 |
Владимир Мещерский и Михаил Катков
|
|
|
|
Князь Мещерский, внук Карамзина, проделал ту же идейную эволюцию, что в свое время его дед: от веры в политический прогресс к твердой убежденности в неприменимости этой европейской химеры для России.
«Условия, при которых Россия объединилась и призвана жить, в отличие от всех других государств земного шара требуют единодержавия, неосуществимого без Самодержавия» – таково было его кредо. Его генеральная идея – как и у всех других «реакционеров» – состояла не в отрицании каких бы то ни было реформ, а в том, что русское общество сначала должно до них «дорасти», всякая поспешность здесь смертельно опасна. Как ни странно, проще и лаконичнее всех эту в общем-то немудрящую концепцию изложил не теоретик, а практик «охранительства» жандармский генерал П. Заварзин: «России нужна прежде всего твердая рука и еще многие годы постепенного развития, прежде чем либеральные учреждения могли бы быть введены в нее без опасности крупных осложнений».
То же самое несколько десятилетий подряд втолковывал Обществу князь Мещерский, как-то не замечая, что «постепенного развития» не происходит, а остается только «твердая рука».
Еще с 1872 года он издавал журнал (впоследствии газету) «Гражданин», которая отстаивала консервативную идеологию во времена, когда сопротивление реформам выглядело одиозно. В одном из первых номеров редактор опубликовал программную статью «Вперед или назад? », где писал: «К реформам основным надо поставить точку, ибо нужна пауза, пауза для того, чтобы дать жизни сложиться, дать жизни создать душу и формы для народного образования, дать этому народному образованию вырастить людей не колеблющихся и не сомневающихся и дать этим людям создать из себя силы для общества и правительства! » Вопрос о том, какие реформы назрели, а какие нет, безусловно заслуживал серьезной дискуссии по существу, но этот жанр российскому Обществу никогда не давался. Статья вызвала в либеральной печати лишь взрыв негодования, и за Мещерским укрепилось прозвище «Князь Точка».
|
|
|
Впрочем сам он был еще резче и нетерпимее своих оппонентов. Князю все казалось, что правительство слишком миндальничает, что в его состав затесались латентные либералы, ведущие свою вредительскую деятельность. Нападки «Гражданина» на должностных лиц были столь резкими, что издание 24 раза подвергалось цензурным взысканиям. Однако и «Гражданин», и Мещерский были совершенно непотопляемы, потому что князь состоял в особых, доверительных отношениях с государем. Они дружили с юности. Мещерский писал царю личные письма, кулуарно встречался с ним, даже вел специальный «Дневник», который давал почитать его величеству.
Общий тон эпистол, адресованных монарху, был таков:
Всемилостивейший Государь! Сейчас получил Ваше драгоценное письмо! Благодарю Вас! Благодарю, благословляя сердце, подвинувшее Вас, благословляя руку, написавшую сии строки. Так светло кругом стало, так облило радостью всю душу, так хорошо стало, что передать и выразить мое счастье не могу, поблагодарил Бога в порыве благодарного умиления!
В этом сиропе плавали многочисленные советы и рекомендации как теоретического, так и практического свойства.
Например, автор делился с августейшим читателем следующим откровением:
Обедал сегодня с полтавским губернатором Янковским. Он умный человек, бесспорно. Из его рассказов замечателен факт усмирения крестьянского мятежа приказанием сечь. После розог, влепленных барабанщиком роты первому говоруну, молодому парню, и он и вся громада крестьян разом смирились. А бунтовали они чуть ли не два года.
|
|
|
Или вел подкоп под «немца» Бунге, продвигая на пост министра финансов своего человека:
Один очень умный практик-финансист Вышнеградский, обсуждая последние наши внешние займы, высказал мысль весьма остроумную: не лучше ли вместо внешнего займа, когда нужны деньги, поступать казне так: выпустить столько, сколько нужно кредитных билетов, но в то же время ежегодно, и притом с известною торжественностью и в присутствии известных сословных свидетелей и с оповещением всенародным, складывать в особое хранилище в виде обеспечивающего фонда известное количество миллионов рублей золотом.
Император своего конфидента высоко ценил, внимал его советам, а когда у «Гражданина» возникли финансовые трудности, выделил из собственных средств 100 тысяч рублей. В. Ламздорф, будущий министр иностранных дел, пишет в начале девяностых в своем дневнике:
Говорят, что издатель «Гражданина» – самый влиятельный человек, влиятельнее, чем был Катков.
Это звучало весьма внушительно, ибо Михаил Катков считался общественной силой, способной поворачивать государственную политику. (Министра Бунге на «русского человека» Вышнеградского в конце концов сменили главным образом катковскими стараниями). В восьмидесятые годы про Россию говорили, что ею правит триумвират из обер-прокурора Победоносцева, министра внутренних дел Д. Толстого и Каткова, причем германский посол фон Швейниц, очень хорошо ориентировавшийся в петербургских «коридорах власти», писал, что министр внутренних дел – «орудие в руках Каткова».
Этот публицист и издатель, то есть человек сугубо частный, подобно князю Мещерскому, состоял в конфиденциальной переписке с царем, причем вел ее в тоне куда менее подобострастном. Был требователен, настойчив, временами даже забывался. Но авторитет старого патриота в глазах Александра III был очень высок. В 1863 году, когда юный великий князь еще даже не был наследником, Катков возглавил первый мощный демарш русской правой «партии»: развернул общественное мнение против польского восстания, одержав сокрушительную победу над «герценистами».
В первые дни после убийства царя-освободителя Катков писал: «Единая власть и никакой иной власти в стране и стомиллионный, только ей покорный народ, – вот истинное царство». Такая позиция не могла не понравиться новому самодержцу. «Московские ведомости», катковская газета, которую император с удовольствием читал (и на полях которой оставлял одобрительные пометки), излагала в высшей степени похвальные идеи: что самодержавие – единственный способ удержать вместе такую большую и разноукладную страну; что любое развитие «может свершиться только на твердой почве и лишь в той мере, в какой почва тверда»; что потакание Обществу будет воспринято как знак слабости государства; что самодержавие должно укреплять «народность», то есть националистические настроения и благоговение перед личностью государя.
|
|
|
Исходя из «ордынской» логики, Катков был совершенно прав: ослабление любой из несущих опор грозило абсолютизму неминуемым и скорым кризисом. Это вообще был человек очень неглупый, и даже самые непримиримые оппоненты испытывали к нему (в отличие от Мещерского) известное уважение. Его издательская деятельность не ограничивалась политической журналистикой. Катковский литературный ежемесячник «Русский вестник» печатал Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Толстого. «Война и мир», «Анна Каренина», «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы» – чуть не весь «золотой фонд» отечественной классики, вышел в свет благодаря Каткову.
Отнюдь не царедворец и неважный интриган, Катков был слишком прямолинеен и самостоятелен, по всякому поводу высказывал собственное мнение и вмешивался во все аспекты государственной жизни, даже во внешнюю политику. Он долго пытался избавиться, вслед за Бунге, и от второго правительственного «немца», министра иностранных дел Гирса, но этот орешек оказался старику не по зубам. В конце концов, воспользовавшись очередной бестактностью «Московских ведомостей», осложнившей и без того нервные российско-германские отношения, Гирс сумел настроить царя против слишком ретивого патриота. «Катков забывается и играет роль какого-то диктатора, забывая, что внешняя политика зависит от меня и что я отвечаю за ее последствия, а не г-н Катков», – гневно написал Александр. Гирс сохранил свой пост, а Катков вскоре после этой отповеди скончался. Со смертью основателя политическое значение «Московских ведомостей» сошло на нет.
|
|
|
Следует сказать, что и в целом, несмотря на поддержку власти, «правая идеология» особенных успехов на общественном уровне не добилась. В конце девяностых годов образованная публика сочувствует не проправительственным пропагандистам, а оппозиционным литераторам, публицистам, адвокатам. И чем жестче действует репрессивный аппарат, тем сильней левеет Общество, в котором становится все больше приверженцев марксизма.
Как известно, революция сначала происходит в головах. Этот процесс «твердая власть» остановить не умела и не смогла. В эпоху Александра III самодержавная политика одержала решительную победу, а самодержавная идеология потерпела сокрушительное поражение.
По-настоящему великая держава
Величие – настоящее величие – той или иной страны определяется не размерами и не завоеваниями, а теми достижениями, которыми данное исторически сложившееся сообщество обогатило Землю: культурными, научными, общественными. С этой точки зрения Россия становится по-настоящему великой державой не при Петре Первом, создавшем империю, и не при Александре Первом, победившем Наполеона, а при правителях не особенно ярких – Александре Втором и Александре Третьем. Потому что во второй половине девятнадцатого века русская культура и русская наука обретают мировое значение.
В первую очередь это относится к литературе. На самом деле она стала великой несколькими десятилетиями ранее, когда творили Пушкин, Лермонтов и Гоголь, но это было явление скорее внутреннего значения. Для иностранного читателя три эти автора никогда не станут своими, и в «высшую лигу» интернациональной литературы, к нашему сожалению, они не войдут. Иное дело – Достоевский, Толстой и Чехов, без которых мировая литература сегодня непредставима.
То же можно сказать о музыке. Глинка или Даргомыжский – события национального масштаба. Чайковский и Мусоргский – мирового.
Изобразительное искусство, правда, развивалось медленнее. «Передвижники» второй половины девятнадцатого века за пределами России были не более прославлены, чем Брюллов или Кипренский. Передовым краем изобразительного искусства в то время была Франция, но очень скоро, в начале следующего века, мир поразит новаторством и русская живопись.
|
|
|
Впрочем, признание за рубежом – приятный, но отнюдь не главный фактор, по которому следует оценивать культурный феномен, если нас занимает не история искусства, а история общества и государства. Здесь совсем другой счет.
Скажем, для мировой литературы труднопереводимые сочинения Салтыкова-Щедрина мало что значат, но для пореформенной России они были спасительной прививкой от казенной фальши и от пресловутых «совиных крыл», глотком свежего воздуха. На выставки «передвижников» ходили, чтобы восхититься не артистической смелостью (как в Париже на импрессионистов), а чтобы отдать должное гражданской смелости художников. В несвободной стране тематика картин была важнее поиска новых форм.
Отлично понимала это и власть, цензурировавшая живопись почти с такой же строгостью, как печатное слово.
И государство, и официальная церковь легко оскорблялись, если усматривали в сюжете что-то предосудительное.
Александр III, например, обиделся на работу Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», более известную под названием «Иван Грозный убивает своего сына». Нельзя изображать самодержца, даже старинного, в таком неприглядном свете – от этого страдает сакральность царской власти.
|
|
|
