 |
А.И. Абрикосов. П.И. Губонин. Ф.А. Гучков
|
|
|
|
А. И. Абрикосов
Биография Алексея Ивановича Абрикосова (1824–1904) наглядно демонстрирует, как это происходило.
Семья Абрикосовых вначале держала лавку, торговавшую сладостями. В пятидесятые годы Алексей Иванович выгодно женился, получил пять тысяч приданого и на эти небольшие деньги основал собственное производство, со временем выросшее в лучшую российскую кондитерскую фабрику «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова сыновей». Она пользовалась сахаром с собственного завода, имела филиалы и магазины по всей стране, даже поставляла свою продукцию императорскому двору. При этом Абрикосов так и остался кондитером. Постоянно увеличивая обороты, корпорация своей профильности почти не меняла, лишь дополнилась в восьмидесятые годы чайной торговлей.
Капиталистам крестьянского происхождения нужно было преодолеть гораздо больше препятствий, поскольку к изначальной бедности и бесправности прибавлялось отсутствие образования, но находились самородки, компенсировавшие все эти гандикапы упорством, ловкостью и удачливостью.
Петр Ионович Губонин (1825–1894) был подмосковным крестьянином, но своей земли у семьи не было, и мужчины зарабатывали наемным трудом. Оборотистый Губонин, начав подмастерьем, со временем завел собственную артель и нажил первый капитал, строя мосты для железных дорог – эти заказы очень хорошо оплачивались.
П. И. Губонин
В отличие от предпринимателей купеческого происхождения, привязанных к определенному роду деятельности, Губонин брался за любое дело, сулившее прибыль. Кроме строительства этот уникум занимался бакинской нефтью, страховым и курортным бизнесом, виноделием. К концу жизни его состояние оценивалось в фантастическую сумму – двадцать миллионов рублей. Бывший каменщик, так и не получивший никакого образования, стал потомственным дворянином и тайным советником. Витте пишет, что Губонин «представлял собою толстопуза, русского простого мужика с большим здравым смыслом».
|
|
|
Среди ударников отечественного капитализма было на удивление много раскольников – представителей весьма специфического слоя, который вроде бы существовал скорее духовными интересами и сторонился всякой модернизации. На самом же деле предприниматели-старообрядцы обладали важными преимуществами перед конкурентами. Они были дисциплинированны, придерживались строгих привычек, а главное – обладали значительными средствами и кредитными возможностями.
Например, Федор Алексеевич Гучков (1768–1856), основатель династии промышленников, по происхождению крепостной, родился на свет православным, но потом перешел в старую веру, что позволило ему получить от новых собратьев беспроцентную ссуду. С нее началось ткацкое дело, выросшее в текстильную фабрику. Наследники Федора Алексеевича, ставшего одним из столпов московской раскольнической общины, перешли в единоверие (разрешенное властями ответвление старообрядчества). После пожара, спалившего фабрику, семья чуть не разорилась, но у предприимчивых людей и несчастье оборачивается выгодой. Гучковы первыми в России поняли перспективность страхования от пожаров и занялись новой деятельностью, весьма успешно.
Ф. А. Гучков
Выходец из этой семьи Александр Гучков в начале двадцатого века станет самым ярким представителем политического крыла российского капитализма.
Русские предприниматели, первоначально такие разные по образу жизни, привычкам и даже облику, с поразительной скоростью слились в единую социальную группу, в которой уже ко второму поколению трудно было отличить сына аристократа от сына крестьянина. Деловые качества, размер капитала, уровень культуры и образования стали важнее родословной.
|
|
|
У всего этого сословия считалось хорошим тоном заниматься благотворительностью, меценатствовать, поощрять науки и учиться самим. Современный исследователь Г. П. Черников пишет, что к рубежу ХX века в категорию крупной буржуазии попадало примерно 30 тысяч семейств, вообще же, в широком смысле, предпринимательством разного рода и масштаба в России занималось около пяти миллионов человек. В стране с почти стотридцатимиллионным населением этих 4% было явно недостаточно для того, чтобы частные собственники играли определяющую роль в жизни страны.
Гораздо важнее в общественно-политическом смысле была та часть среднего класса, которую стали обозначать термином «интеллигенция», столь же неопределенным, как и границы этой социальной группы.
В самом общем смысле интеллигент – это человек, обладающий более или менее высоким уровнем образования и живущий интересами, выходящими за пределы частной жизни. (Собственно, получение образования почти всегда побуждает людей интересоваться всякими необязательными для непосредственного выживания материями). В социальном отношении к интеллигентскому сословию обычно относили тех, кто жил не физическим, а умственным трудом. Пайпс пишет, что интеллигенция «сильнее и настойчивее в тех странах, где авторитарное правительство сталкивается с восприимчивой к новым идеям образованной элитой». Неудивительно, что контрастный душ, которому подверглась «образованная элита» России в ходе либеральной «оттепели» при Александре II, а затем полицейских «заморозков» при Александре III, придала отечественной интеллигенции особенную закалку.
При этом образованное сообщество было количественно совсем небольшим. По данным, которые приводит В. Лейкина-Свирская, автор исследования об истории российской интеллигенции, в стране на рубеже ХX века жило около миллиона людей, в свое время посещавших (но необязательно окончивших) в гимназию. Аттестат о среднем образовании ежегодно получали около 15 тысяч человек. При этом далеко не все, поучившиеся в гимназии или реальном училище, автоматически делались «восприимчивыми к новым идеям».
|
|
|
В пореформенные годы из-за большей доступности образования и, главное, из-за возросшей потребности в квалифицированных специалистах, количество «людей, годных к выполнению функций интеллектуального труда» (выражение Лейкиной-Свирской) существенно увеличилось. В начале описываемого периода в России насчитывалось 13 тысяч специалистов-гуманитариев, в основном педагогов, и 4, 5 тысячи инженеров, агрономов, механиков – то есть всего 17, 5 тысяч работников умственного труда. В конце века эта цифра выросла почти впятеро – до 85 тысяч, хотя для огромной страны этого все равно было недостаточно.
Как и буржуазия, интеллигентское сословие пополнялось из нескольких источников. Первоначально это были исключительно дворяне, первые русские интеллигенты времен Новикова и Радищева. В середине девятнадцатого столетия основное пополнение происходило за счет «разночинцев» – прорвавшихся в университеты сыновей священников, мещан, зажиточных крестьян. После 1861 года снова увеличился приток дворян, которые теперь нуждались в образовании и профессии для поддержания привычного уровня жизни.
Из приблизительно миллиона потенциальных российских «интеллигентов», по своим доходам попадавших в социальную категорию «среднего класса», почти половина состояла на казенной службе и, стало быть, напрямую зависела от государства. По подсчетам П. Зайончковского, в империи было 385 тысяч чиновников. Еще 44 тысячи образованных россиян носили офицерские погоны. В этой среде, конечно, тоже имелись люди передовых взглядов, но в силу личных убеждений, а не по классовой потребности.
Общественный запрос на демократические реформы исходил от количественно очень небольшой группы населения, что в конечном итоге и определит исторический путь страны в ХX веке.
ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ
Государство и Общество
В описываемый период завершился роковой для отечественной истории процесс размежевания между государством и Обществом. Я пишу это слово с заглавной буквы не из почтения, а потому что в российских реалиях «общество» и «Общество» – это совершенно разные понятия. Первое – термин сугубо социальный, обозначающий все население страны. Но когда в публицистических работах пишут об общественном мнении, подразумевается очень небольшая часть народа, идейное и нравственное значение которой в России, однако, было диспропорционально велико.
|
|
|
Обычно имеются в виду люди, обладавшие мнением по государственным и общественным вопросам, причем часто не разделявшие официальную идеологию. У подавляющего большинства россиян, придавленных к земле заботами выживания, не было возможности разогнуться и задуматься, почему их жизнь так тяжела и можно ли с этим что-то сделать. Досуг для размышлений имелся только у счастливцев, получивших достаточное образование, читавших книги, а главное избавленных от изнуряющей борьбы за кусок хлеба.
Для формирования Общества требуется еще одно непременное условие: чтобы человека не подвергали немедленным репрессиям за любое оппозиционное высказывание. Впервые такая ситуация возникла при Александре I, который хоть и обижался на ворчание в светских салонах, но не пресекал эту фронду полицейскими средствами. В то время, в самом начале века, Общество, собственно, и ограничивалось салонами – счет вольнодумцев шел максимум на сотни.
После наполеоновских войн и массовой «военной экскурсии» в Европу Общество очень расширилось за счет молодого офицерства. Теперь о государственных проблемах рассуждали уже тысячи, и вылилась эта дискуссия в создание «обществ» – в третьем, конспиративном смысле этого слова.
При Николае Первом государство очень старалось раздавить Общество, но это оказалось невозможно. Раз пробудившись, свободная мысль обратно в сон не погружается. Можно заткнуть осмелевшие рты, но отключить осмелевший мозг нельзя. Вольнодумство переместилось со страниц журналов в частное пространство, распространилось вширь, проникло в провинцию, в новые, в том числе уже и недворянские круги. Все, кто читал Пушкина, Лермонтова, Гоголя, сами того не подозревая, присоединялись к Обществу – таково уж свойство великой русской литературы, заставляющей людей задумываться о больших вопросах.
Эта внутренняя работа, незаметная за фасадом показного единомыслия, дала себя знать, когда во второй половине пятидесятых годов фасад рухнул.
Вдруг выяснилось, что российское Общество существует, что оно громогласно, влиятельно – и малопочтительно к государственным институтам. Никакой формальной власти оно не имело, но постоянно оказывало давление на правительство и на самого самодержца.
|
|
|
Общество было разделено на несколько оппонирующих фракций, представляющих интересы разных групп, и это двойное противостояние – Общества с государством и фракций Общества между собой – было нервом всей российской жизни вплоть до 1917 года.
Ведущую роль в этой дискуссии стало играть интеллигентское сословие, значение которого очень выросло благодаря земскому движению. Куцая реформа местного самоуправления была очень опасна для самодержавного государства, ибо она давала легальную возможность активным представителям Общества применять свои идеи на практике. Значение интеллигентов – земских врачей, учителей, статистиков, агрономов, мировых судей, крестьянских посредников – возвысилось не из-за того, что их идеи вдруг оказались востребованы у простого народа, а просто потому, что эти люди выполняли необходимую работу, и, в общем, выполняли ее хорошо. Во всяком случае земцы сделали для крестьянства гораздо больше, чем народники с их пропагандой.
Цензурные послабления при Александре II дали Обществу трибуну в виде прессы. При абсолютной монополии государства на политическую деятельность российское печатное слово отчасти взяло на себя работу, которую в демократической системе исполняет представительная власть. Возник особый феномен «толстых журналов», которые вообще-то должны были печатать беллетристику, но помимо художественной литературы обсуждали весь спектр насущных общественно-государственных вопросов – от внешней политики до социологии. Да и художественная литература в русских условиях неминуемо превращалась в нечто большее, подчас совмещая в себе философскую теорию, нравственную проповедь, учебник жизни и политический памфлет.
Поскольку партии были запрещены, сторонники противоборствующих идей объединялись вокруг журналов. В период реформ радикально-прогрессистскую позицию занимал «Современник». Когда после каракозовского покушения журнал закрыли, нишу заняли «Отечественные записки». При Александре III запретили и этот орган, но немедленно появились другие издания, которые продолжили ту же линию. Репрессии лишь повышали цену свободного слова и уважение к нему. Авторы виртуозно владели эзоповым языком, подписчики отлично умели читать между строк.
Существовали и журналы ультраконсервативной, охранительной направленности. Самым влиятельным из них был «Русский вестник» Михаила Каткова, о котором будет рассказано ниже.
Накал журнальных страстей, важность затрагиваемых тем обеспечивали постоянный приток читателей. По развитию прессы можно составить себе представление о разрастании российского Общества. В пятидесятые годы в стране было пятнадцать журналов; в 1885 – уже сто сорок. В пушкинские времена у «Современника» было несколько сотен подписчиков; тираж «Отечественных записок» в семидесятые годы доходил до двадцати тысяч.
Ежедневные и еженедельные газеты, ведшие ту же дискуссию на новостном и фельетонном уровне, пользовались еще большей популярностью. В начале царствования Александра II, на старте масс-медиального бума, общественно-политических газет, как и журналов, было всего пятнадцать. К концу правления Александра III их было уже девять с лишним тысяч!
Еще одной довольно специфической ареной общественной активности стали судебные процессы. Даже после контрреформ восьмидесятых годов открытость заседаний (во всяком случае неполитических) сохранилась, и, если разбиралось какое-нибудь резонансное дело, публика ходила слушать прения сторон, как в театр. Красноречивые адвокаты становились звездами. Их речи часто выходили за рамки юридической аргументации, превращались в политические декларации. Фрагменты самых смелых выступлений, не пропущенные цензурой в печать, потом распространялись в списках.
Вот два коротких отрывка, дающие представление о тоне, в котором разговаривали с Обществом российские присяжные поверенные, вызывая рукоплескания.
Знаменитый адвокат Петр Александров, защищая Веру Засулич, тяжело ранившую столичного градоначальника (который, напомню, велел выпороть политзаключенного), горячо говорил присяжным заседателям: «Человек, по своему рождению, воспитанию и образованию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убеждениям и чувствам не мог без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над другими, – этот человек сам должен был перенести на собственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания! Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства! »
Как же могли присяжные не оправдать героическую защитницу чести и человеческого достоинства?
Еще более красноречивый Федор Плевако, выступая на процессе рабочих Коншинской фабрики, которые устроили беспорядки и поколотили представителей администрации, тоже не защищался, а атаковал – причем всю систему, вынуждающую пролетариат к нарушению закона: «Толпа – здание, лица – кирпичи. Из одних и тех же кирпичей созидается и храм богу, и тюрьма – жилище отверженных. Пред первым вы склоняете колена, от второй бежите с ужасом. Но разрушьте тюрьму, и кирпичи, оставшиеся целыми от разрушения, могут пойти на храмоздательство, не отражая отталкивающих черт их прошлого назначения… Выйдем из фабрики. Кое-где виднеется церковь, одна-две школы, а ближе и дальше – десятки кабаков и притонов разгула. Это ли здоровое условие нравственного роста? …Фабрика окружена десятками подвалов с хмельным, все заботы утоляющим вином. Это ли классический путь к душевному оздоровлению рабочего, надорванного всеми внутренностями от бесконечно однообразного служения машине? Пожалеем его! ».
Коншинских рабочих в результате осудили, но речь Плевако была в первую очередь адресована Обществу – и оно ее оценило.
Другой примечательной особенностью общественной жизни было на удивление скромное, почти нулевое влияние церкви на умы – и это в стране, которая, казалось бы, придавала столько значения Вере. Административно православная церковь была очень сильна, государство оказывало ей всестороннюю поддержку. Но, несмотря на это, а вернее, именно из-за этого, политическое и нравственное значение господствующей религии было ничтожно. Официальная установка на соединение самодержавия и православия в некое неразрывное целое (третий элемент официальной доктрины, «народность», всегда был скорее декоративным) привела к тому, что церковь превратилась в послушную служанку монархии. Поэтому, если отдельные клирики и участвовали в общественной полемике, то исключительно с охранительных позиций, а если выходили за эти пределы, то церковь исторгала их из своего лона.
В ту эпоху общественно-политические баталии шли по всей Европе, и клерикальные силы принимали в них самое активное участие – повсюду, но только не в России. Православная церковь руководствовалась древним догматом, что «мнение – матерь падения».
В целом можно сказать, что к концу девятнадцатого века российское общество – уже не в узко-политическом, а в широком смысле – подошло в весьма сумбурном состоянии, утратив прежнюю пусть архаичную, но сложившуюся веками и, в общем, удобную для управления пирамидальность и не обретя взамен новой прочной основы. Это была страна-микроцефал, огромное тело которой обладало большой физической силой, с трудом находившей полезное применение, а в несоразмерно маленькой голове теснились самые противоречивые идеи, как прекрасные, так и разрушительные.
Между тремя соснами
С этого времени начинается блуждание России между тремя соснами – тремя идеологиями, которые в разные периоды будут называться по-разному, но в самой своей сути уже не переменятся.
Это, во-первых, охранительно-государственническая линия, в описываемый период неразрывно связанная с самодержавием; во-вторых, либеральная, она же «демократическая»; в-третьих, социалистическая (к концу века преимущественно марксистская).
На самом элементарном, базовом уровне разница между тремя взглядами на правильное устройство общества, пожалуй, определяется различной оценкой людской природы.
«Самодержавники» уваровско-победоносцевского извода внутренне убеждены, что человек изначально низок и склонен к хаосу; что без «твердой руки» он оскотинится и приведет страну к разрушению; что нужно относиться к народу, как к ребенку, и предоставлять ему права и свободы очень осторожно, по мере взросления.
Либералы как правило прекраснодушны. Они верят, что люди внутренне тянутся к добру и, если предоставить им свободу, общество само собой постепенно благоустроится.
Марксисты же вообще не склонны придавать особенное значение личности. По их убеждению, достаточно уравнять людей и установить правильные законы общежития. При твердом, строго контролируемом их соблюдении рай на земле логически неизбежен.
У приверженцев каждой из этих идеологий будет исторический шанс доказать свою правоту, когда они окажутся у власти – и все три потерпят фиаско.
«Самодержавники» приведут государство к краху. Либералы в семнадцатом году смогут продержаться у власти всего несколько месяцев. Марксисты превратят Россию в концлагерь и в конце концов тоже потерпят поражение. Очевидно, правильный путь пролегает где-то между соснами, но он до сих пор так и не найден.
Впрочем с началом реформенной деятельности русское Общество поделилось на три «партии» не сразу.
Первые несколько лет оппонировали друг другу охранители и либералы, причем верховодили последние, занимавшие ключевые посты в правительстве.
В шестидесятые годы появилась третья сила, революционная, что переменило и усложнило политический ландшафт. Из охранительского лагеря выделилось крайнее крыло, напуганное «побочным эффектом» реформ. Оно выступало против их продолжения и придерживалось националистических взглядов, призывая опираться на «традиционные русские ценности» (которые в значительной степени само и придумало). Деятели этого направления безусловно поддерживали монархию – но не правительство, и, стало быть, являлись частью не государства, а Общества.
До начала восьмидесятых годов «правые» (так называли эту группу влияния) воевали с «левыми» (то есть с либералами) за доминирование в политике. После 1881 года, с падением Лорис-Меликова, военного министра Милютина, великого князя Константина Николаевича, либеральная фракция Общества перестает уповать на государство. Люди этого образа мыслей перемещаются в оппозицию.
Тем временем революционеры окончательно уходят в подполье и в дальнейшем ведут полемику главным образом между собой – кто из них беззаветней и правильней борется за свободу трудового народа. (Этим дискуссиям будет уделено много места в следующем томе).
Правительственная линия при Александре III определялась в борьбе между правыми и крайне правыми. С точки зрения государственников, конец девятнадцатого столетия был «золотым веком России», с точки зрения марксистов – черным «разгулом реакции», с точки зрения либералов – серым победоносцевским безвременьем:
И не было ни дня, ни ночи
А только – тень огромных крыл…
Несомненно режим являлся реакционным. Но то была реакция на острый внутриполитический кризис, приведший к цареубийству и потрясший основы государства.
Как уже говорилось, «реакционеры» были неоднородны. Они делились на тех, кто находился у власти (их идейным вождем был Победоносцев), и тех, кто, не занимая высоких постов, воздействовал на государственную политику при помощи печатного слова и лоббирования. В условиях самодержавия последнее означало напрямую апеллировать к императору. Иногда «лоббисты» получали от верховной власти нагоняй за чрезмерный радикализм и все же воспринимались ею как «свои» люди, опора престола.
Воззрения прогрессистов и революционеров мы уже рассматривали. Пришло время разобраться в идеологии русских ультраправых, самыми влиятельными представителями которых были два журналиста – Владимир Мещерский (1839–1914) и Михаил Катков (1818–1887).
|
|
|
