Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Иосиф Александрович бродский




(1940-1996)

 

Иосиф Бродский – поэт, переводчик, эссеист, критик. Одна из самых значительных фигур в русской и мировой литературе второй половины двадцатого века.

Бродский родился в Ленинграде, после восьмого класса оставил школу, – как он объяснял позже, – по собственному желанию, не желая больше слушать ахинею советской пропаганды. Перепробовал множество профессий, в основном, связанных с тяжёлым физическим трудом: работал на заводе, в больнице, в геологических партиях. Начал писать стихи. Самостоятельно выучил английский и польский языки. Стал переводчиком. В 1964 году был арестован и по ложному обвинению в тунеядстве осуждён к высылке на пять лет с обязательным привлечением к физическому труду. В 1965 году под давлением мировой общественности был досрочно освобождён, отбыв в ссылке год и пять месяцев. Тогда же в США, в издательстве «Ардис», вышла по-русски первая книга его стихов, что свидетельствовало об интересе к его поэзии не только в России. В дальнейшем «Ардис» всегда охотно издавал Бродского, а вслед за ним это стали делать и другие западные издательства. По возвращении из ссылки до 1972 года Бродский зарабатывал на жизнь переводами. До отъезда из СССР он опубликовал на родине всего четыре стихотворения. В 1972 году власти вынудили его уехать из страны. Поэт эмигрировал в США. В Америке стал университетским преподавателем, активнейшим образом занимался разнообразной литературной и общественной работой. В 1973 году предисловие к его книге, вышедшей в престижном издательстве «Пенгвин», написал Уистан Хью Оден – один из любимых поэтов Бродского, что сам автор воспринял символически. В 1986 году его книга эссе, написаных по-английски, была признана лучшим литературно-критическим изданием года в США. В 1987 году Бродский стал Нобелевским лауреатом. В 1992 году ему было присвоено звание поэта-лауреата США, что является высшим признанием литературных заслуг в Америке. Хотя имя Бродского официально перестало быть запретным в России в конце восьмидесятых, вплоть до самой кончины он так и не побывал на родине, мотивируя это тем, что «можно вернуться на место преступления, но нельзя вернуться на место любви».

С первых же шагов в литературе Бродский внятно заявил о себе. Начав писать в 1957 году (то были ещё юношеские, вполне общеромантические стихи), к началу следующего десятилетия он обрёл собственный голос. Тексты, отмеченные «личной печатью» Бродского, писались им и в 1961, и в 1962 годах, но принято считать, что собственно Бродский начался в 1963-м, когда была создана «Большая элегия Джону Донну» – стихотворение, которому трудно подобрать аналоги в русской литературе. Пожалуй, только размер, которым оно написано, – пятистопный ямб с перекрёстной системой рифмовки, – единственное, что вызывало ассоциации с отечественной традицией. Остальное – длинные цепочки перечислений предметов, вещей, явлений, своего рода прейскурант, бесконечный, вьющийся синтаксис, неспешная манера развёртывания авторской мысли, – всё выглядело непривычно и оригинально:

 

Джон Донн уснул. Уснуло всё вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло всё. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

ночник, бельё, шкафы, стекло, часы,

ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

 

Характерна и выбранная Бродским тема. Джон Донн, английский поэт-метафизик XVII века, в творчестве которого преобладает философское начало, тщательно проработанная, парадоксальная, порой противоречивая, но всегда яркая мысль, был одним из любимых поэтов Бродского, его художественным идеалом. В своём последующем творчестве Бродский всегда ориентировался на англоязычную традицию.

К середине 1960-х годов его стих достиг той мощи письма, которая не покидала поэта на протяжении значительной части его творческого пути. Появились «фирменные знаки» стиля Бродского. По сравнению с другими русскими поэтами 1960-1970-х годов только в творчестве Бродского можно встретить сочетание следующих качеств: стремления к объёмности стихотворений (в 100-200, а то и более строк), сложного строфического построения (поэт перебрал едва ли не все известные ему типы строф, а многие изобрёл сам), причудливого, подчас намеренно утяжелённого синтаксиса, несовпадения ритмики и естественного строения фразы, изощрённой рифмовки, плотной лепки образов, вызывающей ассоциации со стилем барокко. Архитектоника, композиция, соразмерность всех частей произведения вообще очень важны для Бродского, поэта классицистски ориентированного («Я заражён нормальным классицизмом» обмолвился он в стихотворении «Одной поэтессе», 1965)). Стихотворение «Фонтан» (1967), например, не только объектом описания, но и графикой текста напоминает о форме фонтана:

 

Из пасти льва

струя не журчит и не слышно рыка.

Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика,

никаких голосов. Неподвижна листва.

И чужда обстановка сия для столь грозного лика,

и нова.

Пересохли уста,

и гортань проржавела: металл не вечен.

Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,

хоронящийся в кущах, в конце хвоста,

и крапива опутала вентиль. Спускается вечер (...)

 

Для отечественной поэзии в стихе Бродского непривычно рассудочно-аналитическое начало. Автор идёт не столько от чувства, сколько от разума. Чувства его лирический герой предпочитает демонстрировать крайне сдержанно. Сентиментальность Бродскому претит, порой он склонен рассматривать её как пошлость. Там, где у других поэтов – плач и рыдание, у него – холодные сентенции, там, где читатель привычно ждёт задушевности, у Бродского – отстранённость, там, где ожидаешь встретить гнев, боль и обличение, у Бродского – ирония, сарказм, язвительность и т. д. Поэт никогда не повышает тона. «Позволял своим связкам все звуки, помимо воя», – так высказался Бродский в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку» (1980), подводя промежуточные жизненные итоги. Поэт признавался, что осознанно стремился к «нейтрализации лирического элемента» в стихе. Иными словами, он, с одной стороны, не хотел, чтобы к нему «лезли в душу», а с другой – вовсе не стремился броситься в объятия друга-читателя. Идеальный читатель для Бродского – человек, уединившийся с его книгой в руках, который может ни с кем не делиться своими чувствами, потому что эстетическое переживание для Бродского – одно из самых личных, глубоко интимных. Оно не столько объединяет, сколько разъединяет людей. Но эта внешняя разобщённость на самом деле – демонстрация свободы духа. Вот как автор обращается к читателю:

 

Ты для меня не существуешь; я

в глазах твоих – кириллица, названья...

Но сходство двух систем небытия

сильнее, чем двух форм существованья.

Листай меня поэтому – пока

не грянет текст полуночного гимна.

Ты – всё или никто, и языка

безадресная искренность взаимна.

«Посвящение» (1987)

 

Искусство делает людей индивидуальностями. Поверяя самого себя через искусство, в частности, поэзию, человек занимается самопознанием, уточняет своё место в мире и после знакомства с таким душевным опытом вряд ли захочет примкнуть к нерассуждающей толпе или принять на веру первую попавшуюся идею. В этом Бродский видел предназначение искусства. «Если искусство чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования» («Нобелевская лекция», 1987). Нетрудно заметить, что Бродский скептически относится к «воспитательному началу» искусства, столь существенному для читательского восприятия в нашем Отечестве. Однако, по Бродскому, искусство воспитывает не каким-то специальным дидактическим пафосом, а самим фактом своего существования – независимостью и чувством собственного достоинства художника.

У каждого значительного поэта есть свои излюбленные темы, так или иначе варьирующиеся на протяжении всего его творчества. У Бродского основными были темы одиночества, трагизма существования, разобщённости людей, пустоты и одновременно наполненности мира бесчисленными вещами, темы античности, города и водной стихии. Особое место в этом ряду занимает тема языка, противопоставленная всем остальным. Лирический герой Бродского живёт в огромном, подробнейше выписанном, внешне красочном универсуме. Но он чувствует своё постоянное, изначальное, едва ли не естественное одиночество, порой граничащее с мизантропией:

 

Вещи и люди нас

окружают. И те,

и эти терзают глаз.

Лучше жить в темноте.

«Натюрморт» (1971)

 

Бродский – элегик, то есть поэт, по определению воспринимающий мир печально, порой трагически, уже хотя бы потому, что «мы знаем, чем это кончится»:

 

Пора. Я готов начать.

Не важно с чего. Открыть

рот. Я могу молчать.

Но лучше мне говорить.

 

О чём? О днях, о ночах.

Или же – ничего.

Или же о вещах.

О вещах, а не о

 

людях. Они умрут.

Все. Я тоже умру.

Это бесплодный труд.

Как писать на ветру.

«Натюрморт»

 

Одиночество и грусть в художественном мире Бродского – норма человеческого существования:

 

У всего есть предел: в том числе у печали.

Взгляд застревает в окне, точно лист – в ограде.

Можно налить воды. Позвенеть ключами.

Одиночество есть человек в квадрате.

«К Урании» (1982)

Вот исходная точка, из которой человек волен двигаться куда угодно, однако он должен понимать, с чего всё началось и чем закончится, и не питать по этому поводу никаких иллюзий. Одно из центральных, ключевых стихотворений Бродского – «Осенний крик ястреба» (1975) – о полёте птицы, взмывшей над миром и забравшейся так далеко, что ей не хватает воздуха, отчего она гибнет.

 

Но восходящий поток его поднимает вверх

выше и выше. В подбрюшных перьях

щиплет холодом. Глядя вниз,

он видит, что горизонт померк,

он видит как бы тринадцать первых

штатов, он видит: из

 

труб поднимается дым. Но как раз число

труб подсказывает одинокой

птице, как поднялась она.

Эк куда меня занесло!

Он чувствует смешанную с тревогой

гордость. Перевернувшись на

 

Крыло, он падает вниз. Но упругий слой

воздуха его возвращает в небо,

в бесцветную ледяную гладь.

 

Стихотворение можно воспринять символически, как описание судьбы самого поэта, того неизбежного разлада, который возникает между ним и обществом, пусть даже и благожелательно к художнику настроенным. Истинный творец, по Бродскому, всегда идёт вперёд, не останавливаясь на достигнутом, отчего каждый новый шаг даётся всё с большим трудом, и нет для него никакой гарантии положительного отклика со стороны публики. Но поэта несёт стихия, над которой он не властен, и в его надмирности заключены высокая миссия и высокая трагедия.

Отъединённость лирического героя от остального мира проникает у Бродского даже в любовную лирику. Она тоже непривычно для отечественного читателя тяжеловесно-рассудительна. Влюблённые не могут соединиться, чаще всего между ними пролегает некое, иногда вполне конкретное, иногда умозрительное пространство. Один из самых показательных примеров любовной лирики – стихотворение «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...» (1976), написанное в жанре послания к неизвестному адресату и представляющее собой единственное, потенциально бесконечное предложение. Здесь «по-бродски» идеально соединяются две диаметрально противоположные тенденции: напряжённый лирический тон, предполагающий присутствие вполне конкретного собеседника, и одновременно неясность того, к кому же обращается автор, подчёркнутая абстрактность существования этого второго человека:

 

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но не важно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного

из пяти континентов, держащегося на ковбоях;

я любил тебя больше, чем ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,

в городке, занесённом снегом по ручку двери,

извиваясь ночью на простыне –

как не сказано ниже по крайней мере –

я взбиваю подушку мычащим «ты»

за морями, которым конца и края,

в темноте всем телом твои черты,

как безумное зеркало повторяя.

 

Любовь в лирике Бродского почти всегда трагична.

 

Как жаль, что тем, чем стало для меня

твоё существование, не стало

моё существованье для тебя.

«Postscriptum» (1967)

 

Но именно в разлуке (и в крайнем её проявлении – смерти одного из влюблённых) истинно любящий способен выпестовать наиболее глубокие чувства. Они делают человека умнее, чувствительнее и тоньше, хотя, конечно, не счастливее. Бродский будто нарочно разъединяет людей, чтобы они перед лицом развернувшейся пустоты вздрогнули, лучше поняли самих себя и воспринимали бы несчастья как должно, то есть стоически:

 

(...) страданье есть

способность тел,

а человек есть испытатель боли.

Но то ли свой ему неведом, то ли

её предел.

 

«Разговор с небожителем» (1970)

 

Ещё одна излюбленная тема Бродского – античность, мир монументальной архитектуры, идеальных мраморных статуй, греческих и римских поэтических классиков. Античность привлекала Бродского своей устойчивой системой эстетических оценок, ясными представлениями о прекрасном, о чувстве соразмерности и сообразности творения художника. Кроме того, Бродский видел в античности и некий этический идеал – способность воспринимать несчастья с каменным лицом (оттого в его стихах так часто упоминаются статуи), сдержанность в выражении чувств (что относится, скорее, к образу Римской империи, чем к Греции), отсутствие традиционной российской «расхристанности». Античность у Бродского авторски индивидуализирована, порой намеренно далека от исторической правды, но образ этой эпохи особенно важен для художественного мира поэта, он многое объясняет в душевном строе его лирики. «Античные» стихи поэта давно вошли в хрестоматийный корпус его сочинений: «По дороге на Скирос» (1967), «Anno Domini» (1968), «Дидона и Эней» (1969), «Post aetatem nostram» (1970), «Письма римскому другу (Из Марциала)» (1972), «Одиссей Телемаку» (1972).

Не менее важна для поэта тема города. Сначала по вполне понятным причинам центральным городом в художественном мире Бродского был Ленинград, затем его место заняла Венеция. Ленинград вдохновлял Бродского не только по той причине, что он там родился, но и потому, что это наиболее европейский город страны, строго организованный, классически ясный, город-аристократ, как нельзя лучше подходящий для всей поэтики Бродского («Петербургский роман» (1961), «Стансы городу» (1962), «Остановка в пустыне» (1966)). Венеция же была давней любовью поэта задолго до того, как он её увидел. Венеция с её каналами, гондолами, дворцами, церквами, улочками, где идущие навстречу друг другу пешеходы расходятся с трудом, для поэта – воплощенная красота, пример торжества культуры над природой, красота идеальная и трагическая, саморазрушающаяся («Лагуна» (1973), «Венецианские строфы 1» (1982), «Венецианские строфы 2» (1982)). Иногда образ безымянного города на воде выглядит как некий прекрасный возлюбленный град, куда поэту нет возврата:

 

Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река

высовывалась бы из-под моста, как из рукава – рука,

и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,

как Шопен, никому не показывавший кулака.

 

«Развивая Платона» (1976)

 

По желанию поэта родственники перевезли его прах на городское венецианское кладбище Сан-Микеле – небольшой островок в Венецианской лагуне. Место, выбранное самим Бродским, точно соответствует его эстетическим пристрастиям, это логическая точка в конце пути, где соединяются жизнестроительство и творчество.

Одно обстоятельство роднит эти два очень разных города – и Ленинград, и Венеция стоят на воде. Вода, море, океан в поэзии Бродского – первичная стихия, то, из чего всё произошло и к чему вернётся («Новый Жюль Верн» (1976), «Тритон» (1994)). Поэтому вода крайне волнует поэта своей спокойной таинственностью:

 

Когда так много позади

всего, в особенности – горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря.

Оно обширнее. Оно

и глубже. Это превосходство –

не слишком радостное. Но

уж если чувствовать сиротство,

то лучше в тех местах, чей вид

волнует, нежели язвит.

 

«С видом на море» (1969)

 

Внешнее однообразие ровной водной глади соотносятся Бродским с ритмом времени, монотонностью человеческого существования, нейтральностью тона, к которому он так стремился в своей поэзии:

 

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда – все рифмы, отсюда тот блеклый голос,

вьющийся между ними, как мокрый волос.

 

«Я родился и вырос в балтийских болотах...» (1976)

 

Ровное, спокойное существование имеет и обратную сторону – пустоту. Пустота для Бродского – не просто абстракция. Она порою зримо реальна («Я верю в пустоту», – отчеканил он в стихотворении «Похороны Бобо», (1972)). Парадокс в том, что чем плотнее пространство, чем больше в нём массы вещей, тем больше и пустота, вакуум. Когда человек ни на ком и ни на чём не останавливает заинтересованного взгляда, то всё кажется уныло-однообразным и одинаковым. Описывая своё путешествие по Мексике в стихотворении, адресованном другу, поэту Евгению Рейну, находящемуся в России, Бродский обращает внимание на пирамиды, вызывающие у него не восхищение мощью человеческого гения, а грустные мысли о том, с какой бесчеловечностью властители заставляли подневольный народ их строить. В результате вновь заполненное, организованное пространство на поверку оказывается бездушным, то есть, пустым:

 

Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,

всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй,

вот и мы!»

«К Евгению» (1975)

 

Человек способен бороться с пустотой только собственным разумом:

 

Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.

Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.

 

«24 декабря 1971 года» (1972)

 

И если согласиться с Декартом в том, что «Я мыслю, следовательно, существую», то Бродский – впечатляющий пример для иллюстрации этой идеи. Мыслительный процесс для поэта – борьба с хаосом, духовная победа человека над вселенской немотой.

Человек, по Бродскому, обречён на вечную борьбу с силами небытия, и почти всегда он в конце концов терпит поражение, что не снимает с него обязанности проигрывать достойно. Но есть сфера его деятельности, где он может выйти победителем. Это язык. Бродский любил повторять, что не поэт владеет языком, а ровно наоборот – язык владеет поэтом. «(...) поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. (...) Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив» («Нобелевская лекция»). Бродский буквально обожествлял язык как таковой и относился к нему со священным трепетом, как к таинственному живому организму. Для Бродского язык – единственное, что отличает человека от животного, а поэзия – высшая форма существования языка. А раз так, мыслил он далее, то поэзия представляет собой нашу антропологическую цель – то, ради чего вообще существует человечество. Поэзия оправдывает существование вида homo sapiens. Если от каждого отдельного человека и остаётся что-то, то это, прежде всего, – «часть речи», что по мысли Бродского уже очень много:

 

Жизнь, которой,

как дарёной вещи не смотрят в пасть,

обнажает зубы при каждой встрече.

От всего человека вам остаётся часть

речи. Часть речи вообще. Часть речи.

 

«...и при слове «грядущее» из русского языка...» (1976)

 

В этой утопической идее отразились весьма оригинальные представления поэта о счастье и чувстве полноты бытия, возможные только в сфере духа. У Бродского масса стихов, посвящённых языку, речи, слову («К стихам» (1967), «1972 год» (1972), «Тихотворение моё, немое...» (1976), «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» (1973)). По сути дела, часто герой его поэзии – язык как таковой.

Бродский проделал огромную культурную работу, жизненно необходимую для отечественной изящной словесности. Он перекинул мосты к недостаточно известной у нас англоязычной поэтической традиции и восстановил живую связь русской культуры с античностью. На античных классиков поэт смотрел снизу вверх, для него все великие достижения поэзии – уже в прошлом, и современникам остаётся либо подражать, либо пытаться соперничать с классиками – что есть занятие благородное, но, вероятно, безнадёжное. Бродский олицетворял собой и связь с Серебряным веком, причём не столько формально-выразительной близостью своего творчества поэзии того периода, сколько бережным отношением к искусству и культуре. Не случайно Ахматова признала своего в молодом поэте, выросшем в принципиально иную эпоху. Он так обогатил поэзию и язык новыми формами и сложнейшим мыслечувствием, что многие осознали: писать стихи после Бродского – занятие ответственное и трудное. Принципиально важно, что Бродский – фигура не только российского масштаба. Это автор, деятельность которого значима для всей мировой поэзии.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...