священный трепет перед царским престолом – главная психологическая опора всей конструкции. Смута продемонстрировала, что государя, оказывается, можно свергнуть; что он может оказаться самозванцем; что царей бывает сразу два.
Не менее важен был другой фактор, возникший незадолго до Смуты.
Мы видели, как в конце предыдущего столетия ловкий человек Борис Годунов расшевелил московскую «площадь», столичный плебс, понадобившийся ему для легитимизации восшествия на престол. Стать государем «от Бога», то есть по наследству, Годунов не мог и придумал, что будет царем «по воле народа». При первых всероссийских государях – Иване III, Василии III, Иване IV – «черни» не приходило в голову, что она может хоть как-то участвовать в решении вопроса о верховной власти. Иван Грозный мог как угодно терзать и мучить свой народ – тот лишь охал и терпел. Но сразу же после смерти деспота, в том же 1584 году, в ходе политической борьбы за первенство, партия, к которой принадлежал Годунов, впервые опробовала новый инструмент: свергла опасного соперника Богдана Бельского с помощью агитаторов, возбудивших простонародье. Вторжение буйной толпы в ранее заповедный Кремль стало началом новой эпохи во взаимоотношениях власти и народа, и эпоха эта растянулась на весь семнадцатый век.
Особенную опасность представляло население города Москвы, потому что в ригидно «вертикальной» системе, где провинции сами ничего не решают, а привыкли повиноваться приказам сверху, удар по центру ставит под угрозу все государство. Восстание Разина, народная война, охватившая огромную территорию и приведшая к колоссальному кровопролитию, оказалась для государственного равновесия меньшим потрясением, чем столичные мятежи, в которых участвовало всего несколько тысяч человек, в основном безоружных.
|
|
|
Раз уж Москва назвалась «Третьим Римом», она получила и хроническую римскую болезнь – зависимость от непредсказуемого столичного плебса. Чтобы избавиться от этой напасти, размашистый Петр даже перенесет царскую резиденцию в другой город, но это не поможет. Два века спустя «площадь», которой обзаведется и новая столица, все-таки развалит монархию.
Соляной бунт
На протяжении всего царствования царя Михаила еще малолюдная после Смуты столица вела себя тихо. Но постепенно она заживляла раны, отстраивалась, прирастала людьми. Первый раз московская «площадь» пришла в движение, когда на смену старой, привычной власти пришла новая.
В 1645 году престол занял юный, робкий Алексей Михайлович, не вмешивавшийся в дела государственного управления. Фактическим главой государства стал алчный и недальновидный Борис Морозов.
Весной 1646 года временщик изобрел отличный способ обогатиться: ввел единую пошлину на соль, бывшую на Руси вторым стратегическим пищевым продуктом после хлеба. Идея состояла в том, чтобы торговцы платили сборы в казну на месте добычи соли, а потом уже продавали ее по всей стране без дополнительных поборов. Однако вместо оптимизации казенных доходов произошло обычное для коррумпированной системы явление. Право торговать солью стало продаваться за взятки, причем прибылеполучателями стали сам правитель и его камарилья, в которую входил даже царский тесть Илья Милославский (напомню, что Морозов женил юного Алексея на дочери своего клеврета).
В скором времени розничная цена соли подскочила вчетверо – с пяти до двадцати копеек за пуд. Это привело к подорожанию почти всех продуктов длительного хранения, поскольку главным способом консервирования тогда было засаливание. Олеарий пишет:
…Через год пришлось вычислять, сколько тысяч было потеряно на соленой рыбе (ее в России употребляют в пищу больше мяса), которая сгнила, не будучи из-за дороговизны соли просолена как следует. Соли, кроме того, стало продаваться гораздо меньше, и, оставаясь в пакгаузах, она, по необходимости, превращалась в рассол [от сырости] и расплывалась.
Резкое подорожание соли било по столу и карману всего народа. В начале 1648 года соляную пошлину отменили, но последствия этой неудачной меры продолжали сказываться.
|
|
|
Появились и другие раздражающие новшества, продиктованные необдуманным желанием пополнить тощую казну. Москвичей, среди которых было много торгового люда, возмутил указ об обязательном использовании казенного аршина с царским орлом – платить за такую линейку приходилось вдесятеро против обычной.
При этом столичные жители, в отличие от остального населения, могли воочию наблюдать, как богатеют боярин Морозов и его наперсники.
Ему дан был рядом с жилищем его царского величества дом в Кремле, где он должен был жить вместе с женой своею, – рассказывает про Милославского тот же Олеарий. – Он немедленно же велел этот дом сломать и построить от основания великолепный дворец. Старые слуги один за другим должны были уйти, и на их места были поставлены родственники Милославского; так как все они успели наголодаться, то они оказались очень жадными, очень скупыми и прожорливыми.
Особенную ненависть у москвичей вызывали ближайшие помощники Морозова – глава Земского приказа Левонтий Плещеев и окольничий Петр Траханиотов, не только беззастенчиво вымогавшие взятки, но еще и изобретшие метод, который впоследствии получит название «отката»: распоряжаясь казенными средствами, они заставляли получателей расписываться за полную сумму, а выдавали на руки только половину.
Как всегда бывает, взрыв грянул по какому-то мелкому поводу, переполнившему чашу терпения, и застал власти врасплох.
21 мая 1648 года Алексей Михайлович, возвращавшийся с богомолья, был внезапно окружен толпой горожан. Они шумели, требовали выслушать их жалобы, ругали лихоимцев, схватили царского коня за поводья.
Девятнадцатилетний Алексей испугался, но тем не менее повел себя самым разумным в такой ситуации образом: стал просить людей успокоиться и разойтись, пообещав, что во всем разберется и восстановит справедливость. Толпа начала было стихать, но, видя это, какие-то слуги из царской свиты решили отличиться перед государем – кинулись на жалобщиков с руганью, принялись хлестать их кнутами. При отсутствии серьезного вооруженного эскорта делать этого никак не следовало. Народ пришел в ярость, стал бросать в ругателей камнями. Те кинулись наутек – под защиту кремлевских стен. Горожане побежали следом.
В царский дворец бунтовщики ворваться не смогли, его окружали стрельцы, однако собрались на площади и не уходили. Со всего города в Кремль прибывали все новые и новые толпы. Почувствовав свою силу, народ перешел от криков к действию.
Сначала разгромили дома Морозова, Плещеева и Траханиотова. Заодно разграбили в городе и еще несколько боярских дворов. Поймали и забили до смерти дьяка Назара Чистова, непосредственного автора соляного закона.
Побуянив, снова собрались на площади перед Кремлем, куда войти уже не смогли, потому что охрана заперла ворота, но было ясно, что долго за стенами не отсидишься.
Народ сформулировал требования: предать смерти Морозова, Траханиотова и Плещеева. Последнего царю, кажется, было не очень жалко. Дьяка вывели на площадь в сопровождении палача, но толпа не стала ждать казни и разорвала вора на части, после чего разошлась по домам.
Однако весть о победе взбудоражила столицу, и назавтра перед Кремлем собралось еще больше народу. Снова требовали выдать Морозова и Траханиотова.
Делать нечего – царь распорядился пожертвовать и Траханиотовым, только бы спасти своего «дядьку» боярина Морозова. Окольничий успел сбежать, но его поймали за городом, поводили по улицам с деревянной колодой на шее и обезглавили.
Москвичам и этого было мало. Они все равно жаждали расправы над Морозовым.
Временщика спасло неожиданное происшествие. В деревянном городе вдруг начался пожар, притом загорелся «кружечный двор». Многие кинулись туда и стали разбивать бочки, черпать вино чем придется. Пока одни тушили огонь, а другие валялись пьяные (кто-то и задохнулся от дыма), в Кремле воспользовались передышкой.
Поскольку большой надежды на верность гарнизона не было, царь принялся угощать и награждать стрельцов с солдатами. Илья Милославский задабривал столичных купцов, имевших влияние в городе. Очень помогла церковь: по приказу патриарха попы всюду уговаривали москвичей утихомириться.
Через несколько дней, когда обстановка сделалась чуть спокойней, царь вышел на площадь и объявил толпе, что ее гнев был справедлив и что впредь никаких кривд не будет. Он сулился отставить Морозова от дел, но просил пожалеть государева «второго отца» и лил при этом слезы. Москвичи растрогались, пообещали боярина не трогать. На всякий случай временщика все же отправили из столицы подальше, на чем период морозовского всевластия и завершился.
Весть об успехе столичного бунта привела в волнение многие регионы страны, страдавшие от воеводских и подьяческих злоупотреблений. Смелость москвичей и слабость, проявленная правительством, подтолкнули к мятежу и провинцию. В Сольвычегодске побили местного дьяка-мздоимца, отняв у него прежние подношения. В Устюге такого же хапугу вовсе убили и чуть не прикончили воеводу, опять-таки забрав назад все взятки.
На северо-западе страны, в Новгороде и Пскове, московские события отозвались с задержкой, но эхо получилось громким и продолжительным.
Там бунт возник не из-за соли, а из-за хлеба. Расплачиваясь со шведами по прежним обязательствам, правительство пообещало отправить за границу 14000 четвертей ржи (четверть примерно равнялась нынешнему центнеру). На время закупки необходимого количества зерна всякая частная хлеботорговля в регионе воспрещалась – но за мзду это запрещение могло быть обойдено. В прежние времена люди поворчали и смирились бы, а теперь они взбунтовались.
Волнение началось в Пскове и перекинулось на Новгород, где горожане изгнали царского воеводу и захватили власть. Заодно пограбили кое-кого из богатеев. Митрополитом в Новгороде был Никон, в ту пору еще не патриарх. Он проявил обычную для себя гневливость, чем только ухудшил положение. Владыку, невзирая на сан, поколотили.
Затем новгородцы и псковитяне отправили в Москву к царю представителей с изложением своих обид. Уступчивость, проявленная Алексеем во время Соляного бунта, позволяла надеяться на благоприятный исход жалобы, которую в данном случае правильней назвать протестом.
Поскольку очаг мятежа находился далеко, у государя было время разработать план усмирения.
Капитулировать перед бунтовщиками на сей раз власть не стала, а поступила умнее.
Алексей Михайлович принял послов милостиво и в ответном слове вроде бы даже оправдывался. В Новгород поехал царский посланец, с такими же мирными речами, уговорил горожан открыть ворота воеводе со стрельцами. После этого церемонии закончились. Воевода арестовал зачинщиков. Смертью, правда, никого не казнили – ограничились поркой, что тоже было мудро. Новгородцы почувствовали силу государства, но не обзавелись мучениками. Город постепенно успокоился.
С Псковом поступили так же – с той лишь разницей, что горожане, видя пример Новгорода, выдали вожаков сами.
Так бурно начиналось правление Алексея Тишайшего, а впереди были еще более грозные внутренние потрясения.
Историки называют эту эпоху «бунташным временем»; его отличительная черта – быстрота и легкость, с которой вспыхивали мятежи. Многие авторы обращали внимание на эту особенность взаимоотношений русского народа с властью: простые люди либо терпели и пребывали в состоянии абсолютного покорства – либо сразу переходили к кровавому бунту. Середины не бывало. В этом отношении московское общество напоминало рабовладельческий Рим, где рабы тоже, если уж восставали, то «бессмысленно и беспощадно». Собственно говоря, крепостная зависимость, в которой состояло большинство бесправного российского населения, и было самым настоящим рабством.
Медный бунт
Следующее крупное народное возмущение стало косвенным следствием украинской экспансии, которая повлекла за собой войну с Польшей, а затем и Швецией. Огромные расходы, связанные с содержанием большой армии, разоряли государственную казну и заставляли правительство выискивать все новые способы ее пополнения.
Один из таких экспериментов скверно закончился.
Серебряной монеты, основного платежного средства, постоянно не хватало – этот металл в Россию завозили из-за границы.
В 1656 году царский советник Федор Ртищев придумал чеканить вместо серебряных денег медные. Идея заменить благородный металл медной ассигнацией сама по себе была неплохой, она намного опережала время. Осуществиться она могла лишь при доверии населения к государству, к царскому гербу и к казенным монетным дворам. Такое доверие в обществе было, и на первых порах выгода от реформы получилась существенной, поскольку медь обходилась в шестьдесят раз дешевле серебра.
Но довольно скоро от доверия ничего не осталось, поскольку и государство, и многие предприимчивые дельцы им злоупотребляли.
Казна стала чеканить деньги сверх всякой меры. Австриец Мейерберг сообщает, что правительство выпускало медных монет впятеро больше, чем позволяли доходы. Вследствие этого России пришлось познакомиться с инфляцией. На первых порах медная копейка шла вровень с серебряной, но затем ее стали принимать менее охотно, требовали доплаты, и эта доплата всё возрастала. Через семь лет «обменный курс» достигал пятнадцати к одному.
Ситуацию усугубляли фальшивомонетчики, научившиеся подделывать медные деньги. У преступников имелись высокие покровители, к числу которых принадлежал и царский тесть Илья Милославский, так что управу на них найти было непросто.
Не стеснялись и мастера-чеканщики, выпускавшие «налево» столько денег, сколько им хотелось.
Государство, конечно, пыталось бороться с этой бедой обычными средствами – жестокими публичными казнями. Эмигрант Григорий Котошихин, записки которого я еще не раз буду цитировать, пишет, что по «медным» делам предали смерти до 7000 человек. Но вместо одних преступников появлялись новые. Алчность всегда сильнее страха, а тут нажива выходила и быстрой, и легкой.
Ущерб от провалившейся монетной реформы был громаден.
Первыми пострадали воины действующей армии. Им платили жалованье медью, а местные жители на Украине и в Белоруссии отказывались принимать такие деньги. В самой России нарушилась вся система расчетов при торговле и взимании долгов. Продавцы не хотели брать обесценившиеся копейки, кредиторы требовали от должников только серебра, а его становилось все меньше и меньше – осторожные люди предпочитали припрятывать «настоящие деньги», не пускать их в оборот. Неудивительно, что наступила ужасная дороговизна, и беднота, прежде всего городская, оказалась в отчаянном положении, на грани голодной смерти.
Негодовала вся страна, но столичные жители имели возможность выразить свое недовольство прямо государю, как это произошло 14 лет назад.
15 июля 1662 года какие-то неизвестные вывесили в центре Москвы, на Лубянке, «подметный лист» с перечислением лиц, ответственных за медную «измену». Это были двое Милославских (царский тесть Илья Данилович с его родственником окольничьим Иваном Михайловичем), Федор Ртищев и богатый купец Василий Шорин, по слухам чеканивший фальшивые деньги. Это событие стало искрой, от которой начал разгораться пожар.
Собралась толпа, заволновалась. Через некоторое время появились двое казенных людей, сорвали письмо – и сделали только хуже. Горожане чуть не прибили служивых, отобрали у них бумагу и стали читать ее вслух всем, кто шел на шум.
У кого-то возникла идея отправиться с этим списком к государю.
Алексей находился в своем загородном дворце Коломенское, праздновал рождение дочери Феодосии. Вдруг ему доложили, что приближается огромное скопище взбудораженных людей. Скоро они заполнили весь широкий двор.
Большой охраны в Коломенском не держали. Тут следует отдать должное Алексею Михайловичу. Он не растерялся и не запаниковал. Приказал домашним удалиться, Милославским и Ртищеву – спрятаться. Царь был уже не юношей, как в 1648 году. Он набрался государственного опыта, побывал на войне, избавился от докучной опеки Никона, а главное – умел разговаривать с толпой.
Выйдя на крыльцо без телохранителей, государь спокойно выслушал крикунов, хотя самые дерзкие из них хватали его за платье и за пуговицы. Алексей попросил всех разойтись по домам, а «изменников» пообещал «сыскать» и покарать. Поклялся в том богом, даже пожал одному из главных смутьянов руку.
Москвичи пошли назад в город, несколько успокоенные. Самый опасный момент мятежа миновал.
Но в Коломенское к царю ходила только часть «гилевщиков» (от слова «гиль» – смута). Другие в это время кинулись громить двор Шорина. Самого купца не нашли, но схватили его подростка-сына. Решили, что юный Шохин будет свидетельствовать перед царем о винах отца. Появился новый предлог идти в Коломенское.
Вторая толпа слилась с первой, возвращавшейся в город, и вся громада снова двинулась искать правды у государя. Настроение стало еще агрессивней, кроме того, к мятежу примкнуло немало стрельцов и солдат, в том числе вооруженных.
Однако теперь власти были готовы к отпору. К Коломенскому стянулись верные войска. Алексей Михайлович разговаривал с народом уже не с крыльца, а с коня, окруженный придворными, и был менее покладист. Он повторил, что проведет следствие, и велел толпе разойтись, а когда та не послушалась, приказал применить силу.
Пехота и конница атаковали неорганизованную людскую массу, погнали ее, стали избивать. Многих затоптали, человек сто утонули в Москве-реке, кого-то зарубили и закололи, а несколько тысяч задержали. Такого побоища столица не переживала со времен польской оккупации.
Следствие действительно было проведено, но «сыскивали» не виновников медного кризиса, а зачинщиков восстания. Автора рокового письма так и не нашли, но покарали многих. В сохранившихся официальных документах ничего не говорится о смертных приговорах, но Котошихин рассказывает, что полторы сотни человек повесили, многим отсекли руку или ногу, а еще больше было тех, кого иссекли кнутом, поставили на лицо клеймо «буки» («бунтовщик») и сослали в дальние края. Если это правда (а похоже, что так), подобная суровость в ответ на, в общем, бескровный протест должна была объясняться желанием вытеснить из народной памяти успех Соляного бунта, когда «площадь» фактически добилась смены правительства.
Скомпрометированную валюту отменили не сразу, а выждав год – очевидно, чтоб эта мера не выглядела уступкой мятежникам. Медные монеты не просто упразднили, а строго-настрого запретили даже держать их дома. Принудительный обмен на серебро проводился по грабительскому курсу 20: 1.
Запуганная кровопролитием и репрессиями столица притихла, но держать в таком же страхе всю громадную страну, измученную воеводским произволом и военным разорением, было невозможно.
Долго сгущавшиеся тучи наконец разразились грозой.
Восстание Степана Разина
В низших слоях российского общества всегда находились люди, не согласные тащить крепостное и податное ярмо. Выход был единственный – уйти в края, где нет помещиков и воевод, – а направлений имелось два. Первое вело за Урал, где беглецы становились первопроходцами или колонистами, выполняя важную работу по открытию и освоению просторов Сибири (этой теме я посвящу отдельную главу). Второй путь был короче и лежал на юг, в придонские степи и волжские низовья. Вчерашние крепостные и посадские становились там вольными людьми – казаками, что по-тюркски и означает «свободные люди».
Это военное сословие оберегало рубежи России от татарских набегов, но в то же время доставляло Москве много хлопот. Правительство все время пыталось взять степную вольницу под контроль. Возможности для этого имелись, поскольку хлеб, порох и другие припасы казачество получало из России. При Михаиле Федоровиче донская область стала более или менее послушной, там возникли зачатки административной структуры: выборной атаман с канцелярией, старшина (совет уважаемых казаков), войсковой круг. Наметилось и имущественное расслоение, всегда выгодное для государственной власти.
Но кроме этой, удобной для Москвы казачьей элиты по широкой равнине бродили многочисленные ватаги казачьей голытьбы, главным образом из недавних мигрантов. Они никому не желали подчиняться и добывали себе пропитание саблей – хорошо, если обращая ее против «басурман», но когда никакого похода «за зипунами» не намечалось, эти шайки нападали на купеческие караваны.
После Андрусовского мира 1667 года военной службы для казачьих отрядов не стало. Давние, оседлые казаки имели собственные хозяйства, но они составляли меньшинство населения. За время войны на Дону скопилось много казаков новых – из числа дезертиров и беглой черни. Им всем нужно было чем-то кормиться.
Будущая народная война начиналась как разбойничье предприятие. Воевать с государством никто из казаков не думал. Голытьба собиралась искать добычу за границей, притом не в ближних турецких владениях, что строжайше воспрещалось, а очень далеко, на Каспийском море. В этом смысле казачье сообщество, возникшее на Дону в 1667 году, отличалось от другой подобной банды, под предводительством атамана Василия Уса, которая «шалила» прямо на Волге, в царских владениях.
Для дальнего похода требовался крепкий атаман, и скоро он нашелся – некто Степан Тимофеевич Разин, которого обычно называли просто Стенькой.
Сведения о его предыдущей жизни довольно туманны. Семья Разиных была исконно донская, из «домовитых». Степан Тимофеевич пользовался в казачьей среде авторитетом – раньше он участвовал в посольствах, на польской войне командовал отдельным отрядом. Рассказывали, что Разин ходил паломником на Север, в Соловецкий монастырь, но это плохо вяжется с его весьма сомнительной набожностью. Еще существует предание о том, что на войне царский воевода Юрий Долгорукий за самовольную отлучку велел повесить Степанова брата и тем якобы пробудил у будущего народного вождя ненависть к государству. Правда это или нет, непонятно.
|
|
|
