Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

О последних семи печальных годах жизни Дали в Пуболе и Фигерасе и о его кончине и похоронах; рассуждения автора о современном искусстве




Овдовевший Дали хоть и собирался после похорон жены вернуться в родной Порт-Льигат, однако передумал и остался жить в Пуболе. По завещанию Галы вся ее огромная коллекция картин и прочее имущество переходило к мужу, а после его смерти должна была перейти Испании и Каталонии в равных частях. Но юрист Мигель Доменеч, поверенный в делах Дали, имевший связи и определенное влияние в правительственных кругах (что и неудивительно, он состоял в родстве с министром иностранных дел и дружил с министром культуры X. Соланой в правительстве Фелипе Гонсалеса), уговорил старика завещать все только Испании в обмен на забвение всех его налоговых проблем. Кроме этого, Дали подписал доверенность на имя Дешарна и Доменеча на право заниматься всеми его финансовыми делами, документами, недвижимостью, инвентаризаций картин и рисунков и охранять его авторские права.

После смерти жены вся эта суета его уже мало занимала; как и все старики, больше всего он был озабочен своим здоровьем, а оно лучше не становилось. Он почти ничего не ел, раздражался по пустякам, и служанки, конечно же, в отличие от Галы, не могли ему ни в чем угодить. Он кричал на них, даже плевался, поэтому некоторые уходили, а новые были ему горше старых, потому что не знали его привычек и им надо было все объяснять заново. Ходил он, волоча ноги, но больше всего его беспокоила дрожь правой руки. Старый художник не мог уже работать в своей прежней манере, рука не подчинялась, поэтому, помимо любимых тонких мягких кистей, стал писать и плоскими флейцами, позволявшими выражать себя энергичным мазком.

В год смерти жены он написал две "Пьеты", а также несколько работ на темы картин Веласкеса. 1983-м годом датирована очень своеобразная, написанная широкими размашистыми ударами кисти работа под названием "Мы приедем позже, сразу после пяти", где изображен мебельный фургон изнутри. Некоторые исследователи полагают, что тема навеяна словами Бретона о том, что он хотел бы, чтобы его отвезли на кладбище в мебельном фургоне.

Последним произведением мастера считается "Хвост ласточки", созданное в мае 1983 года. Подлинность этой работы вызывает у многих сомнение. Аргументируют это тем, что вряд ли дрожащей рукой Дали смог так безупречно изобразить графически четкие линии, однако Антонио Пичот, почти неотлучно находившийся в то время в Пуболе, говорил, что старик иной раз собирал всю свою волю, и в порыве светлого вдохновения рука служила ему как прежде.

Весной 1983 года в Мадридском музее современного искусства была открыта самая большая ретроспектива Дали с 1914 по 1983 год, которую открыл, как того и хотел художник, сын короля Хуана Карлоса принц Филипп.

В годовщину смерти Галы, 10 июня, эта выставка открылась и в Барселоне. Но Дали не поехал ни в Мадрид, ни в Барселону. Он был в очень плохом состоянии, да и, кроме того, ему не хотелось появляться на публике таким немощным. А изменился он до неузнаваемости: сгорбился, высох, лицо подергивалось тиком, волосы и усы, знаменитые, стремящиеся ввысь усы, сменили цвет воронова крыла на серебристую седину, и он стал походить на схимника, лишь в больших серых глазах по-прежнему горел неугасимый огонь.

Приближалось и восьмидесятилетие, но художник не планировал никаких многолюдных, как раньше любил, мероприятий. Он вообще никого не хотел видеть. Он отказался даже принять членов почетного комитета Фонда Галы-Сальвадора Дали, торжественно открытого в марте 1984 года сперва в Фигерасе, а затем в Мадриде. Приезжал к нему и Джеймс, но и ему не удалось повидаться со старым другом.

11 мая Дали был завален поздравительными телеграммами со всех стран мира, но это его мало взволновало. Он хотел покоя, и ничего больше.

В конце августа жизнь в Пуболе закончилась самым неожиданным образом. Старик вызывал медсестру с помощью мягкой, в форме груши, кнопки звонка, прикрепленной к рукаву его рубашки. Он звонил слишком часто, проверяя, на месте ли сестра, да к тому же по ночам он не спал — мучили неизживаемые страхи. В конце концов, а это в человеческом обычае, сестрам надоели холостые вызовы, и они стали отключать звонок, а затем заменили его сигнальной лампой.

Однажды на рассвете дежурная сестра почуяла запах гари, а когда подошла к двери спальни, увидела дым. Она высунулась из окна и стала звать на помощь. По счастью, неподалеку оказался дежурный полицейский. Он вбежал в дом и открыл комнату, откуда уже валил черный дымище. Но Дали на кровати не оказалось. Подоспевший Дешарн обнаружил его на полу в углу комнаты.

Причина пожара и состояла в этом злосчастном звонке. Он с такой силой и так часто нажимал на кнопку, что она стала искрить, и в результате загорелась кровать. Открытого пламени, правда, не было, постель просто тлела, однако ожоги первой и второй степени на ноге, в паху и на ягодице составили пятнадцать процентов, и его решено было госпитализировать.

Дали сказал, что поедет в Барселону только через Фигерас, ему очень хотелось побывать в своем Музее. Его пытались отговорить, но это было бесполезно.

В Музее Дали с удовольствием отметил, что желтая лодка Галы, как он и планировал, стала экспонатом и водружена на колонну. Еще больше его порадовало, что недавно присоединенная к Музею старинная городская башня, которую он назвал Башней Галатеи, отреставрирована. Затем его отвезли в клинику, куда несколько дней спустя пришла навестить брата Ана Мария. Но он накричал на нее и выгнал. Медики пришли после осмотра к выводу, что необходима пересадка кожи. Операция длилась шесть часов, но старик перенес ее сравнительно неплохо, если учесть его возраст, изломанную психику и истощенную нервную систему.

Через полтора месяца Дали из клиники перебрался в Башню Галатеи, которая стала его последним пристанищем. На люди он больше не показывался. Гибсон, посетивший престарелого художника по его желанию в январе 1989 года, так описал его внешность: "Некогда красивое лицо было покрыто глубокими морщинами, нижняя челюсть безвольно отвисла, а из ноздрей торчали пластиковые трубки..." С помощью этих трубок его и кормили, потому что он в конце жизни вообще отказывался принимать пищу.

В конце ноября 1988 года Дали заболел гриппом с осложнениями на легкие и сердце. Его положили сперва в больницу Фигераса, а затем перевезли в Барселону. Врачи опасались, что в его возрасте одолеть болезнь будет непросто.

Встревожилась и общественность. К барселонской клинике было не подойти, ее взяли в осаду журналисты, мечтавшие об интервью с великим художником, но им приходилось довольствоваться лишь скупыми сведениями о состоянии здоровья. Врачи никого к нему не пускали, даже друзей, среди которых было немало знаменитостей. Обеспокоились и каталонские власти. Глава каталонского правительства Жорди Пухоль навестил больного гения и, вероятно, воззвал к его патриотическим чувствам с тем, чтобы из его огромного творческого наследия хоть что-то осталось на малой родине, а то ведь все уплывет в Мадрид.

Посетил в начале декабря художника и король, находившийся в то время в Барселоне. К приезду Хуана Карлоса Дали подготовил для подарка прекрасно изданные монархические свои поэмы в честь Его и Ее Величеств. Он был очень возбужден и, как всегда, вел непрекращающийся монолог. Король ничего не понял из этой речи. Присутствовавший на встрече с королем Антонио Пичот, понимавший бессвязное бормотание старика, "перевел" монарху, что художник надеется на свое скорое выздоровление и намерен вновь трудиться во славу Испании. У Дали была привычка хватать собеседников за руки, не избежал его хватки и король.

Похоже, визит короля благотворно повлиял на монархиста Дали — к Рождеству он был уже в Башне Галатеи.

Ему было там очень тяжко, особенно по ночам, когда он не мог слушать радио или смотреть телевизор. Темные предчувствия туманили мозг, и вместе с ними стала являться Гала. Она садилась к нему на постель, гладила по голове и говорила на мягком бескостном русском языке. Он пытался ее понять, кричал, чтобы она говорила по-французски, но она упрямо бормотала славянские непонятные слова, и он отмахивался от нее, как от наваждения, прекрасно понимая в минуты ясности, что это всего лишь бред, галлюцинация. Звонил, просил служанку поставить пластинку, но когда музыка умолкала, сменяясь скрежетом иглы и отключающим щелчком, Гала являлась вновь и что-то опять говорила. Он вслушивался в мелодию ее голоса, пытался что-то поймать, уловить, тянулся к ней, хотел обнять, но руки уходили в пустоту, красное платье от Диора становилось проницаемой "обманкой", какие он всю жизнь "ткал" на своих холстах. В ярости он стучал костяшками пальцев по спинке кровати, ему становилось больно, и в свете яркой лампы видение исчезало, и он забывался на несколько минут. Потом вновь в его больном и уставшем, но легко возбудимом мозгу возникали образы и звуки, и старик начинал слышать тяжелое уханье прибоя в Порт-Льигате, когда поздней осенью поднимались свирепые северные ветры. Он шел козьими тропами по скалам мыса Креус, вглядывался в их меняющиеся зоологические очертания — верблюд обращался в петуха, петух — в орлицу, орлица — в львиный зев, а львиный зев — в гробницу... И гробница перед его внутренним взором была неумолимо долго, а он, как прикованный, стоял на скалах и не мог и не хотел двигаться, смотрел на соединявшую море и небо линию горизонта и угловатые скалы и о чем-то напряженно думал, о чем-то настойчиво вспоминал, теребил память в надежде, что что-то прояснится, проявится и подскажет ему верное слово, именно слово, от которого он проснется молодым и здоровым, обнимет сестру, улыбнется ей, пройдет по улицам родного Фигераса, зайдет в кафе и встретит Карме Роже, белокурую девочку, которая его любила, а он делал вид, что она ему нравится, а нравилась ему не она, а Дуллита...

Кто же такая Дуллита? Он никак не мог вспомнить, кто такая Дуллита. Да, конечно, он приглашал ее на чердак родительского дома, где он устроил свою первую мастерскую и где мольберт стоял прямо в бетонной ванне. А как было славно взбалтывать ногами теплую стоячую воду и слушать визг ребятишек внизу, на улице. И как тогда хотелось спуститься к ним, побегать, покричать, пощипать девчонок... Но я не выходил к ним. Как глупо. Я мечтал стать королем. И настоящий испанский король недавно приходил ко мне в больницу, и я пожимал ему руки... Но недавние воспоминания, словно смерчем трамонтаны, выносились неожиданно приходившей Галой и без конца что-то говорившей. Он не знал, что с этим наваждением делать, впадал в отчаяние, молился, и это помогало, — на полчаса к нему приходил сон, и в этом старческом сне, слава Богу, ничего не было, только темная пустота. Или приходила розовая мгла, где маячили яички без сковороды, и он словно вновь оказывался в материнской утробе — теплой, липкой и золотисто-желтой; сновидец ложился на бок, свертывался калачиком, уплывая в блаженство, — он всегда любил липкое, текучее, желеобразное, мягкое, податливое, способное без усилий следовать за его прихотливой фантазией; припоминал, что с детства любил проливать на рубашку кофе с молоком, чтобы ощутить его липкую теплоту, когда одежда приклеивалась к телу...

Но липкое и теплое обращалось в сырое и холодное и дурно пахло, и он звал сестру, а когда она переодевала его, сквернословил и плевался. Когда терпеливая сестра уходила с простыней в руках, старик вновь погружался в воспоминания, и его постель под утро окружали те, кого бы он хотел видеть рядом с собой и говорить. Чаще всего это был Лорка. Вот уже полвека поэт идет с ним рука об руку, напоминая о себе внезапно приходящими в голову стихами, рождая неотвязчивые образы. Улыбка кривила сухие губы отшельника Дали, если припоминалось, что андалузец Лорка не умел плавать и очень боялся утонуть, когда они однажды вместе с Аной Марией отправились на мыс Креус, чтобы показать гостю живописную Туделанскую долину. На веслах в лодке сидел садовник Энрике, самый ленивый человек на свете, жаловался на свою жену, которую иначе как змеей и не называл, и говорил, что когда после смерти окажется в аду, он свое наверстает, развлекаясь с танцовщицами. А когда Лорка спросил его, почему он думает, что танцовщицы тоже попадут в ад, выпучил глаза и спросил: "А где им, блядям, быть, по-вашему?" Федерико хохотал.

Тогда мы расположились у скалы, похожей на орлицу, глядели на кобальтовое море и сверкавшие под солнцем капельки слюды в мягких очертаниях скал и ели жаркое из кролика. Лорка и тут устроил свое обычное представление: упал на песок и закрыл глаза, изображая покойника. Потом с удовольствием ел крольчатину, присаливая ее вместе с солью прилипшими к пальцам песчинками и говорил, что такая приправа с хрустом на зубах ему по вкусу.

На обратном пути Энрике рассказывал свои обычные байки, одна из них очень понравилась Лорке. Речь там шла об обиженном родителями мальчишке, который встретил такого же парнишку, тоже побитого родителями. Когда тот стал жаловаться на обиды, другой сказал: "У всякого свое море, и сколько ни дели — не поделится".

Да, море не делится... И на сверкающей под солнцем скале снова появляется Гала в белом платье и ест черный виноград. "Убей меня! — говорит она. — Сможешь? Сможешь?" И он поцеловал ее, и мягкие теплые податливые губы с оставшимся вкусом винограда и гибкое, как лоза, тело сплелись с ним, соединились в одно неразрывное целое... Я скоро приду к тебе Гала, уже совсем скоро...

Ему вдруг стало плохо: сердце едва шевелилось, голову окутал жаркий туман. Он стал задыхаться. Утром, а это была среда, 18 января, Камина-да отвез совершенно больного старика в больницу. Выглядел он так плохо, что верный слуга уверился, что хозяин долго не протянет. И даже предсказал дату его смерти: "Хозяин умрет в понедельник, когда луна начнет убывать". Поэтому распорядился готовиться к похоронам в Пуболе. Дали всегда говорил, что хотел бы покоиться рядом с Галой. Двадцатого числа он принял святое причастие. Священник сказал, что обряд утешил его, это он понял по его изменившимся глазам. А на другой день мэр Фигераса Мариа Лорка устроил пресс-конференцию с участием Дешарна и Доменеча, где выступил с сенсационным заявлением. Последней волей Дали, заявил он, является его желание быть похороненным под куполом своего Театра-музея в Фигерасе. Об этом ему сказал сам художник еще 1 декабря в барселонской клинике и взял с мэра слово, что тот будет держать это в тайне до его кончины. Это стало неожиданным для всех, и в первую очередь для Дешарна, знавшего о существовании документа, в котором Дали в присутствии своего секретаря, а также Каминады зафиксировал свое желание быть погребенным вместе с женой. Он даже планировал соорудить в Пуболе мавзолей по подобию кармелитской гробницы в Нантском соборе. Дешарн, однако, не стал опротестовывать заявление фигерасского градоначальника. Сказал, что Дали есть Дали, и это вполне в его духе менять свои решения.

Каминада просто не мог поверить, что хозяин поменял свою последнюю волю. Он заявил, что если бы это было так, он, Каминада, узнал бы об этом первым — ведь в последнее время никто, кроме него и Пичота, не понимал того, что говорил хозяин.

К тому же Дали был еще жив и находился в здравом уме и мог бы подтвердить свою последнюю волю документально, при нотариусе. Но этого не случилось. Все почему-то поверили словам мэра, единственного, кому больной художник поведал свое желание быть похороненным не рядом с Галой в Пуболе, а в Фигерасе, в Театре-музее. К умирающему никого не пускали. С ним хотели проститься его племянница Монсеррат и подруга его юности Карме Роже, но им тоже не удалось пробиться. Ана Мария и не пыталась встретиться с братом. Знала, что он не захочет с ней в последний раз увидеться, да к тому же у нее в то время было сломано бедро.

Итак, в субботу, 21 января, было объявлено о месте погребения великого художника, но старик был еще жив. Дышал и думал. Он все время причитал, что хочет домой, и очень хотел слушать музыку. Дали был музыкален всегда, к старости же, не имея возможности "живописать" и услаждать свой взор любимыми пейзажами, он развил в себе внутреннюю потребность в музыке, ее звуки насыщали его душу необходимой всякому художнику гармонией.

Один из героев романа Томаса Манна "Доктор Фаустус" Вендель Кречмар в своей лекции "Музыка и глаз" утверждал, что музыкальное искусство обращено не только к уху, но и к глазу, хотя бы потому, что музыку записывают нотными знаками и профессионалу достаточно одного взгляда на партитуру, чтобы определить, какое сочинение стоит на пюпитре — гениальное или дрянное.

Нотная грамота несомненно графична, и в этом контексте любопытно проанализировать некоторые рисунки и экспериментальные литографии мастера, а кроме того, музыкальные инструменты очень часто фигурируют на его холстах.

Воскресной ночью ему стало совсем плохо. На медицинском языке это называлось пневмонией и острой сердечной недостаточностью, с которыми его организм боролся с превеликим трудом. Сознание было затуманено, в нем не осталось уже реальных, сегодняшних ощущений. Он уплывал от них безвозвратно. Земное напоминало о себе лишь смутными образами прошлого, ставшими для него, как это и бывает с умирающими, зримой и очевидной явью.

Трудно сказать, что грезилось ему перед смертью. Быть может, вспоминал детство, мать, отца, сестру? Когда ему было семь лет, он написал такую сказку: "Однажды июньской ночью мальчик гулял со своей мамой. Шел дождь из падающих звезд. Мальчик подобрал одну звезду и на ладони принес ее домой. Там он положил ее к себе на ночной столик и прикрыл перевернутым стаканом, чтоб она не улетела. Но, проснувшись утром, он вскрикнул от ужаса: за ночь червяк съел его звезду!" Да, червяк старости и болезни в эту ночь сделал свое дело. А вот и матушкин голос. Она зовет его к ужину, и он в матроске бежит с побережья к дому мимо вкопанных в землю горшков с полыхающими красным огнем геранями в свете заходящего солнца, золотящего оливковую рощу и эвкалипт у порога. Он входит в столовую и видит в нише Пресвятую Деву в зеленом платье с золотой каймой. Лорка позже вложит ей в руку красную коралловую веточку, и с тех пор Мадонну стали называть Девой с Кораллом...

Мальчик лежит в кроватке и видит в окне на черном небе яркие звезды. Он выбирает самую крупную и яркую и смотрит на нее неотрывно, а сверху льется матушкин голос, баюкает колыбельной мелодией:

У ангела снов
не кудри, а лилии.
Серебряный пояс
и белые крылья.
Он с неба ночного
слетает к порогу.
И звезды ему
уступают дорогу.
Но ангела снов
Его белые крылья
в рассветное небо
несут без усилия...

Старик отчетливо видит ангела в рассветном небе. Все выше и выше возносится белокрылый мальчик, становится все меньше и меньше и светлой точкой пропадает, сливается с белым курчавым облаком, и оно, будто оплодотворенное, растет и пухнет, меняет форму и стелется по небу снежной поземкой, которую взметывает птица-тройка из волшебного театрика Эстебана Трайты. В санях сидит веселая девочка с раскрасневшимися щеками и блестящими ореховыми глазами... Галушка, я совсем уже скоро...

Да простит читатель, ищущий объективности, авторские фантазии... Когда камердинер Артуро Каминада приехал в больницу в понедельник, 23 января, Дали был еще жив. О последних минутах жизни хозяина верный слуга рассказал вот что:

"Я взял его руку, она была очень горячей. Он посмотрел на меня своими удивительными глазами. Потом закрыл их. Я не отпускал его руку. Потом странная теплая волна прошла по его телу, он открыл глаза, на сей раз — чтобы встретиться глазами со смертью, а не со мной". Это случилось в десять часов пятнадцать минут утра в понедельник, 23 января 1989 года, как и предсказал Каминада.

Через два дня, 25 января, набальзамированный покойник, одетый в бежевую тунику с вышитой на груди короной и буквой "Д", означавшей принадлежность Дали к испанскому дворянству, был выставлен в Башне Галатеи для прощания. В гробу он был красив и благообразен. На похороны приехали Нанита Калашникова, Элеонора и Рейнольд Морз, Питер Мур с женой Кэтрин, Джузеппе и Мара Альбаретто, адвокат Майкл Стаут и многие другие его друзья. Не было Аманды Лир и Аны Марии, у которой, как уже говорили, была сломана шейка бедра. Неделю спустя она отслужит по брату мессу в Кадакесе. А в церкви рядом с Театром-музеем, где его крестили, также была отслужена месса на каталанском языке.

Как и хотел Дали, гроб его не был украшен цветами, однако чья-то рука положила на надгробную плиту букетик ромашек, весенних цветов родного Кадакеса.

Итак, король умер. Да здравствует король? Увы, трон пока свободен. Художников такого масштаба, как Дали или Пикассо, пока не видно. Это с сожалением отмечается многими искусствоведами и теоретиками искусства. Современные художники на сегодняшний день являются хранителями тех или иных направлений изобразительного искусства конца XIX и начала XX веков. Среди них много талантливых, ищущих мастеров, творчески интерпретирующих основные художнические идеи начала века, но их нельзя назвать строителями новой культуры. Сейчас, правда, появляются ростки новых открытий в области изобразительных экспериментов (видео-арт и прочее), но говорить о реальном проекте здания современной культуры пока преждевременно. На то есть и объективные причины. Арт-рынок Запада по-прежнему ориентирован на авангард первой половины ушедшего XX века. Акцентируются и пропагандируются ушедшие, казалось бы, виды "неизобразительного" искусства (инсталляции, перфоманс, механические и прочие объекты, всякого рода шоу-спектакли), заменяя собой живопись, скульптуру, графику, словом, все то, что принято называть изобразительным искусством. Художники заняты тем, что эстетизируют, как могут, буржуазный образ жизни, всеядность которого, способность впитывать в себя все, как губка, отмечалась, как мы уже говорили, революционерами от сюрреализма — Бретоном, Дали и другими. Зависимые от рынка художники понимают это, и в их зачастую бездуховных маньеристических упражнениях все ярче проявляется гротескный пессимизм.

Наша же художественная культура была надолго оторвана от европейского авангарда, стояла к нему спиной. Советскими идеологами он воспринимался лишь в негативном свете, поэтому не был глубоко проанализирован и духовно осмыслен. Еще задолго до открытия шлюзов в конце 80-х и начале 90-х годов модернизм воспринимался оппозиционными советскому режиму художниками как идеал и откровение. Отсюда и понятно, почему до сих пор на выставках в нашей стране так много неосмысленного подражательства кубизму, абстракционизму, фовизму, импрессионизму, сюрреализму и другим давно ушедшим течениям. Порой бывает жалко смотреть на откровенно нетворческие повторы квадратиков Мондриана, кубиков Пикассо, натасканных у Дали и де Кирико "перспектив" с тенями, бессмысленной и зачастую шарлатанской пачкотни от Джексона Поллока и так далее.

Однако зрительский интерес современника все больше связан с ретроспективным взглядом в глубину веков; духовного совершенства нынешний потребитель культуры ищет в классической музыке, литературе, стремится узреть истину в великой живописи Ренессанса. Он хочет того же и от современного искусства. Но тенденции таковы, что классические формы изобразительного искусства — живопись красками на холсте, объемная скульптура, графика пером или карандашом на бумаге, литография, гравюра, офорт и прочее — сохраняются сейчас как реликтовые, уже утратившие свой духовный потенциал вследствие бесконечного тиражирования, и уже не утоляют духовного голода современников. Это, по сути, игрушки, объекты для обыгрывания в сфере массовой культуры, причем все чаще и назойливее великие картины художников прошлого, классические романы, стихи, пьесы служат рекламе, превращаются в мишени для черного юмора, нивелируются до площадного уровня, перевираются, их смысл извращается на сценических площадках, на телевидении, в выставочных залах и в популярных изданиях. Какая связь между вышесказанным и творчеством Сальвадора Дали? Активно возрождая традицию и привнеся в нее новые формы и акценты, наш герой дал исстрадавшейся от модернизма культуре ориентир и один из путей, по которому ей надлежит двигаться. Он попытался не только встать на уровень титанов Возрождения, но и возродить само Возрождение в его духовной самости, пусть и в преломлении современных художественных идей. Он хотел сохранить изобразительное искусство в его классическом виде и достиг в своем мастерстве настолько полного совершенства, что возврат к классике в таких высоких формах уже просто невозможен. Он писал, что ему через века подает руку Леонардо да Винчи. И это не пустое бахвальство. Еще он говорил, что в каждом куске Вермеера или Веласкеса содержится весь авангард. Он прекрасно понимал, что есть "время разбрасывать камни", и сам это делал в определенный период, но и осознавал также, что надо и "собирать камни", возрождать духовность. В этом смысле показательна его работа "Взрыв рафаэлевской головы". В ней художник всерьез размышляет над тем, что важнее: разбросанные авангардистами камни или совершенство прошлых веков? Эта работа словно немой вопрос: а не оставить ли все вот так, во взорванном и в то же время взвешенном гением творца состоянии, где искусство прошлого, хоть и обезображенное, но сохраняется в своих обломках?

На этот вопрос нет и не может быть ясного ответа. Поэтому не будем больше обременять читателя такими рассуждениями. Да и пора заканчивать книгу.

Сейчас я снова сижу на кухне, ем лепешки из печенки и созерцаю "Осенний каннибализм". Думаю, почему оба персонажа, мужчина и женщина, заняты взаимопоеданием — ведь на комоде мясо, груши, хлеб и орехи в сахаре? Вспоминаю, что Дали считал эту работу как бы второй частью "Предчувствия гражданской войны" и говорил, что изобразил здесь "феномен естественной истории" в отличие от Пикассо, давшего в "Гернике" "политический феномен".

История естественной жизни человека действительно феноменальна. С одной стороны, она фатально конечна, а с другой — состоит из бесконечного ряда одинаковых дней, в которых, помимо работы, — вечные борщи, сырники или котлеты и сварливый голос жены. О, если бы женщины знали, сколько золота таит их молчание! И данная человеку прекрасная вечность жизни проходит в смертельной схватке мужского и женского, и в этом образе она похожа на мерзкого гермафродита, отчего становится так больно и неуютно, таким несет сквозняком бренности из райского сада, что в голову невольно приходят очень печальные и пессимистические мысли.

Все-таки прав Дали: не причастно женское начало к творчеству ни с какой стороны, и даже наоборот, — неодолимое препятствие. Или мне так не повезло?

Ел лепешки из печенки, погромче включил радио, чтобы не слышать голоса жены. Передавали, что поймали Саддама Хусейна, обросшего бородой. Решил посмотреть вечером в теленовостях, как он с бородой выглядит.

Голос жены прорывался сквозь радионовости. Котлетки я так и не доел, ушел в кабинет, сел за машинку и решил поставить наконец-таки точку. Как и собирался, я написал книгу о Дали, прекрасном и откровенном, загадочном и непредсказуемом, гениальном живописце и замечательном писателе, героическом муже и короле рогоносцев, великом соглядатае подсознательного, сумасшедшем и разумном...

Но разница, уточнял он, между ним и сумасшедшим в том, что он — не сумасшедший.

И нам бы не сойти с ума, читатель! Пока, пока!

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...