26. Невыгодная сделка

«В этом мерзком мире всё верно или ложно - согласно цвету стакана, через который вы рассматриваете его». Кальдерон де ла Барка (Calderon de la Barca)

Последние месяцы 1967 и весь 1968 год Джоссельсон чувствовал себя умственно и физически опустошённым - ему ежедневно напоминали о том унижении и горечи, к которым привели его действия. «Я не могу понять, как человек, который верил в свободу, в открытое общество, в этическую зависимость между целями и средствами, посчитал правильным принимать финансирование от службы международного шпионажа, - писал Джаяпракаш Нараян, председатель индийского филиала Конгресса за свободу культуры. - Недостаточно просто принять, что Конгресс всегда функционировал независимо... Управление делало то, что считало полезным для себя» [1064]. Объявив, что он оставляет индийский офис, К. К. Синха (К. К. Sinha) отметил: «Если бы я только мог догадываться... что под парижскую штаб-квартиру была заложена часовая бомба, я бы не стал связываться с Конгрессом» [1065]. Некоторым пришлось столкнуться с реальной угрозой: в Японии дом одного из активистов Конгресса подвергся нападению с применением зажигательных средств, и он был вынужден искать защиту у полиции. В Уганде редактор «Транзишн» (Transition) Райят Неоги (Rajat Neogy), едва успев понять, что ущерб для его журнала будет «неисчисляемым», был арестован и заключён в тюрьму.

«Многие серьёзно пострадали, - отмечала Диана Джоссельсон, - и Майкл мучился, раскаивался и время от времени обдумывал правильность своего решения. Мы сомневались в этой иезуитской идее, что цель оправдывает средства, но, в конце концов, решили, что всё было сделано так, как нужно.

Однако реальный ущерб, нанесённый репутации многих людей, ужасно его мучил» [1066]. «Люди в Индии, Ливане, Азии, Африке, сделавшие свой выбор и поверившие в Конгресс на основании того образа, который создали мы - я, Майк и другие, эти люди оказались в центре урагана, - отмечал Джон Хант. - И я знаю, что многие из них серьёзно пострадали, и никакие высокие оправдания и никакие обсуждения не изменят этого факта. Они поставили свою честь и жизнь на кон, и я не забыл этого. Вы не можете отмахнуться от этой моральной дилеммы, прибегая к таким понятиям, как «государственные интересы», «коварство истории» или что-либо ещё. Но я поступил бы так же, если бы мне снова пришлось выбирать. Можно сожалеть и при этом считать, что это того стоило» [1067].

В Европе и Америке, далёких от того, что К. К. Синха назвал «грохотом надвигающейся угрозы», мнения разделились. Майкл Полани счёл суету вокруг разоблачений деятельности ЦРУ «презренной» и заявил: «Я служил бы в ЦРУ (если бы знал о его существовании) в послевоенные годы с удовольствием» [1068]. Кёстлер охарактеризовал всё происходящее как «бурю в стакане», которая вскоре утихнет. Иегуди Менухин считал: «это слишком для ЦРУ», чтобы ассоциироваться с «такими людьми, как мы» [1069]. Джордж Кеннан, как и ожидалось, довольно громко выступал в защиту Управления, заявляя: «Паника вокруг денег, поступающих от ЦРУ, была ничем не оправданной и нанесла гораздо больше вреда, чем следовало. Я никогда не чувствовал ни малейших угрызений совести по этому поводу. У этой страны нет Министерства культуры, и ЦРУ было просто обязано создать то, что могло бы занять эту нишу. ЦРУ нужно благодарить за сделанное, а не критиковать» [1070].

Всё меньше и меньше людей разделяли мнение, что влияние ЦРУ на культурную жизнь Запада - это необходимое зло демократии. Эндрю Копкинд (Andrew Kopkind) писал «с глубоким чувством морального разочарования»: «Дистанция между риторикой открытого общества и реальным контролем была больше, чем кто-либо думал... Каждый, кто работал на американскую организацию за границей, становился так или иначе свидетелем теории, что мир поделён между коммунизмом и демократией, а всё, что между, было изменой. Иллюзия расхождения во мнениях сохранялась: ЦРУ поддержало разных сторонников холодной войны: и социалистов, и фашистов, и темнокожих и белых. Разносторонность и гибкость операций ЦРУ - вот что было главным преимуществом. Но это был ложный плюрализм, и он всё портил» [1071].

Такая позиция, многократно повторённая, привлекала своей нравственной простотой. Но это было слишком просто. В действительности дело заключалось не в том, что всякая возможность инакомыслия безвозвратно уничтожалась (аргументы Копкинда являются свидетельством этого) либо интеллектуалы были принуждены к чему-то или коррумпированы (хотя можно допустить и такое), но в том, что произошло вмешательство в естественный процесс интеллектуального поиска. «Больше всего нас раздражало то, - писал Джейсон Эпштейн, - что правительство, казалось, управляло подземным поездом, купе первого класса которого занимали не всегда пассажиры первого класса: ЦРУ и Фонд Форда, среди прочих агентств, создали и финансировали аппарат из выбранных интеллектуалов для освещения их правильных позиций по холодной войне как альтернативу тому, что можно было бы назвать свободным интеллектуальным рынком, где идеология значила бы меньше, чем отдельный талант и успех, и где сомнения в установленных ортодоксальных традициях были началом всего поиска... Наконец, тем, кто служит воле любого народа, стало понятно, насколько невыгодную сделку заключила интеллигенция, сделку, которая никогда не была в интересах литературы или искусства, каких-либо серьёзных размышлений и даже всего человечества» [1072].

«Вы думаете, я пошёл бы работать в «Инкаунтер» в 1956-1957 годах, зная, что он тайно финансируется американским правительством? - сердито спросил Джоссельсона Дуайт Макдональд в марте 1967 года. - Если да, то мы действительно друг друга не понимаем. Всякий бы засомневался, соглашаться ли на работу, даже в открыто финансируемом правительством журнале... Я думаю, что меня провели как младенца» [1073]. Младенцы или лицемеры?

Несмотря на разногласия с «представителями Меттернихса», когда они не приняли его статью в 1958 году, Макдональд в 1964-м без колебаний выяснял у Джоссельсона, не мог бы тот взять его сына Ника поработать на лето. И это в то время, когда каждый был в курсе непрекращающихся слухов о связи Конгресса и ЦРУ. А что же Спендер, который летом 1967 года разрыдался на вечеринке в Эванстоне в Чикаго, когда присутствовавшие гости ответили грубостью на его заявления о своей невиновности? «Они все там были, как карикатуры Дэвида Левина - Даниэл Белл и его жена Перл Кэзин Белл (Pearl Kazin Bell), Ричард Эллманн, Ханна Арендт, Стивен Спендер, Тони Таннер (Tony Tanner), Сол Беллоу, Гарольд Розенберг (Harold Rosenberg), г-жа Полани, - вспоминал один из менее именитых гостей. - Они все были связаны с Конгрессом так или иначе. После поедания спагетти все начали сердито обвинять друг друга в «наивности» за то, что не знали, кем в действительности были их покровители, и за то, что не передали эту информацию остальным. «Я никогда не доверяла Ирвингу», - говорила Ханна Арендт. Она говорила то же самое и о Мелвине Ласки. Даниэл Белл деловито защищал обоих друзей. Спор становился всё более жарким. Спендер разрыдался: его использовали, ввели в заблуждение, он никогда и ничего не знал. Некоторые гости утверждали, что Стивен был «наивен». Другие, казалось, сочли его наивность наигранной» [1074].

«Стивен был очень расстроен, - отмечал Стюарт Хемпшир. - Люди были очень жёстки с ним, говоря, что он наверняка всё знал. Я не думаю, что это так. Возможно, он не слишком старательно пытался это выяснить, но он действительно ничего не знал ни о правительстве, ни о разведке» [1075]. Лоуренс де Новилль, однако, считал иначе: «Есть люди, которые знали, что ему всё было известно, но вы не можете обвинять его в том, что он всё отрицал, потому что всё должно было правдоподобно отрицаться, таким образом, он мог очень хорошо и правдоподобно всё отрицать. Джоссельсон знал, что Спендер был в курсе всего, о чем он мне и сказал» [1076]. «После этого моё отношение к тому, что говорил Спендер, и к его задетым чувствам изменилось, хотя, возможно, это было обусловлено моим чувством вины - действительно ли он всё знал, - отметил Том Брейден. - И я думаю, что он действительно всё знал» [1077].

Наташа Спендер, которая всегда защищала своего мужа, пришла к мрачному заключению, что ему досталась роль князя Мышкина в «Идиоте».

Младенцы или лицемеры? Когда Тому Брейдену показали известное «Заявление о ЦРУ», подготовленное Уильямом Филлипсом и опубликованное летом 1967 года в «Партизан Ревью», он рассмеялся. «Мы хотели бы публично заявить, что мы против тайного финансирования из ЦРУ литературных и интеллектуальных публикаций и организаций и убеждены, что такое регулярное финансирование может только дискредитировать такие издания и организации, - говорилось в заявлении. - Мы не доверяем журналам, которые обвиняются в получении средств от ЦРУ, и сомневаемся, что они правильно ответили на поднятые вопросы» [1078]. Просмотрев список подписавшихся - всего 17 человек, включая Ханну Арендт, Пола Гудмена, Стюарта Хемпшира, Дуайта Макдональда, Уильяма Филлипса, Ричарда Пойрира (Richard Poirier), Филипа Рава, Уильяма Стирона и Ангуса Уилсона (Angus Wilson), Брейден просто ответил: «Конечно, они знали» [1079]. Возможно, Джеймс Фаррелл был прав, когда сказал, что «те люди из «Партизан Ревью» боятся честности как чёрт ладана» [1080].

Из своей квартиры в Шампель, жилом квартале Женевы, тишина которого нарушалась только один раз в неделю открытием овощного рынка, Джоссельсон мог только наблюдать с горечью, как Конгресс, теперь переименованный в Международную ассоциацию за свободу культуры, продолжил путь без него, с новым директором Шепардом Стоуном. В первый год существования в организацию по приглашению Шепарда Стоуна, чтобы «помочь с бюджетом», пришёл Джон Хант. На первых порах Джоссельсон звонил своему бывшему «второму лейтенанту» каждый день. «Он предлагал: давайте сделаем это или то, - вспоминал Хант. - А я говорил: «Послушайте, Майкл, теперь за всё отвечает Шеп». Это было очень печально. А Майкл продолжал, как будто ничего не изменилось» [1081].

«Джоссельсон был довольно трагическим персонажем, - отмечал Стивен Спендер. - Я думаю, что он был в положении посла, который находится в стране пребывания слишком долго, и вместо того чтобы представлять там людей, отправивших его туда, он начинает представлять людей, к которым его послали, именно поэтому послам никогда не разрешают оставаться слишком долго в чужих странах - они имеют тенденцию переключаться подобным образом. Я думаю, такое переключение произошло и с Джоссельсоном. Если рассматривать всё произошедшее как своего рода операцию, то Джоссельсон был крёстным отцом, действительно любящим нас всех, он также был настоящим человеком культуры, чрезвычайно заботящимся о литературе и музыке, но в то же время страшным и властным человеком, который очень серьёзно относится к своим обязанностям и не допускает фривольности. Я думаю, он был действительно сломлен, когда всё это оказалось выставлено напоказ» [1082].

Шепард Стоун, сотрудник Фонда Форда, который выполнял посреднические функции, перечисляя миллионы долларов благотворительных средств для Конгресса, был кандидатом Джоссельсона на пост преемника. По словам Дианы, «Майкл вскоре понял, что это было ошибкой. Майкла оставили консультантом, он отправлял множество записок с рекомендациями, но не получил на них ответов. Шеп оказался в затруднительном положении, потому что не хотел быть «мальчиком Майкла», номинальным руководителем. Но всё было сделано не очень элегантно. Майкл не соглашался с Шепом, когда тот сокращал не представлявшие для него интереса отделения иностранных и региональных ассоциаций: Индию, Австралию, всё, что не было европейским. Шеп не придавал этим странам значения - он никогда там не был, и таким образом, они просто для него не существовали. Шеп проявил глубокое непонимание интеллигенции. Когда из года в год в Фонде Форда требовалось делать презентации, чтобы получить финансирование, Шеп просил Майкла делать это, потому что сам он не справлялся» [1083].

Теперь полностью финансируемый Фондом Форда Конгресс, очевидно, достиг независимости, чего не удалось Джоссельсону. Но, по словам Джона Ханта, летом 1967 года между британскими, французскими и американскими секретными службами развязалось негласное жёсткое соперничество по сохранению лидерства в организации. «Опасения заключались в том, что одна из этих организаций, которым на раннем этапе помогали американцы, рано или поздно будет подмята союзнической службой, - объяснил он. - Неопытные, тихие американцы продолжат вкладывать деньги, а мы {европейцы) - мозги, и мы получим великолепно проведённую, чистую операцию, мы будем управлять всем» [1084]. В конечном счёте, каждый получил своё. Американцы провели своего кандидата на пост президента и исполнительного директора - Шепарда Стоуна. Вся его карьера от Высокой комиссии в Германии до Фонда Форда и теперь - Конгресса была связана с разведкой. В своих мемуарах глава восточногерманской разведки Маркус Вольф (Markus Wolf) утверждал, что Стоун был офицером ЦРУ. Французы провели своего человека на пост директора - Пьера Эммануэля; его причастность ко Второму бюро (разведслужбы Франции. - Прим. ред. ) долго являлась пищей для различных слухов.

Британцы спустя некоторое время провели своего человека содиректором: им стал Адам Уотсон, офицер связи Секретной разведывательной службы Великобритании с ЦРУ, базировавшийся в Вашингтоне в начале 1950-х, эксперт по психологической войне; затем Уотсон координировал секретные отношения Отдела информационных исследований с Конгрессом за свободу культуры.

Всё изменилось, но в действительности осталось неизменным. За исключением борьбы между конкурентами и напряжённых отношений, которые Джоссельсону удавалось сдерживать на протяжении многих лет - это, несомненно, его заслуга. Злоба и мягкотелость, унаследованные от всех интеллигентских конклавов, теперь доминировал и в организации, потерявшей устремлённость, сделавшую её такой успешной в разгар холодной войны. Из Женевы Джоссельсон не мог сделать ничего, чтобы помочь воссозданному Конгрессу уйти с пути, который неизбежно вёл к краху и забвению. Набоков иногда присылал новости, называя своих новых руководителей «ловкачами».

Так же пренебрежительно отзывался и Эдвард Шилс, который порвал с организацией в 1970 году. Это была, по его словам, крайне дискредитированная «говорильня для самодовольных, пресыщенных интеллектуалов» [1085]. В другом письме Джоссельсону Шиле писал, что у него не было новостей о Конгрессе, хотя он получил приглашение встретить некоего «ведущего гоя», на которое он ответил отказом. Он разделял впечатление Сидни Хука о Стоуне как «о неуклюжем осле... дураке, который наслаждается абсолютно незаслуженными положением и льготами» [1086]. «Единственное, что Стоун понял в международных делах, - сказал Шилс, - это то, как проводить учёт расходов». Вопрос, который вызывал наибольшую обеспокоенность Шилса и на который, по его признанию, он никогда не будет в состоянии ответить, состоял в том, как коммунистам, несмотря на всё совершённое ими зло, удалось создать и поддерживать столь высокую мораль [1087].

Наконец, в январе 1979 года Международная ассоциация за свободу культуры со своей старой номенклатурой, более не заинтересованной в успехе, потеряв интерес своих покровителей, была упразднена.

В 1959 году Джордж Кеннан писал Набокову, что не знает «никакой другой группы людей, которая сделала больше для укрепления нашего мира за эти последние годы, чем вы и ваши коллеги. В этой стране, в частности, немногие будут когда-либо понимать масштабы и значение ваших свершений» [1088]. В течение многих десятилетий Кеннан был убеждён, что те догматы, на которых он помог спроектировать концепцию «мира по-американски», были правильными. Но в 1993 году он отрёкся от своего монистского кредо, заявив: «Я должен прояснить, что полностью и решительно отрицаю любую и каждую концепцию мессианской роли Америки в мире, отрицаю наш образ учителей и спасителей остальной части человечества, отрицаю все иллюзии нашей уникальности и превосходства, пустую болтовню об особой судьбе или американском столетии» [1089].

Именно на суждении, что судьба Америки - занять место лидера вместо старой, увядающей Европы, были построены основные мифы холодной войны. Как оказалось, это была ложная концепция. «Холодная война - иллюзорная борьба между реальными интересами, - написал Гарольд Розенберг в 1962 году. - Шутка холодной войны заключается в том, что каждый из противников знает, что идея конкурента стала бы чрезвычайно привлекательной, будь она претворена в жизнь... Запад хочет установить свободу, чтобы она обеспечивала частную собственность и прибыль; Советы хотят установить социализм, отвечающий условиям диктатуры коммунистической бюрократии... {Фактически) революции в XX веке делались ради свободы и социализма... реалистическая политика имеет большое значение, политика, которая избавилась бы раз и навсегда от этого обмана - свобода против социализма» [1090]. С этими словами Розенберг проклял манихейский дуализм, из-за которого обе противоборствующие стороны сошлись в конвульсирующем па-де-де, пойманные в «деспотизме формул».

Милан Кундера (Milan Cundera) однажды встретил «человека принципов» и спросил: «Что такое принцип? Это мысль, которая... затвердела. Именно поэтому романист систематически должен десистематизировать свою мысль, пробивать брешь в баррикаде, которую он сам строит вокруг своих идей». Только тогда, утверждал Кундера, «будет появляться «мудрость сомнения».

Наследие разоблачений 1967 года было своего рода сомнением, но, тем не менее, далёким от «мудрости» Кундеры. Это было сомнение, выращенное, чтобы затенить то, что произошло, и минимизировать его воздействие. Романист Ричард Элман с чувством отвращения к тому, что он рассматривал как недостаток ответственности среди тех интеллигентов, которые «оказали пособничество и подстрекали манипуляции ЦРУ в сфере культуры», обнаружил «ложное пресыщенное отношение, заставляющее казаться подобным или, как некоторые ожидают, своего рода благопристойным для продажности и коррупции, которая рассматривает мир как парадигму для скуки... Ничто действительно не стоит различать, и никто не может быть действительно честным» [1091].

Ключевой роман Ренаты Адлер (Renata Adler) «Катер» (Speedboat) выявил нравственную проблему: «Умные люди, пойманные на чём-то, всё отрицали. Перед лицом явных доказательств своей лжи люди заявляли, что действительно делали это и не лгали об этом, не помнили этого, но если бы они всё же это делали или солгали об этом, они сделали бы это из соображений самых высших интересов, которые могут изменить саму природу как поступка, так и лжи, всего вместе» [1092].

Примо Леви (Primo Levi) в «Утопленном и спасённом» предложил подобное, хотя в психологическом отношении и более сложное понимание: «Есть... те, кто лжёт сознательно, хладнокровно фальсифицируя саму действительность, но более многочисленны те, кто уходит, отдаляется на мгновение или навсегда от подлинных воспоминаний и создаёт для себя удобную действительность... Спокойный переход от неправды к хитрому обману полезен: любой, кто лжёт из добрых побуждении - лучше остальных, он играет свою роль лучше, ему проще поверить» [1093].

Если те, кто принимал участие в культурной холодной войне, действительно верили в то, что они делали, то про них нельзя сказать, что они сознательно обманывали других. Даже если всё это было вымыслом и искусственной действительностью, тем не менее оставалось правдой. Однажды кто-то сказал, что если собака пометила Нотр-Дам, это не означает, что с собором что-то не в порядке. Но есть другая пословица, которую Николай Набоков любил цитировать: «Невозможно выйти сухим из воды». Демократический процесс, который западные «рыцари культурной холодной войны» поспешили сделать легитимным, был подорван его собственной недостаточной искренностью.

Свобода, которую он обеспечил, оказалась скомпрометированной несвободой в том смысле, что всё это основывалось на противоречивом императиве необходимой лжи. Контекст холодной войны, как он понимался наиболее воинственной частью интеллигенции в Конгрессе за свободу культуры, заключался в том, что деятельность велась под знаком полнейшей верности идеалу.

Цели оправдывали средства, даже если приходилось лгать (напрямую или путём замалчивания) коллегам; этика подчинялась политике. Они перепутали свою роль, преследуя собственные цели, играя на душевном состоянии людей, выставляя вещи в нужном им свете, в надежде на достижение определённого результата. Это работа политиков. Задача интеллигента должна состоять в том, чтобы правдиво изображать политика, его скупость в раскрытии фактов, его защиту статус-кво.

Преследуя абсолютистскую идею свободы, они, в конце концов, предложили другую идеологию - свободоизм, или нарциссизм свободы, - которая превознесла доктрину над терпимостью за еретические взгляды. «И конечно, Истинная Свобода - намного лучшее название, чем просто свобода, - говорит Энтони в «Слепом в Секторе Газа». - Истина - одно из магических слов. Объедините его с волшебством слова «свобода» и получите потрясающий эффект... Умные люди не говорят об истинной истине. Я думаю, что это звучит слишком странно. Истинная истина... истинная истина... Нет, это явно не звучит. И сильно напоминает beri-beri (авитаминоз) или Wagga-Wagga (австралийский город Уогга-Уогга. - Прим ред. )» [1094].