Давление потребностей идеальных

 

Давление идеальных потребностей дает себя знать в ощущении недостаточности имеющейся в распоряжении словесной аргументации и в проявлениях этого ощущения. Когда воздействие на сознание другого осуществляется под давлением идеальных потребностей, то в словесной аргументации делаются попытки эту недостаточность восполнить, преодолеть.

Давление идеальных потребностей, связанных с наукой, ведет к расширению словаря, к усложнению аргументации и речи вообще специальной терминологией. Возникновение термина вызывается надобностью обозначить для других нечто новое — еще не имеющее названия и обнаруженное впервые — найденное в ходе удовлетворения той ветви идеальных потребностей, которые умножают количество относительно познанных явлений. Термин вводится вследствие недостаточности популярной, общепонятной аргументации, когда в нее должно быть введено нечто новое. Наука стремится к новому, поэтому — и к расширению терминологии. «Наука начинается с видения, — пишет И. Забелин, — но содержание ее составляет ее истолкование увиденного. При истолковании образы начинают либо расчленяться (возникают частные понятия), либо, наоборот, подводятся под более общие категории. Язык науки при этом усложняется, и новые понятия в некоторых случаях сохраняют образную основу, в некоторых — утрачивают ее» (96, с. 161).

Так в стремлении к конкретности и однозначности возникает специальный, усложненный язык — аргументация, опирающаяся на расширенный объем определенных знаний и рассчитанная на людей, обладающих этими знаниями.

Язык этот представляет собою определенную вооруженность. Его прямое назначение — введение в словесную аргументацию новых понятий. Но вооруженность эта нередко употребляется и вопреки ее назначению — для удовлетворения потребно­стей социальных разновидности «для себя». Тогда усложненная терминология служит не ясности знания или толкования, впервые вводимых в обиход, а наоборот — затуманиванию сообщений, приданию им сложности, видимости новизны и значительно­сти, которых они в действительности лишены. В этом случае в борьбе за удовлетворение социальных потребностей — за место в умах окружающих — происходит, в сущности, демонстрация вооруженности. За таким «бряцанием доспехами» скрывается стремление обосновать свои права на занимаемое или искомое место в человеческом обществе.

Подобный звон «оружия» может иметь успех потому, что всякая вооруженность представляет собою некоторую ценность в человеческом обществе — даже женская красота, физическая сила, ловкость, остроумие.

Звон словесного «оружия» напоминает косметические средства женского кокетства: подлинная красота и обаяние не злоупотребляют косметикой, как подлинная наука прибегает к изобретению терминов и к пользованию ими лишь в случаях крайней необходимости, потому что стремится к простоте и ясности... Но свободное пользование научной терминологией часто вызывает уважение у тех, кто, не понимая терминов, не видит и бессмысленности их употребления. Поэтому притязания на приобщение к науке иногда с этого и начинается. Спекулятивные и описательные науки особенно удобны для этого.

Такое злоупотребление словами отмечалось не раз. И. П. Павлов писал: «Слова были и остались только вторыми сигналами действительности. А мы знаем, однако, что есть масса людей, которые, оперируя только словами, хотели бы, не сносясь с действительностью, из них все вывести и все познать и на этом основании направлять свою и чужую жизнь» (186, с. 421). И. А. Бунин любил цитировать Гёте, который говорил, что людям нечего делать с мыслями и воззрениями. Они довольствуются тем, что есть слова. Не случайно Мефистофель в «Фаусте» произносит:

 

Коль скоро надобность в понятиях случится,

Их можно словом заменить...

 

Шопенгауэр говорил, что «большинство людей выдают слова за мысли, большинство писателей мыслит только ради писания» (35, т. 9, с. 91). Н. Винер пишет: «Люди, избравшие своей карьерой сообщение, очень часто не располагают ничем, что они могли бы сообщить другим» (43, с. 141).

Недостаточность словесных аргументаций для удовлетворения идеальных потребностей другого их варианта — потребности в качестве познания — обнаруживается в самом факте существования искусств, не прибегающих к слову как средству выражения. Искусства всех родов, кроме словесных, потому и существуют, что слово по природе своей предназначено для обслуживания потребностей не идеальных, а социальных.

Прибегая к слову как средству выражения, искусство использует его не как обозначение понятия с определенным, ограниченным смыслом, а как понятие, вызывающее широкие и далекие ассоциации. Слово делается «знаковой моделью знаковой модели», по определению Ю. М. Лотмана, приведенному выше. Словесные искус­ства, в противоположность науке, дорожат многозначностью слова и расширяют ее метафорами и другими литературными тропами. Хорошим примером такой метафоры может служить диалог с А. А. Ахматовой, приведенный в воспоминаниях Н. Ильиной. На фразу: «Ну и отвратительная сегодня погодка!» Анна Андреевна сказала: «Что вы! Восхитительная. Такая трагическая осень. Ветер рвет последние листья, солнце выходит на это посмотреть, заламывает руки и в отчаянии уходит» (103, с. 113).

Специальной научной терминологии искусства избегают как однозначности, хотя часто пользуются бытующими образами или многозначными выражениями, например, из народной или античной мифологии.

Если давление биологических потребностей обнаруживается в небрежности и безответственности словесной аргументации, то давление потребностей идеальных проявляется в обратном — в повышенной требовательности к значительности этой аргументации, в поисках слов и выражений, в тщетности попыток найти среди существующих слов и выражений достаточно точные и в пользовании поэтому сравнениями, аналогиями, образами, метафорами. Сила этого давления больше обнажается в напряженности таких поисков, чем в их плодах. Требовательность к выразительности и точности формулировок возрастает с усилением давления и ведет к лихорадочности поисков, а качество найденных и применяемых аргументов — слов и выражений — больше говорит о вооруженности, о возможностях того, кто ищет нужные ему слова и выражения.

Третий мужик в «Плодах просвещения» Л. Н. Толстого наиболее косноязычен, может быть, именно потому, что он хлопочет о земле для общества и о справедливости под сильнейшим давлением идеальных потребностей, с заботой об истине как таковой, и слова для обозначения ее кажутся ему недостаточными. Другим подобного рода примером может служить Аким из «Власти тьмы».

Бесплодные попытки найти выражения для аргументации под давлением идеальных потребностей нередко приводят к словам и формулировкам явно нелепым, похожим на те, которые по небрежности употребляются под давлением потребностей биологических. К сходным результатам приводят противоположные причины. Один из персонажей Тургенева замечает: «герой не должен уметь говорить: герой мычит, как бык; зато двинет рогами — стены валятся. И он сам не должен знать, зачем он двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются герои другого калибра» (255, т. 3, с. 59).

Герой, движимый высочайшими идеальными потребностями, не находит слове­с­ной аргументации, чтобы обозначить их; герой, движимый биологической страстью, не нуждается в словесной аргументации. Какого имеет в виду персонаж Тургенева? Это — вопрос толкования.

В среде сугубо деловой, рациональной давление идеальных потребностей на речь человека, словарь которого беден и который не завоевал достаточного к себе внимания, воспринимается иногда как проявление потребностей примитивных, биологических, то есть комически. Так же и в неудовлетворенных бессловесных биологиче­ских страстях можно по недоразумению увидеть стремления идеальные. Многозначительное молчание часто намекает на их существование, а сценические паузы нередко претендуют на такую многозначительность.

Во всем, что касается нравственности, социальные потребности выступают совмест­­но с идеальными, и в каждом конкретном случае либо те, либо другие преобладают. Это обнаруживается и в средствах аргументации. Закон и правила, как нормы общественного поведения, а также их обоснования, стремятся к точности, краткости, однозначности и полной простоте — общепонятности; только достигая достаточной определенности, закон и нормы выполняют свои функции. В этом — их социальная природа. Но нравственный закон, кроме того, выступает и как некоторый символ — условный знак Истины или ее образ — и в этом качестве тот же закон выражает норму удовлетворения потребностей идеальных и их участие в нравственности.

Назначение всякого рода священных текстов не в их рациональном содержании, и тем более не в реальном смысле данных формулировок, а в самом факте их ритуального произнесения. Таковы присяги, клятвы, заклинания, заговоры. Отсюда — трафаретность текстов, иногда их необычайная долговечность, их особый язык (церковнославянский, латинский) и особый (часто напевный) характер их произнесения — все то, что делает словоупотребление в любом культе нормативно-условным.

Тенденция к подобного рода условностям более или менее ясно ощущается во всех случаях аргументации, опирающейся на норму удовлетворения идеальных потребностей: некоторая трафаретная формулировка характером произнесения подается как истина окончательная, общеобязательная и не подлежащая обсуждению. Все это можно видеть в речах, входящих в состав ритуала — похорон, юбилея, приема, свадьбы, торжественного заседания, митинга и т. п.

В подобных случаях видно, как для социальных потребностей приспосабливается «оружие», предназначенное для удовлетворения потребностей идеальных. Иногда таким бывает своекорыстное шарлатанство; так эксплуатируется иногда и искусство любого рода (или некоторая причастность к нему), и косноязычие, и даже очевидная бессмыслица. Все это, при надлежащем стечении обстоятельств, может производить впечатление и служить удовлетворению социальной потребности «для себя». Так, М. Касвинов пишет о Григории Распутине: «Молитвенные бредни, не поддающиеся расшифровке и переводу на человеческий язык, производят сильнейшее впечатление. Слоняясь по монастырям, он научился загадочно тянуть слова и фразы, “божественно” мычать и бормотать так, чтобы никто ничего не понял и вместе с тем проникся трепетом. Истинно свято такое косноязычие, в котором ничего не улавливается ни слухом, ни разумом. Чем туманнее околесица, тем больше в ней магической силы, и тем выше ее цена. Конечно, если нужно, Григорий Ефимович может унизиться до нормальной человеческой речи. Но идет он на это неохотно» (112, с. 120).

 

Диаметр сознания»

 

А. С. Макаренко писал: «Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, — это сила и красота. И то, и другое определяется в человеке исключительно по типу его отношения к перспективе, человек, определяющий свое поведение самой близкой перспективой, сегодняшним обедом, именно сегодняшним, есть человек самый слабый» (149, с. 367). Эту мысль А. С. Макаренко уместно сопоставить со словами А. С. Пушкина: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим» (203, т. 11, с. 162). «Жрецов минутного» он считал «достойными слез и смеха».

В диагностике потребностей, если можно так выразиться, существенным и относительно простым показателем является расстояние до целей — «дальнозоркость» или «близорукость» целенаправленности человека. То и другое реализуется в отличиях средств от целей, а отличие это проявляется, начиная с мобилизованности, во всем поведении — в том, что можно назвать старым русским словом «повадки», которое часто употреблял Н. С. Лесков. Разумеется, «дальнозоркость» и «близорукость» бывают весьма различны по содержанию, и содержание их наиболее важно. Но в принципе «дальнозоркость» есть проявление силы, а «близорукость» — проявление слабости; идеальное всегда более или менее дальнозорко, биологическое — более или менее близоруко. Поэтому содержание далеких целей человека в большей степени характеризует его как личность, обладающую ей одной присущими чертами.

Кроме того, далекие цели — продукт роста человека, его развития, достигнутого им уровня зрелости и вооруженности.

Новорожденный ребенок только в непосредственных контактных ощущениях воспринимает ход удовлетворения своих недифференцированных потребностей. Благодаря дистанционным рецепторам — зрению и слуху, — и вместе с их развитием, опытом их использования, потребности опредмечиваются и дифференцируются. Так среда, окружающая ребенка, и органы чувств, дающие возможность воспринимать ее, формируют человеческие потребности.

Если же ребенок лишен дистанционных контактов со средой, то и развитие его потребностей невозможно. Таков вывод А. И. Мещерякова: «Все авторы, наблюда­вшие слепоглухонемых до обучения, видели, что эти дети без специального вмешательства психически не развиваются. Более того, в литературе был отмечен ряд случаев, когда дети, получившие нормальное развитие, имеющие словесную речь и нормальное поведение, с потерей слуха и зрения претерпевали обратное развитие и вновь превращались в существа, ведущие полурастительный-полуживотный образ жизни» (167, с. 26). Чрезвычайная роль дистанционных восприятий в этих выводах очевидна.

Тот же автор указывает и на роль предмета в постепенном расчленении целей и средств: «Очеловечивающее влияние предметов как продуктов общественного труда, окружающих ребенка, и роль обучения правильному с ними обращению до сих пор недооценивается как в педагогической практике, так и в психологической теории. А ведь именно предметное поведение, если можно так выразиться, т. е. обращение с предметами согласно их логике, и составляет сущность человеческого поведения» (167, с. 73). Можно бы продолжить: человеческое поведение развивается и совершенствуется в усложнении предметов и в их удалении.

В нормальных условиях «дальнозоркость» развивается сначала у биологических, потом у социальных потребностей и в последнюю очередь — у идеальных. Так происходит естественный — стихийный процесс формирования потребностей человека в онтогенезе: от ближайших контактных — ощущаемых и недифференцированных биологических до социальных и идеальных, конкретизируемых в целях более или менее далеких. Причем удаление целей диктуется природой самих потребностей и происходит всегда вместе с опытом и накоплением вооружения, но степень удаления бывает самая разная, и можно предполагать, что цели каждого человека удалены более или менее в зависимости и от его врожденных, генетических задатков и от воспитания — среды, в которой происходило и происходит развитие этих задатков. Влияние среды на трансформации потребностей, их воспитание, происходит, очевидно, путем информации, посредством норм и при участии эмоций и воли. «Ребенок родится “двуправополушарным”, — пишет В. Деглин, — лишь с возрастом у здорового ребенка устанавливается разделение “сфер влияния” между полушариями» (82, с. 114). Поэтому ребенок не экономит силы, не отличает средства от цели, не строит планов, и все в его поведении подчинено биологическим потребностям.

Впервые социальные потребности проявляются как зачатки самолюбия, гордо­сти, стыда; им отвечают и средства самые простые — непосредственно связанные с целью, практически сливающиеся с нею; таковы же и первоначальные планы — они предельно просты и коротки. Постепенно планы увеличиваются, средства обособляются, и цели отдаляются; перспектива целей усложняется, и круг социальных потребно­стей расширяется.

Академик А. А. Ухтомский заметил: «“Солдаты никогда не думают о будущем”, — по словам Ларрея. Это и губит солдат, как это было в горящей Москве 1812 г. Но это делает из них образцовых исполнителей приказов, заданий в руках руководящего штаба. То, что делало в этих солдатах чудеса под Аустерлицем и Бородино, губило их в Москве. Солдаты — это короткие рефлексы, превосходно выработанные для своих маленьких заданий» (259, с. 260).

Если солдатам не положено думать о будущем, то только потому, что о будущем думает командир, и тем о более далеком будущем, чем выше его командная должность. Но это относится не только к военной специальности и служебной субординации. О более или менее далеком будущем люди думают в зависимости от размеров своих социальных притязаний — от «социального кругозора» или «диаметра сознания», если еще раз воспользоваться выражением Ю. Н. Тынянова.

Узость социального кругозора при самой ревностной защите занимаемого места в обществе, близость целей, продиктованных социальными потребностями, малый «диаметр сознания» говорят всегда, я полагаю, о значительной силе потребностей биологических и об относительной слабости идеальных потребностей.

По мере расширения социального кругозора, с ростом «дальнозоркости» и интереса к далекому окружению за счет ближайшего, по мере все более определенного перехода социальных потребностей от уровня оборонительного к уровню наступательному (от «нужды» к «росту»), а в связи с этим — по мере удаления целей, усложнения перспективы и увеличения предусматриваемой программы во времени — в единстве со всеми этими процессами — изменяются и силы давления на социальные потребности: уменьшается давление потребностей биологических и увеличивается давление идеальных потребностей со всеми вытекающими отсюда последствиями. Причем, разумеется, разнообразных вариаций здесь можно увидеть, а тем более представить себе, великое множество.

В упрощенном виде эта предполагаемая зависимость может быть сформулирована так: чем ближе к субъекту границы распространения его потребностей (чем меньше «диаметр сознания»), тем, соответственно, большее место в структуре его потребностей занимают потребности биологические и тем скромнее его потребности идеальные. И обратно: чем дальше от субъекта границы распространения его потребностей (чем больше «диаметр сознания»), тем меньше давление потребностей биологиче­ских и тем больше у него потребностей идеальных.

На крайних точках: с одной стороны — существо растительно-животное, лишенное как социальных, так и идеальных потребностей; таков новорожденный ребенок. С другой стороны — человек, практически невозможный, нежизнеспособный, человеческий «дух» как таковой. Между этими крайностями расположены все люди.

Одни ближе к одной крайности («животной»), другие — к другой («духовной»), а большинство, вероятно, располагается где-то в средней зоне, перемещаясь в ее пределах в разные периоды своей жизни и в зависимости от конкретных социальных и природных условий.

Такова грубая схема. Практически она скрывается за множеством разнообразных вариаций и модификаций, а ее изменчивость даже в относительно узких границах затрудняет различение и самой схемы, и ее вариаций. Основа схемы проста. Она сводится к вопросу: как далеки цели данного человека? Ответ уже раскрывает основные черты структуры его потребностей. Казалось бы, чрезмерно просто. Примитивно.

В действительности ответить на вопрос о дальности целей человека отнюдь не легко. Речь может идти о целях и пределах данной минуты, дня, недели, года, всей жизни. Поэтому, чтобы ответ указал на структуру потребностей, нужно подразумевать в нем преимущественную склонность человека: обычно, чаще всего, наиболее охотно, согласно присущим ему свойствам (а не в каких-либо исключительных обстоятельствах или под влиянием особых условий), какие он цели ставит перед собой — далекие или близкие? Насколько далекие или насколько близкие?

Если так ставить и понимать вопрос, то ответ на него, вероятно, не будет простым и однозначным, но он может быть все же дан. В реальном окружении мы различаем людей, живущих преимущественно ближайшими и простейшими целями; людей, увлекающихся целями самыми далекими; видим и людей, занимающихся с наибольшим увлечением достижением целей средней дистанции. Эта «средняя дистанция» достаточно обширна, но все цели, на ней расположенные, отличаются конкретностью, реальностью, рациональной практичностью.

Значит, в поставленном вопросе существенны влечения, а не фактически выполняемые дела. Бывает так: человек делает одно, а влечет его к другому, причем при достаточном внимании видно: то ли именно он делает, к чему его действительно влечет; а наиболее ясно это проявляется в моменты, когда он переходит от цели, его увлекающей, к делу, которым он вынужден заниматься, или обратно — от дела вынужденного к предмету влечения. А может быть, в нем борются несколько влечений или несколько необходимостей?

Заключение об этом мы делаем (если мы его делаем!), видя: когда и насколько щедро человек расходует свои силы, когда и насколько строго он их экономит. Или, пользуясь выражением Марка Аврелия: когда и о чем он хлопочет по влечению, когда и о чем — по принуждению?

 

Воспитание потребностей

 

Вращается весь мир вокруг человека,

Ужель один недвижим будет он?

А. С. Пушкин

 

Пушкину принадлежит вывод: «Воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания, есть корень всякого зла» (203, т. 11, с. 43). А. С. Макаренко говорит уже прямо о потребностях: «Глубочайший смысл воспитательной работы и в особенности работы семейного коллектива заключается в отборе и воспитании человеческих потребностей» (149, с. 38). Профессор Г. М. Коган множеством примеров обосновывает следующий вывод: «В человеке могут быть выработаны различные умения <...>. Уменье хотеть — тоже дело наживное» (117, с. 125–126).

То, что профессор Коган называет «уменьем хотеть», есть следствие потребности, или доминанты, по А. А. Ухтомскому.

Идеи А. А. Ухтомского были практически проверены А. И. Мещеряковым в работе со слепоглухонемыми детьми. Вот некоторые из его выводов: «Для овладения способом действия необходимо, чтобы действия были направлены на удовлетворение потребностей индивида. Направленность предметных действий на удовлетворение имеющихся потребностей — развитие их, формирование новых потребностей — необходимое условие активности индивида» (167, с. 301).

«Возникшая активность ребенка легко гасится, если взрослый начинает сам выполнять за него нужное действие. Активность легко угасает также и в том случае, когда она не подкрепляется достижением цели, что на первом этапе обычно и бывает при отсутствии достаточно оперативной помощи взрослого. Тут и то плохо, и другое — плохо: и слишком много помогать, и слишком мало помогать.

Помощь взрослого должна быть строго дозирована; она не должна быть так велика, чтобы ребенок совсем отказался от самостоятельности, и достаточно велика, чтобы был достигнут полезный результат» (226, с. 14).

«Вот как обучалась вставать на ноги из положения сидя слепоглухонемая ученица. Взрослый помещал свои руки подмышки девочки и начинал ее поднимать. Первое время активность ребенка отсутствовала. Поднятие туловища осуществлялось усилиями взрослого при полной пассивности ребенка. При повторении этого действия взрослый намеренно постепенно замедлял свои движения, ослабляя усилия. Подъем все больше и больше осуществлялся усилиями ребенка. И, наконец, взрослому достаточно было поместить свои руки подмышки ребенка, как он начинал подниматься на ноги.

Для развития ребенка здесь происходит событие необычайной важности» (226, с. 18–19).

Трудности, которые удалось преодолеть А. И. Мещерякову, и его поразительные успехи с полной ясностью показывают и возможность воспитания потребностей, и их роль в самом воспитании, и решающую роль дозировки в воспитательных действиях, которые заключаются, в сущности, в выдаче строго определенной информации.

Знания не создают потребности — они остаются средствами ее удовлетворения; но только благодаря им потребности трансформируются и, следовательно, только ими можно придать трансформациям определенное направление. Истина не нова. Воспитание всегда выступало в единстве с обучением. Новым является обоснование решающей роли дозировки.

«Искусственность, формализм учебного процесса, его оторванность от жизни, от подлинных интересов ребенка» А. И. Мещеряков назвал «самым страшным врагом успешного обучения» (167, с. 52). Безошибочным показателем связи обучения с подлинными интересами ребенка является эмоция.

Если вслед за получением информации у человека не возникло никакой эмоции, то это значит, что информация эта либо не нова, либо не коснулась его потребностей; их трансформации, следовательно, не произведет. Ее воспитательное воздействие равно нулю.

Поэтому воспитатели во все времена прибегали к эмоции, но в подавляющем большинстве случаев — к эмоциям отрицательным, то есть к наказаниям. Наказание и следующая за ним отрицательная эмоция претендуют на то, чтобы заменить нежелательные, запрещенные побуждения желательными, поощряемыми. Если бы притязания эти были основательны, то с возрастанием жестокости наказания возрастала бы и успешность замены одних потребностей другими. Но они не основательны. Эмоция не создает и не заменяет одну потребность другой — она конкретизирует, а для этого и трансформируют действующую потребность — и только. Отрицательная эмоция сокращает притязания, вследствие которых она возникла, но самих этих притязаний ликвидировать не может — она побуждает искать новые пути их более скромного, частичного хотя бы удовлетворения. Поэтому наказание бессильно перед желаниями, побуждениями, притязаниями, интересами и потребностями; оно сокращает поле их распространения и выбор средств их удовлетворения, причем сама сохраняющаяся потребность с приближением цели, может быть, даже возрастает, обостряется. Этим активизируются поиски новых путей ее удовлетворения.

Поэтому наказание и отрицательные эмоции, если и служат воспитанию потребностей, то только с негативной стороны — как расчистка поля для деятельности положительных эмоций, трансформирующих потребность в направлении отдаленных целей и удовлетворения все более глубинных, сущностных, близких к исходным нужд человека, нужды эти естественны, законны и потому не могут быть вредны ни индивиду, ни обществу, к которому он принадлежит.

В этой опоре на положительные эмоции — на радость, сопровождающую узнавание, понимание и приобретение умений — основа дозировки информации, основа основ всякого успеха в воспитании потребностей и главная трудность практики этого воспитания. Проще, легче пользоваться наказанием, предохраняя стихийное, самопроизвольное развитие и трансформации потребностей от чрезмерных извращений.

А. И. Мещеряков должен был не предохранить от естественного, но вредного роста, а растить в условиях, при которых без помощи воспитателя рост вовсе не происходил бы, это и привело его к выводу о решающей роли точной дозировки информации. Информационная теория эмоций подтверждает закономерность этого вывода и указывает практический путь его применения.

Роль положительных эмоций в самых общих чертах угадывалась и раньше. Стремление к удовольствию, к радости, к наслаждению и счастью едва ли существовало бы, если бы оно не служило жизни — ее развитию и распространению на Земле.

Любопытно, что подобно тому, как естественно протекает развитие потребностей в онтогенезе — от ближайших целей к все более отдаленным, — подобно этому К. С. Станиславский рекомендовал строить работу над ролью в театральном искусстве.

А именно: от простейших физических действий — к сверхзадаче образа. От целей ближайших, в данный момент достижимых, предметных, физических, к целям — задачам — все более и более значительным. По эпизодам, картинам и актам пьесы, вплоть до сверхзадачи, венчавшей всю работу в целом и решающей ее художественную ценность. На предложенном пути предварительные, лишенные ясной определенности мечтания сопоставляются с вполне реальными условиями среды и возможностями человека-артиста, и воплощение мечтаний начинается с осуществления простейших действий. По мере их освоения они превращаются в средства, в «приспособления». Так сознание готовит почву для расширения деятельности сверхсознания тем, что, осваивая все более сложные, длительные и трудные способы, передает их исполнение подсознанию.

Переоценить работу сознания здесь невозможно именно потому, что оно — и только оно! — расширяет сферу деятельности сверхсознания — ставит перед ним вопросы, на которые само не находит ответа — и тем дает твердые основания для его успешной работы.

Подобно этому в реальной жизни невозможно переоценить значение воспитания потребностей человека путем информации, знания, потому что потребности — и только потребности — играют решающую роль во всем, что делает каждый реальный человек, чем он озабочен и что он чувствует. Потребность нельзя создать, но ее можно трансформировать воспитанием, а в трансформациях потребностей всегда трудным, но единственно непосредственно управляемым звеном является информация. Но информация усваивается и превращается в знания, не минуя эмоции, которая указывает на соответствие ее субъективным потребностям и возможностям воспитуемого — его предынформированности. Человек узнает и понимает то и в таком объеме, что ему нужно и что он может узнать и понять — к познанию чего он достаточно подготовлен.

 

Характер

 

Характер человека может быть более или менее ярко выражен — отличительные черты структуры его потребностей бывают более или менее определенными, ясными. Ясность эта говорит о том, что какая-то одна из сложных производных потребностей у данного человека обладает особой силой и устойчивостью и уподобляет его тем, у кого эта же потребность в той же приблизительно мере и столь же устойчиво преобладает над другими. Так отличают определенные характеры скупцов, ревнивцев, властолюбцев, мечтателей-идеалистов, альтруистов, борцов за справедливость и т. п.

Значительное преобладание одной потребности над другими неизбежно сказывается на этих других и строит их в определенное зависимое положение во множестве разнообразных вариаций. Это и есть разные вариации какого-то определенного характера. Чрезвычайное преобладание одной, подавляющей все остальные, встречается редко. Этим и интересны максимально яркие, определенные характеры как в реальной жизни, так и в качестве объекта изображения в искусстве.

Особый интерес к человеческим характерам проявился в XVII в. в успехе сочинения Жана де Лабрюйера «Характеры» (133), а более чем через 300 лет — в успехе сборника рассказов «Характеры» Василия Шукшина — писателя, актера и режиссера (294). Столь непохожие один на другого авторы, пользуясь разными литературными приемами, воспроизводят разнообразие человеческих характеров и фиксируют некоторые повторяющиеся и распространенные черты, в значительной степени характеризующие человека. Здесь очевидна узнаваемость определенных характеров на пестром фоне бесконечного разнообразия неповторимых индивидуальностей.

И все же уяснение определенности характера — это только приближение к пониманию «жизни человеческого духа» и души человеческой. Это — подведение неповторимого частного случая к некоторой определенной, знакомой модели. В ней только подразумевается и лишь в какой-то степени предугадывается конкретная живая душа — неповторимый набор действующих, изменяющихся и взаимосвязанных своим содержанием потребностей, со всеми их осложнениями и проступающими сквозь эти осложнения исходными потребностями.

Углубление в особенности характера данного человека ведет к познанию его души. Это углубление есть все более и более подробное, тонкое, точное и полное распознавание особенностей действующей структуры потребностей данного человека и до­статочных для него норм их удовлетворения.

Характеры повторяются, души неповторимы; поэтому «душа другого» интересует человека только в исключительных случаях, а характеры интересуют постоянно и практически всех. Знание характеров нужно для практических целей — для успеха во взаимодействиях. Постижение души другого бескорыстно — для удовлетворения биологических и социальных потребностей оно не нужно.

Знакомство с человеком начинается обычно с его облика, потом через поведение оно ведет к выяснению характера, более или менее полному и верному, и на этом часто завершается в пределах практических нужд. В пословице «по одежке встречают, по уму провожают» можно прочесть: после ознакомления с «умом» — с вооруженностью — можно «провожать»: достаточное знакомство состоялось. Углубляться дальше нет нужды. Тем более, что в глубинах сугубо индивидуального всегда остаются некоторые «потемки» — там скрывается то, что доказать и даже определить словами нельзя.

Если душу понимать как структуру потребностей, то при этом можно иметь в виду потребности глубинные, «исходные», а можно — их трансформации — конкретные, сиюминутные, поверхностные. Поэтому понятие «душа» многозначно — не имеет вполне четких очертаний. Характер человека связан с его душой, но он и не равен ей. Встречаются люди с хорошей душой и плохим характером; отмечают и обратное: «хороший» характер при неприглядной душе. В этом случае слово «хороший» употребляют несколько иронически — хороший характер обесценивается плохой душой.

Характер, следовательно, иногда скрывает душу, но он же и проявляет ее. Характер — это выходящие на поверхность потребности души, и даже не сами эти вполне конкретные потребности, а тенденции в трансформациях, вследствие которых они возникают.

Но все трансформации потребностей осуществляются «четырьмя структурами» — механизмами структурирования желаний, обнаруженными П. В. Симоновым.

Характеры человеческие бесконечно разнообразны. Так же разнообразны, как трансформации потребностей. Но во всех случаях и любой человеческий характер есть некоторый итог взаимодействия человека с внешней средой — материальной и социальной. А точнее: итог взаимодействия потребностей, присущих субъекту, с информацией, поступающей извне об окружающей среде.

На схематическом рисунке «четырех структур» (рис. 1) взаимосвязь потребностей с информацией извне отражена в делении схемы на верхнюю и нижнюю ча­сти: в верхней части неокортекс и гиппокамп представляют информацию извне; в нижней — гипоталамус и миндалина — потребности субъекта. Какая из этих двух сил больше сказывается на ходе трансформации? Бывает, что человек поступает так, а не иначе для удовлетворения своей потребности под напором обстоятельств, ощущая их давление на себя как внешний диктат. А бывает и так, что он как бы и не замечает этого давления, ощущая властный напор влечения. В первом случае механизм верхней части схемы сильнее механизма нижней; во втором случае — наоборот, механизм нижней части работает энергичнее.

Рис. 1. Механизм структурированных побуждений. «Параметры характеров» в тенденциях

 

Деление схемы на правую и левую части разграничивает в трансформациях потребностей функции гиппокампа и миндалины (правая часть) и неокортекса и гипоталамуса (левая часть). Механизмы левой части ориентируют трансформации на главное в ущерб второстепенному; механизмы правой части — ориентируют на второстепенное в ущерб главному. Гипоталамус и миндалина — в потребностях; неокортекс и гиппокамп — в информации извне. Это значит: иногда человек забывает все, увлеченный одним объектом («захватывавшей информацией») или одной страстью. Это — работа левой части. Иногда он взвешивает и прикидывает разные и многие качества в объекте (разнообразную информацию о нем) и в своих интересах и нуждах (комплексное строение своей потребности).

Совершенно очевидно, что человеку нужны все четыре структуры для продуктивной трансформации его потребностей, все они и работают постоянно. Но так же очевидно и то, что, выполняя, в сущности, одну сложную работу, структуры эти у разных людей и в разное время работают по-разному. Эта разность выступает как

⇐ Предыдущая42434445464748495051Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: