На границах латинской Европы.

Язык и право

«Их следует судить по обычаю их народа и судом арбитра, избранного среди них самих»¹.

Завоевание и колонизация привели к формированию на грани­цах католического мира обществ, в которых жили бок о бок пред­ставители разных этнических групп, и повсюду в приграничных районах латинской Европы одной из центральных проблем были межнациональные отношения. Прежде всего надо подчеркнуть, что вопрос принадлежности к той или иной национальности в Средние века лежал в плоскости не биологической (как следовало бы из со­ответствующей лексики: gens, natio, кровь, племя и т.п.), а прежде всего культурной. Если взять классическую средневековую форму­лировку этнической принадлежности, данную канонистом Регино Прюмским примерно в 900 году, то мы увидим, что он предлагает для классификации этнических различий четыре критерия. «Разные нации, — пишет он, — отличаются друг от друга происхождением, нравами, языком и законом» (diversae nationes populorum inter se discrepant genere, moribus, lingua, legibus/²-. Первый из его критери­ев — «происхождение» — лежит в основе современных расистских теорий. Наиболее оголтелые расистские учения XX века либо осно­вываются на внешних (как в первом случае) признаках различий — как цветной расизм в США, либо, в отсутствии явных внешних признаков, на невидимых биологических несовпадениях — как на­цистский антисемитизм. В Средние века расизм такого рода встре­чался относительно редко. В этом смысле более важное значение приобретают другие обозначенные Регино критерии — «нравы, язык и закон». Именно они становятся главными признаками этни­ческой принадлежности. В отличие от происхождения, эти призна­ки имеют одну общую особенность — они изменчивы. В самом деле, в разной степени они могут меняться не только от поколения к поколению, но и на протяжении жизни одного человека. Человек может овладеть новыми языками, оказаться в условиях иной систе -мы права, приобщиться к новой культуре. Таким образом, в каком-то смысле этническая принадлежность в условиях Средневековья была скорее порождением социальным, нежели биологической дан­ностью. Если, скажем, дать определение «немцу» или «славянину» исходя не из происхождения, а из нравов, языка и юстиции, то внуками славян могли быть немцы, а внуками немцев — славяне.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

8. Межэтнические отношения... I) Язык и право

Когда мы рассматриваем межэтнические отношения в средневеко­вой Европе, то ведем речь о контактах различных в языковом и культурном отношении групп, а не разных по крови народов.

Термин «нравы, или обычаи» (mores) касался одежды, домашних устоев, привычек в еде, причесок и массы других повседневных особенностей, которые отличали одних людей от других. Порой это своеобразие имело решающее значение для различения этнических групп. В Ирландии, например, английские правители законодатель­но выступили против ирландских причесок: «вырождающиеся анг­личане нашего времени, которые носят ирландскую одежду, выбри -вают до половины головы, а сзади оставляют длинный хвост... беря пример с ирландских одежд и внешности»³. В ответ ирландцы лишь укрепились в своем отношении к национальной прическе как одно­му из способов самоидентификации, и в одной ирландской поэме XVI века критиковались «вы, кто следует примеру англичан и ко­ротко стрижет свои курчавые волосы». Примечательно: чтобы пока­зать свою принадлежность к другой нации, достаточно было пере­нять соответствующую прическу. В начале XII века язычники-сла­вяне скальпировали поверженных немцев, после чего «маскирова­лись с помощью их скальпов и вторгались в христианские земли, выдавая себя за христиан». Аналогичным образом мусульмане в 1190 году, пытаясь просочиться через блокаду Акры, сбрили бороды (а также обрядились в франкские одежды и выставили на палубу свиней).

ЯЗЫК

В определении национальной принадлежности особенно важное значение принадлежит языку. Средневековое духовенство и уче­ные, с их библейской верой в общее происхождение всего челове­чества и теорией первоначального единства языка, считали естест­венным вести отсчет национальным различиям от «вавилонского столпотворения». «Разные народы появились из-за различий в языке, а не языки появились у разных народов», — так сформули­ровал это средневековый педагог Исидор Севильский⁴. Еще более ясно эта точка зрения высказана другим латинским автором: «язык формирует расу» (gentem lingua facit)⁵. Было признано значение языковой общности. Как писал хронист XIV века, «тех, кто говорит на одном языке, объединяют тесные узы любви»⁶, Эти «узы любви», как мы увидим, зачастую обратной своей стороной имели горячую ненависть к тем, кто говорил на чужом языке, ибо, как и сегодня, «войны и всевозможные несчастья проистекают из разли­чий в языке»?.

Из проникших в литературные и официальные тексты Высокого Средневековья диалектизмов можно составить представление о тех крупных пространствах на территории Европы, которые характери -зевались относительно высокой степенью языковой и культурной

однородности с преобладанием в каком-то смысле стандартных языков: примером служит английский в Англии, лангедойль и лан-гедок соответственно на север и на юг от Луары, нижненемецкий на севере Германии, верхненемецкий — на юге. Естественно, суще­ствовали вариации в диалектах и примеры частичного наложения языков, но все же можно отчетливо проследить различия между этими ключевыми областями и завоеванной и заселенной перифе­рией, где повсеместным явлением было смешение и взаимопроник­новение языков и культуры. Конечно, в центральных областях на­блюдалось взаимное приспособление и интеграция языков разных народов, но на окраинах имел место более выраженный языковой плюрализм, определявшийся и национальными, и классовыми раз­личиями. То языковое разнообразие, которое подчас могло наблю­даться в пределах зоны распространения одного языка, скажем, верхненемецкого или лангедока, чаще всего принимало форму диа­лектных различий. Средневековый путешественник, проезжая из Трира в Вену или из Беарна в Прованс, легко мог заметить переход от одного диалекта к другому. Полной противоположностью была языковая ситуация в завоеванных и освоенных поселенцами пери­ферийных землях, где внутри одного и того же населенного пункта и даже на одной и той же улице уживались носители совершенно разных языков. Таким образом, взаимодействие языков было ти­пичным и характерным признаком пограничных областей латин­ской Европы. Здесь никого не удивляли наблюдения такого свойст­ва, что «многие наши люди говорят теперь на улицах на разных языках», как подметил чешский хронист Петр Циттауский° Когда папа Иоанн XXII в 1329 году отлучил от церкви главу францискан­ского братства Михаила Мезенского, его послания в Кракове были сначала зачитаны на латыни, а затем «растолкованы народу на про -сторечии, как на польском, так и на немецком, с тем чтобы они были лучше поняты и стали ясны всем»⁹. Двойную принадлежность словно получали реки, горы и населенные пункты. Они начинали именоваться на двух языках: как разъясняет один померанский до­кумент, «это место славяне называют woyces, а немцы — епде water»¹⁰. Аналогичную лингвистическую трансформацию претерпе­вали и названия поселений. Например, ирландское поселение Эллах в Мите стало называться Скурлокстаун по имени его новых владельцев из рода Скурлаг (английский суффикс «таун» — town к тому времени стал непременным элементом географических назва­ний в областях восточной и южной Ирландии, подвергшихся коло­низации и частичной англиканизации)¹¹. В Новой Кастилии назы­вавшееся арабским именем поселение Альгарива получило новое, латинское название — Виллафранка¹².

Для многих слоев общества двуязычие было обычным делом. Уже в X веке Отгон I Германский говорил как на немецком, так и на славянском языке¹³. Во франкской Морее преуспевающие пра­вители владели французским, греческим, а возможно и турецким¹⁴.

Роберт Бартлетт. Становление Европы

Характерно, что до сих пор ученые спорят о том, на каком языке первоначально была составлена главная летопись франкской Гре­ции — либо на французском с последующим переводом на гречес -кий, либо наоборот. К XIV веку потомки англо-нормандских завое -вателей в Ирландии сочиняли стихи по-ирландски¹⁵. Порой такое двуязычие имело большое практическое значение. В 1085 году на Сицилии граф Роджер, возглавлявший разведывательный поход в Сиракузы, послал сына благородного греческого рода Филиппа еле -дить за мусульманским флотом: «он передвигался на своем корабле среди сарацинских так, словно был одним из них, ибо и он, и все его матросы владели языком неверных, как родным греческим»^1б. Примкнувшие к нормандцам итальянские разбойники тоже пыта­лись выучить французский¹⁷.

Естественно, что в таком лингвистически пестром обществе ис­ключительно важную роль играли переводчики. Иногда они зани­мали и официальные посты. Например, в Валенсии существовали официальные переводчики, они носили титул торсимана (torci-тапа) — от арабского tarjwnan. На границе Уэльса существовала практика земельных пожалований «в уплату за услуги переводчика между англичанами и валлийцами»¹⁸. Как будет видно дальше, осо­бенно важна была роль переводчика в суде. В некотором смысле области, где сосуществовали разные языки и где получило распро­странение двуязычие и практика перевода, оказали свое влияние на всю культуру Европы. Например, именно из Испании и Сицилии в латинские университеты пришли многочисленные переводы гречес -ких и арабских научных и философских трудов. Многие положе­ния латинского аристотелизма Фомы Аквинского были выношены в недрах разноликих в этническом отношении обществ Кастилии времен Реконкисты и южной Италии.

Эти двуязычные и многоязычные регионы также представляли собой каналы для взаимных языковых заимствований. Так, именно в поморских областях Балтии поляки переняли от купцов и ремес­ленников Ганзы элементы нижненемецкого торгового и городского языка. Таким путем в польский язык из немецкого пришли, к при­меру, единицы измерения (польское laszt и punt — от немецкого Last — «груз» — и Pfrnid — «фунт»), морские термины (balast и koga — от Ballast — «балласт» и Кодде — «крупное торговое судно»), названия орудий наказания преступников (ргада — от Ргапдег — «позорный столб»). Аналогичным образом в Уэльсе эпохи Позднего Средневековья английские и французские терми­ны, относящиеся к феодальной и городской жизни — такие, как «барон», «парламент», «бюргер», проникли и в валлийский язык (borwn, parlmant, bwrdais). Эмигранты не только привносили в мест­ное наречие свои слова, но и сами с готовностью заимствовали слова исконного языка, особенно касающиеся местных реалий. Так, на Пиренеях носители романских языков усвоили арабские слова со значением «рис», «ячмень, «сборщик налогов», равно как и обо-

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

значения косметических средств, водопроводных труб, диванных подушек, караванов и ядов¹⁹.

Лингвистическая пестрота пограничных областей нашла отра­жение и в практике наречения. Процесс взаимовлияния означал, что к XIV веку крестьянин-славянин мог носить имя Бернара или Ричарда, английские переселенцы в Ирландии — ирландские имена, а потомок правителей валлийских горных племен мог скры­ваться под именем какого-нибудь сэра Томаса де Авена. Еще более наглядным свидетельством языкового и культурного плюрализма приграничных областей являлась практика биноминализма, то есть параллельного существования двух имен²⁰. Так, в X веке в дружине Отгона II в походе на Кап-Колон был «рыцарь по имени Генрих, на­зываемый также на языке славян Золутна»²¹. Немецкие и славян­ские имена одновременно носили несколько славянских князей XII и XIII веков, в частности, правитель Богемии Пржемысл Оттокар I, Пржемысл Оггокар II и Генрих Владислав Моравский. У Пржемыс-ла Огтокара II даже были две печати — одна для использования в областях, говоривших по-чешски, и на ней стояло имя Пржемысл, а другая — для немецких земель, с именем Огтокар²^. Среди мосара-бов Толедо получили распространение двойные романо-арабские имена. «Именем Господа, — начинался один документ 1115 года, — я, Доминико Петрис, называемый так на латинском языке (in latini-tate), а по-арабски — Абельфакам Абенбако; а также я, Доминикис, как называюсь я по-романски, и Абельфакам Абенцелема по-араб­ски...»²³.

Было бы наивно рисовать культурную ситуацию в пригранич­ных районах только с позиций плюрализма, несхожести или сме­шения. Разные языки имели неодинаковый статус. Одни были более престижны, в силу политического или экономического пре­восходства тех, кто на них говорил. Понятно, в частности, что все более широкое распространение получали романо-германские языки, носители которых осуществляли активную экспансию и от­воевывали все новые территории, тогда как кельтские, славянские, балтийские и арабские языки и наречия постепенно отступали. Этот характерный для Средневековья процесс непрестанно отра­жался на лингвистической карте Европы. Языковая экспансия имела отчетливый колониальный оттенок: немецкий язык в Ливо­нии или французский в Сирии были языками завоевателей, что само по себе могло ставить в привилегированное положение тех, кто ими владел. Однако процесс этот протекал непросто. Местные наречия оказывали сопротивление и могли возрождаться. Языковые изменения не были односторонним процессом, и противостояние языков имело подчас самые разные последствия.

Новый всплеск национализма на почве языка или роста поли­тизированного языкового самосознания имел место в Позднем Сре­дневековье. Показателем появившегося в тот период отождествле­ния понятий «язык» и «народ» может служить частое употребле-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

ние первого из этих двух слов в таком контекте, где оно явно обо­значает второе²⁴. Западнославянское слово «язык» (jazyk) одновре­менно означало и язык, и народ, и когда чешский автор-националист XIV века Далимил использует термин jazyk cesky, не всегда можно установить, какое из двух значений в данном конкретном случае превалирует²⁵. В немецком переводе труда Далимила использовано слово zung, то есть «язык», и характерно, что оно тоже имеет эти два значения. Похожим образом валлийское слово iaith со значени­ем «язык» применялось в то время в гораздо более широком смыс­ле, нежели только лингвистическом²⁶. Показательно, что валлий­ское обозначение «тех, кто не говорит по-валлийски»^2?, фактически было синонимом слову «чужак». Такую же полисемию имеет слово lingua в латинских документах. Поэтому, когда граждане Корка пишут о Hybemica lingua как о врагах короля, то речь просто-на­просто идет об «ирландском народе»²⁸. Госпитальеры в Леванте де­лились на группы, называемые tongues («языки») в соответствии со своим происхождением, то есть тем западноевропейским языком, который был для них родным²⁹. Во всех приведенных примерах полисемия говорит об одном явлении принципиального значения: грань между этнической и языковой принадлежностью все больше размывалась.

Осознание своей принадлежности к определенному языковому сообществу могло стать основанием не только для дружеского рас­положения, но и для политических претензий. Когда в 1278 году Пржемысл Оттокар II Богемский обратился к полякам за поддерж­кой в момент кризиса власти, он (а точнее, его нотарий-итальянец) апеллировал к родству чехов и поляков, мотивируя территориаль­ной близостью, узами крови и тем, что «польская нация родственна нам по языку»³⁰. Аналогичное языковое родство еще раз послужи­ло политическим целям в 1300 году, когда преемник Оттокара Вен-цеслав II получил предложение занять польский престол. Польские посланники заявили: «У нас и у чехов будет один король, и мы будем жить в мире по общему закону. Ибо справедливо, когда те, кто говорят на похожем языке, живут под властью одного госуда­ря»³¹. Польские притязания на Померелию, вспыхнувшие в знак сопротивления Тевтонским рыцарям, подкреплялись тем аргумен­том, что «в Польше и в Померелии один и тот же язык, и все, кто там постоянно живут, говорят по-польски»³². Приблизительно в то же время, в 1315—1318 годах, только в тысяче миль на запад, втор­жение Роберта Брюса в Ирландию также мотивировалось, в част­ности, языковым родством. Планируя свой поход, король Роберт написал ирландцам письмо, начинавшееся словами: «Поелику и мы и вы, и наш, и ваш народ с древних времен живем свободно, имеем общие национальные корни, то наш общий язык и общие нравы побуждают нас к объединению в радости и дружбе...»³³. В оправда­ние своего признания Эдуарда Брюса королем в грамоте 1317— 1318 года Донал О'Нил сообщал папе Иоанну XXII, что «короли

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

малой Скотгии [Шотландии! ^все ведут происхождение от нашей большой Скотгии [Ирландии] и сохраняют до некоторой степени наш язык и нравы»³⁴.

Противовесом этих агрессивных притязаний, в пропагандист­ских целях использовавших аргумент языкового родства, стали рас -пространенные в Позднем Средневековье утверждения, что враг вознамерился уничтожить национальный язык. Такого рода обвине­ния звучали не только на границах католической Европы. В 1295 году, когда Эдуард I Английский пытался заручиться поддерж­кой в своей борьбе с Филиппом IV Французским, он обвинил фран­цузского монарха в том, что тот намеревается вторгнуться в Анг­лию и «стереть с лица земли английский язык»³⁵. Эти обвинения, однако, в большой степени походили на слухи, которые были со­вершенно естественны для приграничного, этнически неоднородно­го государства. Если верить одному польскому хронисту, Тевтон­ские рыцари намеревались «истребить польский язык» (ydyoma Polonicum)^. И такого рода обвинения не были плодом больного во­ображения, ибо попытки насильственного насаждения языка имели место. Помимо правил, регламентирующих употребление того или иного языка в судопроизводстве (о чем речь пойдет ниже), пред­принимались и другие попытки общего характера, направленные на упорядочение лингвистической практики. Например, в 1495 году епископ Вроцлавский Иоанн IV распорядился, чтобы жители его де­ревни Войчице (Woitz) за пять лет овладели немецким языком под угрозой выселения³⁷. Более систематический и настойчивый харак­тер носили правила, которые насаждали в отношении ирландского языка колониальные английские власти и переселенцы. С одной стороны, они неоднократно в законодательном порядке запрещали эмигрантам использовать местный язык. «Мы повелеваем, — сказа­но в одном эдикте Эдуарда III от 1359—1360 года, — чтобы ни один человек английского происхождения не должен был говорить с дру­гим англичанином на ирландском языке» •**. Зато делались попытки обратного свойства — насаждения среди местного населения анг­лийского языка. В 80-е годы XIV века английские эмиссары пыта­лись побудить папу римского издать распоряжение в адрес прела -тов Ирландии, предписывающее им «заставить своих подданых изу­чать английский язык»³⁹. Попытки насаждения этих порядков дей­ствительно предпринимались. В Уотерфорде некий Вильям Пауэр в 1371 году был заключен в тюрьму «за то, что он не говорит по-анг­лийски», и выпущен только после того, как нашел поручителей, что он этот язык выучит⁴⁰. В XV веке в том же городе подмастерья по­лучали городские свободы только в том случае, если они были «анг­личане по происхождению, нравам и языку»⁴¹. Однако такие огра­ничения были редки и, как нетрудно предположить, малоэффектив­ны. Законодательное регулирование в сфере культуры, даже в со­временном государстве, неизбежно встречает сильный отпор. В ус­ловиях Средневековья, скорее всего, насильно сделать это было бы

Роберт Бартлетт. Становление Европы

невозможно. Безусловно, определенные изменения в сфере языка происходили, но они становились следствием массовой миграции населения и культурной адаптации, но не административных пред­писаний.

Самым крайним проявлением языковых изменений является полное исчезновение того или иного языка. Те языки, которые бы­товали больше на селе и среди простонародья, нежели в городе и в высших слоях общества, которые не употреблялись в письменном виде в документах и литературе, могли стать малоупотребительны­ми и со временем отмереть. Таких примеров, имевших место на ок­раинах латинского христианского мира, можно привести несколь­ко. Например, прусский — язык балтийской группы, родственный литовскому и латышскому, на котором говорило коренное населе­ние Пруссии, к XVII веку совершенно вымер, оказавшись поглощен немецким, на котором говорили эмигранты и правители. После Ре­формации предпринимались попытки издавать на прусском языке простые церковные тексты, но это было слишком мало и слишком поздно. Надпись на обложке одного сохранившегося текста на прусском языке гласит: «Этот старый прусский язык полностью исчез. В 1677 году умер последний носитель этого языка, старик, который жил на Куршской косе»⁴². Таким образом, едва успев ока­заться в списке языков, имеющих письменность, прусский тут же попал в число мертвых. Вендский, или сербский — славянский язык лужицких сербов, населявших область к западу от Одера, также вымер в Позднем Средневековье. И только в Лаузитце лу­жицкие сербы, или венды, сохранились по сей день (сейчас они имеют особый статус и свои учебные заведения для изучения лу­жицкой словесности). Во всех других областях различные ветви вендского языка медленно отмерли. В 1725 году один полабский владелец постоялого двора и хутора Иоханнес Парум Шульце, жив­ший в так называемой Ганноверской Вендландии в окрестностях Люшова и Данненберга, писал: «Я человек сорока семи лет от роду. Когда умру я и еще три человека из нашей деревни, не останется никого, кто бы знал, как по-сорбски будет "собака"»⁴³.

В Испании под триумфальным натиском романских языков от­ступил арабский⁴⁴. График рис. 3, на котором отмечены сохранив­шиеся письменные источники Толедо, созданные на протяжении 140 лет после христианского завоевания 1085 года, показывает, что в первые сто лет правления христиан арабский в документах ис­пользовался чаще латинского или романских языков, а в конце

XII века арабский по сути дела стал даже еще более употребитель­ным в официальных бумагах. Возможно, это произошло вследствие притока мосарабов из мусульманской Испании, вынужденных бе­жать от теократического режима Альмохадов. Однако в начале

XIII века происходят ощутимые сдвиги, когда латинские и роман­ские документы впервые начинают встречаться чаще арабских (131 против 111 за период 1201—1225 гг.). Эта тенденция нарастала стре-

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

мительно. К 90-м годам XIII века мы имеем в среднем только два арабоязычных документа в год, и это при том, что суммарно коли­чество дошедших до нас источников возрастает. В XTV веке ручеек арабских письменных источников иссякает вовсе. Произошла фун­даментальная трансформация в языке.

ЮСТИЦИЯ

Этническая принадлежность определялась не только нравами и языком, но и системой права. Принцип «персонифицированного права», когда независимо от области проживания и подчинения конкретному господину или правителю люди руководствовались теми или иными законами, готскими, франкскими или римскими, по принципу этнической принадлежности, был характерен не толь­ко для Раннего Средневековья. Он продолжал действовать на про­тяжении всего Высокого Средневековья и в первую очередь, конеч -но, в этнически неоднородных регионах. Четко детерминирован­ный правовой статус был одним из способов осознания или форми­рования этнической самобытности. Когда Собеслав II Чешский в

Роберт Бартлетт. Становление Европы

70-х годах XII века установил в специальной хартии особые права немецких жителей Праги, он мотивировал это обособление рассуж­дениями такого рода: «Точно так же, как немцы отличаются от чехов по национальности, так же они должны отличаться от чехов и законами своими и обычаями»⁴⁵. На границах Пруссии, Польши и Померании было заведено правило, что «если приезжающие сюда надолго либо проездом подлежат суду за любое преступление либо в связи с заключенным здесь договором, то они должны быть суди­мы по польскому обычаю, если поляки, и по немецкому обычаю — если немцы, в соответствии с практикой, существующей на земле Пруссии» ^4б.

В регионах, где соседствовали разные этнические группы, от­правление правосудия было деликатным моментом. В эпоху Высо­кого Средневековья в большинстве областей латинской Европы су­ществовало по меньшей мере одно этническое меньшинство с обо­собленным правовым режимом — иудеи⁴⁷. Имелись специальные положения в отношении права иудеев возбуждать иски или давать в суде показания, точно оговаривавшие характер свидетельских по­казаний, необходимых для доказательства их обвинений либо для осуждения их самих, и форму присяги, которую они должны при­носить в суде. Такие порядки не всегда носили дискриминацион­ный характер, но неизменно исходили из разного подхода к пред­ставителям разных религиозно-этнических групп. На границах ла­тинского мира, где различные этнические общности повсеместно образовывали не замкнутые меньшинства, а многочисленные груп­пы, можно было встретить еще более выраженный этно-правовой плюрализм. В завоеванных и заселенных регионах наподобие Испа­нии или кельтских областей реальными были опасения, что господ­ствующая этническая группа изменит на свой лад и в свою пользу механизмы правосудия. В королевствах Восточной Европы корен­ное население опасалось, что находящиеся в привилегированном положении колонисты могут уклоняться от строгих местных зако­нов. И даже тогда, когда в общественном устройстве наблюдалось фактическое равновесие разных этнических групп, в унаследован­ном ими материальном и процессуальном праве сохранялись ощу­тимые различия.

Решение этих проблем определялось местными особенностями и конкретными историческими условиями, а значит, несмотря на то важное значение, какое национальный фактор всегда имел для пра­вовых режимов в периферийных районах Европы, конкретная его роль могла быть очень различна. Иногда законы были равны для представителей любой национальности, что было прямо зафиксиро­вано в документах. Так, в хартии, сопровождавшей основание ново­го города Зальцведеля в 1247 году, владетели города провозглашали: ((мы желаем, чтобы кто бы ни пришел жить в этот новый город будь то немецкие крестьяне или славяне, наши или чьи-либо еще держатели, по всем выдвинутым против них обвинениям являлись

8, Межэтнические отношения... 1) Язык и право

и держали ответ перед городским судьей»⁴⁸. В арагонском городе Дароке местные порядки предусматривали, что «христиане, иудеи и мусульмане руководствуются единым законом в делах, касающихся телесных повреждений и исков»⁴⁹. Однако чаще случалось так, что правовая система колоний на окраинах Европы исходила из при­знания различий между людьми по их национальной принадлеж­ности, а соответственно, строилась с учетом проблемы межнацио­нальных отношений. Иногда общая система судопроизводства и ма­териального права предусматривала в отношении представителей разных национальностей различные процедуры. Так, например, единая юстициарная система, с общей концепцией свидетельских показаний, могла тем не менее лишать некоторых граждан права выступать свидетелями в суде на основании их национальной при­надлежности. Примером могли бы служить те версии закона Любе­ка, которые запрещали славянам быть в суде свидетелями по делам, связанным с физическим насилием или нарушением общественно­го порядка⁵⁰, или существовавшее во французской Морее правило, что «сервы-греки не могут свидетельствовать против вассала по уголовному делу об убийстве или увечьях»⁵¹. В последнем случае налицо сочетание этнической и социальной дискриминации. С дру­гой стороны, мог иметь место и более широкий дуализм, когда для каждой этнической группы действовала своя система судопроизвод­ства и материального права.

Такой тип юстиции существовал, например, в городе Толедо, от­воеванном у мусульман в 1085 году. После этого Толедо имел само­стоятельные правовые режимы в отношении всех трех основных этнических групп христиан, отныне населявших город. Мосарабы, арабоязычные христиане, которые либо жили в Толедо при мусуль­манах, либо пришли туда из других исламских государств Пиренеи -скоро полуострова, в 1101 году получили хартию прав от Альфонса VI Кастильского. Этот документ был адресован «всем мосарабам Толе -до». Тот же король жаловал права кастильским переселенцам и франкам, то есть иммигрантам из-за Пиренейского хребта. Правда, эти документы известны только по более по.здним ссылкам и рати­фикациям. Адресовались они «всем кастильцам города Толедо» и «вам, всем франкам Толедо». Таким образом, судебно-правовая жизнь великого города Реконкисты была несомненно отмечена на­личием трех этнически четко очерченных групп, каждая из кото­рых имела свой закон⁵².

Поводом для издания Альфонсом VI хартии 1101 года в отноше­нии мосарабов стала прокатившаяся по городу волна имуществен­ных тяжб. Они, повелел монарх, подлежали четкому разрешению в судебной комиссии, в которую входили как мосарабы, так и кас­тильцы. Значение этого документа, однако, состоит в том, что в нем сформулированы также некоторые положения фундаментального и непреложного характера. Мосарабам гарантировалась их земельная собственность, которая отныне могла свободно отчуждаться; их пе-

Роберт Бартлетт. Становление Европы

дитам (pedites), то есть беднякам, служившим в пешем войске, га­рантировалась социальная мобильность и освобождение от всех по -датей кроме королевских. Режим судопроизводства регламентиро­вался двумя статьями, касавшимися судебных исков и прошений. Первая, особенно важная, не оставляет места для двусмысленных толкований: «если между ними возникают судебные разбирательст­ва, дело подлежит рассмотрению в соответствии с древней Книгой Судей»⁵³. Речь идет о книге Liber iudiciorum, или Fuero luzgo, кодек­се законов, датируемом еще временами независимого вестготского королевства в Испании и содержавшем своего рода комбинацию римского и германского права. Довольно необычным здесь является и то обстоятельство, что различия в судопроизводстве в отношении разных этнических групп регламентировались ссылкой на письмен­ный кодекс. Признавая, что законы мосарабов — это законы Книги Судей, Альфонс VI одновременно устанавливал для мосарабов рав -ные с «проживающими в Толедо кастильцами» размеры денежных штрафов, которые надлежало взимать в соответствии с «положе­ниями хартии кастильцев». Судя по всему, льготный порядок взи­мания штрафов и податей в равной степени распространялся и на романское, и на арабоязычное население, при том, что у последне­го был свой, специфический для данной этнической группы кодекс материального и процессуального права.

Три этнических группы христиан в Толедо XII века имели также своих судей. «Вам надлежит иметь мосарабского и кастильского алькальда (судью)», — гласила хартия Сайта Олальи, изданная по образу и подобию хартии Толедо⁵⁴. В документах самого Толедо, относящихся к 70-м годам XII века, упоминаются «алькальд кас­тильцев» и «алькальд мосарабов»⁵⁵. Первая статья документа Аль­фонса VII 1136 года, подтверждавшего права франков Толедо, гла­сила: «Вам надлежит иметь своих merino и soron»⁵⁶, то есть маги­страт. Таким образом, разные этнические группы имели отдельные законы, которые к тому же исполнялись отдельными органами юс­тиции. Уже в XTV веке были зафиксированы на бумаге правила, оп­ределявшие порядок разграничения юрисдикции между алькальда­ми, осуществляшими исполнение Fuero luzgo, и кастильскими аль­кальдами.

Ни одна из этих этнических групп — ни мосарабы, ни кастиль­цы и ни франки — не являлись покоренными народами. Все они были христианской веры, хотя духовенство из числа эмигрантов и папские должностные лица могли выражать недовольство по пово­ду отклонений от канонической церковной практики со стороны мосарабов. Нет никакого сомнения, что между этими тремя группа­ми существовало социальное и экономическое неравенство, и в XIII веке произошла необратимая «кастилианизация» всей культур­ной жизни⁵⁷. В то же время действовавшая в Толедо в эпоху Рекон­кисты тройственная система юстиции сама по себе являла собой некую идеальную модель в виде самостоятельных, но равнозначных

8. Межэтнические отношения... 1) Язык и право

этнических и правовых общностей. В то же время правовой дуа­лизм или плюрализм мог иметь место и в совершенно иной ситуа­ции, когда этнические группы состояли в отношениях завоевателя и покоренного. Признание правовой самостоятельности завоеван­ной этнической группы было единственным способом примирить ее с постигшей ее участью. Такими гарантиями первоначально ха­рактеризовался правовой статус мудехар, мусульман, оставшихся на Пиренейском полуострове после его завоевания христианами и на­ходившихся в подданстве у христианских королей. Многие мусуль­манские сообщества в Испании переходили в подданство к христи -анским королям по соглашению, условия которого, как правило, предусматривали особые законодательные и судебные порядки в отношении этой категории населения. Одним из первых примеров такого документа является хартия, выданная Альфонсом I Арагон­ским мусульманам Туделы в 1115 году. Соответствующий ее пара­граф гласил: «В судебных исках и защите они должны руководство­ваться решениями своего судьи и заседателей (qadi и alquaciles), как это было заведено во времена мавров»⁵⁸. Неоднократно подчер­кивалось, что урегулирование их споров должно осуществляться по исламскому, и ни по какому другому закону (то есть по Сунне) ⁵Ч В целом предполагалось, что мусульмане живут среди христиан, со­храняя, по словам Альфонса X Кастильского, «свой собственный закон и не порицая наш»⁶⁰. Аналогичным образом в Уэльсе специ­альные суды и судьи ведали исполнением валлийского закона в не­скольких приграничных графствах. В 1356 году герцог Ланкастер­ский подтвердил, что валлийцы Кидвелли подлежат суду и наказа­ниям в виде штрафов в соответствии с законом Гоуэлла Доброго, то есть по исконному закону валлийцев. В рассматриваемом докумен­те признавались даже наследные права незаконнорожденных детей, которые на протяжении уже двух столетий английские короли и отцы церкви осуждали и отвергали⁶¹. В Кидвелли, как и в других графствах, параллельно существовали английская и валлийская су­дебные системы; в Денбиге и Дифрине Клуиде валлийские судьи получали от феодала годовое жалование⁶². Такой параллелизм был характерен и для положения эмигрантского меньшинства в Восточ­ной Европе. Немцы в Праге XII века и в Венгрии XIII века гаранти­рованно имели собственного судью. Например, в 1244 году венгер­ский король Бела PV повелел, что немцы, проживающие в Карпфе-не (нынешняя Крупина в Словакии), «не обязаны представать перед любым другим судьей кроме своего»⁶³.

Из наличия двух или нескольких отдельных судебных систем немедленно возникала проблема отправления правосудия в случаях, когда дело касалось представителей разных этнических групп. В ранний период Реконкисты, если судить по хартиям привилегий, жалованным мусульманам, эта проблема чаще всего решалась таким образом, что христианская сторона, участвующая в процессе, подлежала суду христианского судьи, а мусульманская — мусуль-

Роберт Баршлетт. Становление Европы

майского. «Если мавр подает в суд на христианина или христианин на мавра, — провозглашал Альфонс I в своей хартии в отношении Туделы, — то судья мавров должен будет судить их по закону исла­м

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: