Глава V. Социальное Я — 1. Значение «я»

 

«Эмпирическое я» — Я как чувство — Его отношение к телу — Как ощущение силы или действующая причина — Как ощущение своей-особенности и непохожести на других — Когда тело есть я; неодушевленные объекты — Отраженное или зеркальное я — Я уходит корнями в прошлое и изменяется в зависимости от социальных условий — Его связь с привычкой — С бескорыстной любовью — Как дети усваивают значение «я» — Умозрительное или метафизическое я у детей — Зеркальное я у детей — Зеркальное я у юношей — Я в связи с полом — Простодушие и аффектация — Социальное чувство я универсально — Групповое я или «Мы»

 

Для начала стоит отметить, что в данной работе слово я (self) понимается лишь в том его значении, которое в обыденной речи выражают местоимения первого лица единственного числа — «я» («I»), «меня», «мое», «мне» и «(я) сам». Метафизики и моралисты используют я и «Эго» (ego) во многих других смыслах, более или менее далеких от значения «я» в повседневной речи и мышлении, но мне хотелось бы как можно меньше касаться этих смыслов. Здесь же обсуждается то, что психологи называют эмпирическим я, — я, которое можно воспринять и верифицировать посредством обычного наблюдения. Я определяю его словом «социальное» не потому, что допускаю существование несоциального я, — ибо, по моему мнению, «я» в обыденном языке всегда имеет более или менее явную ссылку как на самого говорящего, так и на других людей, — а потому что хочу выделить и подробно рассмотреть его социальный аспект.

Хотя тема я считается трудной для понимания, эта ее особенность, по-видимому, главным образом относится к метафизическим рассуждением о «чистом Эго», что бы оно ни означало, тогда как понимание эмпирического я не должно быть намного сложнее, нежели понимание других явлений сознания. Во всяком случае можно предположить, что местоимения первого лица имеют реальное, важное и не очень темное значение, в противном случае их не употребляли бы постоянно и осмысленно простые люди и маленькие дети во всем мире. А, коль скоро такое значение имеется, почему бы не понаблюдать и не поразмыслить над ним, как над любым другим явлением? Что до скрытой за ним тайны, то она, без сомнения, реальна, важна и вполне достойна обсуждения сведущими людьми, но я не думаю, что это какая-то особая тайна. На мой взгляд, это лишь аспект всеобщей тайны жизни, и «я» имеет к ней не большее отношение, чем любое другое личностное или социальное явление; стало быть, и здесь можно, не пытаясь проникнуть в тайну, просто проигнорировать ее. Если такая позиция оправданна, то «я» — это всего лишь явление в ряду других явлений.

Очевидно, идею, именуемую с помощью местоимений первого лица, отличает особый вид чувства, который можно назвать чувством «мое» (the my-feeling) или ощущением присвоения. Практически любая идея может включать в себя это чувство и потому называться «я» или «мое», но определяющим фактором при этом служит именно само это чувство. Как говорит профессор У. Джемс в своем превосходном исследовании я, слова «мне» и «я» обозначают «все, что способно производить особого рода возбуждение в потоке сознания»[53]. Этот взгляд был всесторонне развит профессором Хайремом М. Стэнли в работе «Эволюционная психология чувства», где имеется глава о чувстве я (self-feeling), наводящая на глубокие размышления.

Я не хочу сказать, что чувственный аспект я непременно намного важнее любого другого, но он есть непосредственный и решающий признак и удостоверение того, чем является «я»; этот аспект не требует признания; если мы вновь возвращаемся к нему, то лишь для того, чтобы изучить его историю и условия, а не поставить под сомнение его значимость. Но, без сомнения, это изучение истории и условий может быть столь же полезным, как и размышление непосредственно о самом чувстве я. Мне же хотелось бы представить каждый аспект в его истинном свете.

Ощущение или чувство я можно считать инстинктивным, и его эволюция, без сомнения, связана с его важной функцией побуждать к действиям и сводить воедино отдельные действия индивидов[54]. Оно, таким образом, имеет очень глубокие корни в истории человеческого рода и, очевидно, является необходимым для любого сходного с нашим способа жизни. Видимо, это чувство, смутное, но сильное, присуще от рождения каждому индивиду; и, подобно другим инстинктивным представлениям или их зачаткам, оно оформляется и развивается благодаря опыту, входя в состав или, скорее, встраиваясь в мышечные, зрительные и иные виды ощущений, в перцепции, апперцепции и представления различной степени сложности и бесконечного по многообразию содержания и, особенно, в представления человека о самом себе. Между тем само это чувство не остается неизменным, а приобретает разнообразные и все более тонкие формы, подобно любому другому виду неразвитого врожденного чувства. Так, сохраняя на каждом этапе свой особый тон или оттенок, оно распадается на бесчисленные самоощущения. Конкретное же чувство, присущее зрелой личности, — это целое, состоящее из этих разнообразных ощущений с изрядной долей первозданного чувства, не затронутого этой дифференциацией. Оно в полной мере включено в общее развитие сознания, но никогда не утрачивает того особого привкуса присвоения, которое заставляет нас использовать в качестве имени какой-либо мысли местоимение первого лица. Другое содержание идеи я, очевидно, малопригодно для ее определении в силу его крайнего разнообразия. Я полагаю, было бы столь же бесполезно пытаться определить страх, перечисляя все то, чего люди боятся, как и пытаться определить я, перечисляя те объекты, с которыми ассоциируется это слово. Подобно тому, как страх в первую очередь означает испытываемое чувство или его проявления, а не темноту, огонь, льва, змею или другие вещи, которые его вызывают, так и слово «я» означает главным образом, чувство я либо его проявления, а не тело, одежду, драгоценности, амбиции, почести и тому подобные вещи, с которыми это чувство может быть связано. И в том, и в другом случае можно и даже полезно проследить, какие представления вызывают это чувство и почему, но такое исследование все-таки имеет второстепенное значение.

Так как «я» дано нам в опыте прежде всего как чувство, как чувственная составляющая наших представлений, то его нельзя описать или определить, не вызывая в душе этого чувства. Рассуждая о чувствах и эмоциях, мы иногда скатываемся к формальному пустословию, пытаясь определить то, что по своей природе является исходным и неопределимым. Формальное определение чувства я, а по сути, любого чувства, неизбежно будет столь же бессодержательным, как и формальное определение вкуса соли или красного цвета; мы можем познать их только на собственном опыте. Нельзя никак иначе окончательно удостовериться в существовании я, как только ощутив его; именно к нему мы относимся как к чему-то «моему». Но коль скоро это чувство нам так же привычно и легко представимо, как вкус соли или красный цвет, то не должно вызывать трудностей и понимание того, что оно означает. Стоит лишь представить, как кто-то задевает наше я, насмехается над нашей одеждой, пытается отнять нашу собственность, ребенка или старается клеветой очернить наше доброе имя, как чувство я дает о себе знать немедленно. В самом деле, стоит лишь подчеркнуто произнести одно из таких слов, как «я» или «мое», и чувство я возникает по ассоциации. Другой хороший способ — проникнуться духом самоутверждения, сопереживая литературному герою, например Кориолану, когда, осмеянный как «мальчишка, плакса», он восклицает:

 

«Мальчишка!..

Коль летописи ваши пишут правду,

То вы прочтете там, что в Кориолы

Я вторгся, как орел на голубятню.

Гоня перед собой дружины ваши.

Я это совершил один. Мальчишка!»[55]

 

Вот уж действительно я выражено так, что его нельзя не почувствовать, хотя сам Кориолан, наверное, не смог бы описать его. Какой яростный вопль оскорбленного эго звучит в слове «я» в начале четвертой строки!

Большинство писавших на эту тему оставляют без внимания чувство я и тем самым лишают я всякого живого и яркого содержания; поэтому я позволю себе привести еще несколько отрывков, в которых это чувство выражено сильно и убедительно. Так, в поэме Лоуэлла «Взгляд за занавес» Кромвель восклицает:

 

«I, perchance,

Am one raised up by the Almighty arm

To witness some great truth to all the world».[56]

 

А Колумб у Лоуэлла на палубе своего корабля произносит такой монолог:

 

«Here am I,

with no friend but the sad sea,

The beating heart of this great enterprise,

Which without me, would stiffen in swift death».[57]

 

И слова «Я есмь путь»[58], которые мы читаем в Новом Завете, несомненно, выражают чувство, не слишком отличающееся от описанных. А вот описание более мучительно переживаемого чувства я:

 

Филоктет. — О милый! Кто перед тобой — не знаешь?

Неоптолем. — Да нет; тебя я вижу в первый раз.

Филоктет. — А имя? А страданий лютых слава?

Все это чуждо слуху твоему?

Неоптолем. — Я ничего не слышал, будь уверен.

Филоктет. — О верх обид! Ужели так противен

Я стал богам, что о моих мучениях

Мой край родной и вести не узнал,

Что я совсем забыт во всей Элладе?[59]

 

Всем нам приходили в голову подобные мысли, а между тем о чувстве я порой рассуждают так сухо или таинственно, что начинаешь забывать, есть ли вообще такое чувство.

Но, наверное, лучше всего понять бесхитростно-наивное значение я можно, если прислушаться к разговору играющих вместе детей, особенно если между ними нет согласия. Они употребляют местоимения первого лица не с привычной для взрослых сдержанностью, а с подчеркнутой выразительностью и богатством интонаций, так что эмоциональный смысл этих слов совершенно очевиден.

Чувство я рефлексивного и умиротворенного свойства, созерцание с оттенком присвоения хорошо передает слово «любование». Любоваться в этом смысле — это все равно что думать «мое, мое, мое», ощущая в душе приятную теплоту. Так, мальчик вожделенно любуется собственноручно выпиленным узором, подстреленной из ружья птицей, собственной коллекцией марок либо птичьих яиц; девочка любуется новыми платьями и жадно ловит одобрительные слова и взгляды окружающих; фермер радуется, глядя на свои поля и поголовье скота; коммерсант любуется своим магазином и счетом в банке; мать — своим ребенком; поэт — удачной строфой; уверенный в своей правоте человек — своим душевным состоянием; и так же радуется любой человек, видя успех своего задушевного замысла.

Мои слова не следует понимать так, будто чувство я четко отличается в опыте от других видов чувства; но, видимо, оно столь же определенно в своем отличии, сколь определенны гнев, страх, печаль и т. п. Процитирую профессора У. Джемса: «Чувства самодовольства и унижения сами по себе уникальны и заслуживают того, чтобы их отнести к исходным видам эмоций наряду, например, с гневом и болью»[60]. Здесь, как и при различении любых ментальных явлений, не существует резких границ, и одно чувство постепенно перетекает в другое. Однако, если бы «я» не обозначало представления, практически одинакового у всех людей и вполне отличимого от всех прочих представлений, оно не могло бы свободно и повсеместно использоваться в качестве средства общения.

Поскольку многие полагают, будто верифицируемое я, объект, который мы называем «я», обычно является человеческим материальным телом, то имеет смысл отметить, что это мнение — иллюзия, которая легко рассеется у любого, кто возьмет на себя труд просто рассмотреть факты. Правда, когда мы решаем немного пофилософствовать по поводу «я» и оглядываемся вокруг в поисках осязаемого объекта, к которому это местоимение можно было бы приложить, мы очень сильно останавливаем взгляд на человеческом теле как на наиболее доступном месте для его приложения. Но, когда мы употребляем это слово попросту, не рефлексируя, как в обыденной речи, мы не так уж часто связываем его с телом, отнюдь не так часто, как, например, с другими вещами. Это утверждение несложно проверить, ибо слово «я» одно из наиболее употребимых в разговоре и литературе, так что ничто не мешает изучить его значение со всей возможной тщательностью. Нужно лишь прислушаться к обыденной речи, пока это слово не встретится в нем, скажем, сотню раз, примечая, в какой связи его произносят, или же рассмотреть такое же количество случаев его употребления героями какого-нибудь романа. Обычно обнаруживается, что «я» обозначает тело говорящего не более чем в десяти случаях из ста. Главным же образом оно отсылает к мнениям, целям, желаниям, требованиям и подобным вещам, которые не заключают в себе никакой мысли о теле. Я думаю или чувствую так-то и так-то; я желаю или намереваюсь сделать то-то и то-то; я хочу того-то и того-то — вот примеры его типичного употребления, когда чувство я связано со взглядами, целями или их объектами. Следует также помнить, что «мое» в той же степени выступает именем я, как и «я», но, разумеется, обычно оно обозначает разнообразное имущество.

Ради любопытства я предпринял попытку приблизительной классификации первой сотни «я» и «мне» в «Гамлете» и получил следующие результаты. Данные местоимения употреблялись в связи с восприятием («я слышу», «я вижу») — четырнадцать раз; в связи с мыслью, чувством, намерением и т. д. — тридцать два раза; в связи с желанием («я прошу тебя») — шесть раз; от лица говорящего («на это я скажу») — шестнадцать раз; от лица того, с кем говорят, — двенадцать раз; в связи с действием, включающим, возможно, некое смутное представление о теле («я прибыл в Данию»), — девять раз; неясное или сомнительное употребление — десять раз; как эквивалент телесной внешности («на отца похож не более, чем я на Геркулеса») — один раз. Некоторые из этих рубрик выбраны произвольно, и другой исследователь, несомненно, получил бы иной результат; но, думаю, ему бы не удалось избежать вывода о том, что герои Шекспира редко имеют в виду свои тела, когда говорят «я» или «мне». И в этом отношении они, похоже, представляют собой человечество в целом.

Как уже отмечалось, эволюция инстинктивного чувства я, без сомнения, связана с его важной функцией побуждать к действиям и сводить воедино отдельные действия индивидов. По-видимому, главным образом это чувство связано с идеей применения власти и идеей быть причиной чего-либо, в которых подчеркивается противоположность сознания и остального мира. Вероятно, первые отчетливые мысли, которые ребенок связывает с ощущением собственного я, вызваны его первыми ранними попытками управлять видимыми объектами — своими руками и ногами, игрушками, бутылочкой и т. п. Затем ребенок пытается управлять действиями окружающих, и, таким образом, область, на которую распространяется его власть и ощущение собственного я, непрерывно расширяется, вбирая в себя все более сложные предметы мира взрослых. Хотя ребенок и не говорит «я» или «мое» в течение первого года или двух, своими действиями он все же так ясно выражает чувство, которое с этими словами связывают взрослые, что мы не вправе отказывать ему в собственном я даже на первых неделях жизни.

Взаимосвязь между чувством я и целенаправленной деятельностью нетрудно заметить, наблюдая за ходом какого-нибудь творческого предприятия. Если мальчик занят постройкой лодки и у него это получается, его интерес к делу растет, он любуется дорогими его сердцу килем и форштевнем; ребра лодки значат для него больше, чем его собственные. Ему не терпится показать ее друзьям и знакомым: «Смотрите, что я делаю! Правда, здорово?» Он ликует, когда его работу хвалят, и чувствует себя обиженным или оскорбленным, если в ней обнаруживают какой-то дефект. Но, как только лодка закончена и он начинает заниматься чем-то другим, его чувство я в отношении нее начинает угасать, и самое большее через несколько недель он становится к ней почти равнодушен. Всем нам хорошо известно, что почти такой же сменой чувств сопровождается и творчество взрослых. Работая над картиной, поэмой, эссе, возводя сложную каменную постройку, создавая любое другое произведение искусства или ремесленное изделие, невозможно не связать с ними свое чувство я, нередко доходящее до сильного волнения и горячего желания быть оцененным по достоинству, которые быстро ослабевают, когда работа близится к концу, а по ее завершении часто сменяются равнодушием.

Быть может, мне возразят, что проявление чувства я не ограничено временем активной и целенаправленной деятельности, а, напротив, часто бывает заметнее тогда, когда человек пребывает в праздности или нерешительности, и что бездельникам и неудачникам обычно бывает присуще наиболее уязвимое самолюбие. Однако в этом можно усмотреть действие того принципа, что все инстинкты склонны принимать болезненные формы, когда лишены полноценной реализаций Силы, не нашедшие выхода на широких просторах жизни, скорее всего заявят о себе в мелочных проявлениях.

Социальное я — это просто представление или система представлений, почерпнутая из общения с другими людьми, которые сознание воспринимает как свои собственные. Область, на которую главным образом распространяется чувство я, лежит в пределах общей жизни, а не вне ее; те специфические индивидуальные склонности или стремления, эмоциональным аспектом которых выступает чувство я, находят свое важнейшее проявление в сфере личных влияний, отражаемых в сознании человека как совокупность его представлений о самом себе. Связанная с мыслью о других людях, идея я всегда есть осознание человеком индивидуальности или своеобразия своей жизни, поскольку именно эту сторону жизни необходимо поддерживать целенаправленными усилиями, и именно она агрессивно проявляет себя всякий раз, когда, по мнению человека, его собственные устремления идут вразрез с устремлениями других людей, с которыми он мысленно себя соотносит. Именно здесь агрессивность особенно необходима для того, чтобы побуждать человека к характерной для него деятельности, способствовать развитию тех личных особенностей, которых, по-видимому, требует осуществление общего хода жизни. Как говорит Шекспир:

 

«Труды сограждан разделило небо,

Усилья всех в движенье привело…»[61],

 

и чувство я — одно из средств достижения разнообразия этих трудов. В соответствии с этой точкой зрения агрессивное я наиболее явно проявляется в стремлении завладеть предметами, притягательными и для всех остальных; и это обусловлено как тем, что власть над такими предметами нужна человеку для собственного развития, так и угрозой противодействия со стороны других людей, также нуждающихся в них. С материальных предметов я распространяет свою власть дальше, стремясь таким же образом завладеть вниманием и привязанностью окружающих, вобрать в себя всевозможные замыслы и стремления, включая и самые благородные, а по сути — любую идею, которая, как может показаться человеку, станет частью его жизни и потребует отстоять ее перед другими людьми. Попытка ограничить значение слова я и производных от него слов только низменными личными целями не имеет под собой оснований и не согласуется со здравым смыслом, о чем свидетельствует употребление «я» с подчеркнутым ударением в связи с чувством долга и другими высшими мотивами. Это нефилософский подход, ибо он игнорирует назначение я быть органом личностных стремлений как высшего, так и низшего порядка.

Тот факт, что в обычной речи значение «я» содержит так или иначе ссылку на других людей, обусловлен именно тем, что это слово и выражаемые им идеи суть феномены языка и общения. Кажется сомнительным, что вообще можно пользоваться языком, не имея никакой более или менее отчетливой мысли о ком-то другом. Наоборот, мы практически всегда даем имена и отводим важную роль в рефлексивном мышлении именно тем предметам, которые запечатлеваются в нашем сознании благодаря общению с другими людьми. Без общения не может быть никаких имен и связных мыслей. Поэтому то, что мы называем «я», «мое» или «(я) сам», не отделено от общей жизни, а составляет ее наиболее интересную сторону; и я интересно именно тем, что оно одновременно и всеобщее, и индивидуальное. Иными словами, мы питаем к нему интерес по той, собственно, причине, что именно эта часть нашего сознания существует и пробивает себе дорогу в общественной жизни, пытаясь оказать давление на сознание других людей. Я — это активная социальная сила, стремящаяся захватить и расширить себе место в общем раскладе сил. Подобно всему живому, оно растет, покуда есть возможность. Мыслить его отдельно от общества — вопиющая нелепость, в которой нельзя обвинить того, кто действительно усматривает в я явление жизни.

 

«Лишь в людях можно познавать себя,

Лишь жизнь нас учит, что мы в самом деле»[62].

 

Если человек никак не осознает связи предмета с другими людьми, то он вряд ли станет и думать о нем, а если все же думает, то не может, как мне кажется, считать его исключительно своим. Чувство присвоения — это всегда, так сказать, тень, отбрасываемая общественной жизнью, и, когда это чувство появляется, в связи с ним возникает и мысль об общественной жизни. Так, если мы думаем об уединенном уголке леса как о «своем», то только потому, что считаем, что другие туда не ходят. Что же касается тела, то я сомневаюсь, что мы ясно ощущаем какую-либо из его частей своею, если за этим не стоит мысль, какой бы смутной она ни была, что эта часть тела в действительности или в возможности отсылает к кому-то еще. Мы начинаем в полной мере осознавать ее принадлежность нам, когда инстинкты или переживания связывают ее с мыслями о других людях. Мы не думаем о внутренних органов, таких, как печень, как о лично наших, пока у нас не возникнет желания завести о них разговор, если, например, они внушают нам беспокойство и мы пытаемся найти у кого-то сочувствие.

Таким образом, я — это не все сознание в целом, а его особая центральная, энергичная и сплоченная часть, не отделенная от остального сознания, а постепенно перетекающая в него, но вместе с тем обладающая определенной практической обособленностью, так что человек, как правило, довольно ясно демонстрирует своими словами и поступками различие между его я и мыслями, которых он себе не присваивает. Как уже отмечалось, можно провести аналогию между я и самым ярко окрашенным центральным участком освещенной стены. Кроме того, его можно уподобить — и, вероятно, с еще большим основанием — ядру живой клетки, хотя и не отделенному полностью от окружающего вещества, из которого оно образовалось, но более активному и четко организованному.

Ссылка на других людей, содержащаяся в значении я, может быть отчетливой и конкретной, как в случае, когда мальчик сгорает со стыда, будучи застигнутым матерью за тем, что она ему запретила, или неопределенной и общей, как в случае, когда человек стыдится за содеянное, о котором ведает и которое осуждает лишь его совесть, выражающая его чувство ответственности перед обществом; но эта ссылка имеет место всегда. Не существует такого значения «я», которое не имело бы смысловой соотнесенности с ты, он или они. Даже скупец, с упоением любующийся припрятанным золотом, может ощущать его «своим», только осознавая, что существуют люди, над которыми он имеет тайную власть. Аналогичное происходит и в случае любых утаиваемых сокровищ. Многие художники, скульпторы и писатели предпочитали скрывать свои работы до их завершения, наслаждаясь ими в уединении; но удовольствие, получаемое от этого, как и от всех других секретов, связано с сознанием ценности скрываемого.

Выше я уже отмечал, что мы отождествляем тело с я, когда оно приобретает социальную функцию или значимость, как, например, в случае, когда мы говорим: «Я сегодня хорошо выгляжу» или «Я выше тебя ростом». Мы вводим его в социальный мир и поэтому помещаем в нем свое осознаваемое я. Любопытно, хотя и вполне понятно, что точно таким же образом мы можем назвать местоимением «я» любой неодушевленный объект, с которым мы связываем свои желание и цель. Это легко заметить в таких играх, как гольф или крокет, где мяч воплощает удачные ходы игрока. Вы можете услышать от человека: «Я в высокой траве ниже третьей метки» или «Я перед средней дугой». Мальчик, запускающий воздушного змея, скажет: «Я выше, чем ты», а человек, стреляющий по мишени, заявит, что он чуть ниже яблочка.

В многочисленных и интересных случаях ссылка на других осуществляется таким образом, что человек более или менее отчетливо представляет себе, как его я, то есть любая идея, которую он считает своей, воспринимается другим сознанием, и возникающее при этом у человека чувство я определяется тем, как, на его взгляд, это другое сознание относится к данной идее. Социальное я такого рода можно назвать отраженным или зеркальным я:

 

«Each to each a looking-glass

Reflects the other that doth pass»[63].

 

Подобно тому, как, видя свое лицо, фигуру и одежду в зеркале, мы проявляем к ним интерес, потому что они наши, и бываем довольны или не довольны ими в зависимости от того, отвечают ли они тому, какими мы хотим их видеть, или нет, так и в воображении мы рисуем себе, что другие думают о нашей внешности, манерах, намерениях, делах, характере, друзьях и т. д., и это оказывает на нас самое разнообразное влияние.

Такого рода идея я, по-видимому, включает три основных элемента: представление о том, как мы выглядим в глазах другого человека; представление о том, как он судит об этом нашем образе, и некое чувство я, вроде гордости или стыда. Сравнение с зеркалом не позволяет выявить второй элемент — воображаемое суждение, — который весьма существен. В нас рождает гордость или стыд не просто наше механическое отражение, а приписываемое кому-то мнение, воображаемое воздействие этого отражения на другое сознание. Это явствует из того факта, что для нашего чувства я большое значение имеют характер и авторитет того человека, в чьем сознании мы себя видим. Мы стыдимся показаться лживыми в глазах человека прямого и честного, трусливыми в глазах смелого, вульгарными в глазах утонченного и т. д. Мы всегда представляем себе суждения других и, представляя, разделяем их: перед кем-то одним человек будет хвастаться своим поступком, скажем, ловкой торговой сделкой, а перед кем-то другим ему будет стыдно в нем сознаться.

Очевидно, что представлениям, связанным с чувством я и составляющим его интеллектуальное содержание, нельзя дать какое-либо простое описание, указав, к примеру, что тело играет в нем такую-то роль, друзья — такую-то, намерения — такую-то и т. д.; эти представления бесконечно варьируют в зависимости от темперамента человека и его окружения. В развитии я, как и всех других сторон личности, сказываются глубинная наследственность и действие социальных факторов, и его нельзя понять или предсказать иначе как в связи с общим контекстом жизни. Будучи особенным, оно ни в коей мере не является обособленным — особенность и обособленность не только различны, но и противоположны, ибо первое предполагает связь с целым. То, на какие предметы направлено чувство я, зависит от общего хода истории, от конкретного развития народов, классов, профессий и других факторов такого же рода.

Правильность этого утверждения наиболее убедительно, наверное, доказывается тем фактом, что даже те представления, которые чаще всего воспринимаются как нечто «мое» и окрашены чувством я — как, скажем, представление человека о его внешности, имени, семье, близких друзьях, собственности и т. д., — воспринимаются так отнюдь не всеми и не всегда могут быть отделены от я при особых социальных условиях. Так, аскеты, сыгравшие столь важную роль в истории христианства, других религий и философии, небезуспешно стремились избавиться от чувства присвоения и принадлежности им материальных предметов; в особенности это касалось их физической плоти, в которой они видели случайное и унизительное земное обиталище души. Отчуждая себя от своих тел, собственности и комфортного существования, от семейных привязанностей — к жене или ребенку, матери, брату или сестре, — от других привычных предметов желаний, они давали, безусловно, необычный выход своему чувству я, но отнюдь не уничтожали его. Не может быть никакого сомнения в том, что инстинкт этого чувства, неистребимого, пока сохраняется активность сознания, Появлялся тогда в связи с иными представлениями; а странные и диковатые формы, в которых воплощались стремления людей в те века, когда жизнь одинокого, грязного, праздного и истязающего себя анахорета служила для всех идеалом, дают ценный материал для изучения и размышления. Даже пример ревностных служителей идеалу аскетизма, таких, как св. Иероним, наглядно показывает, что умерщвление плоти вовсе не уничтожало я, а лишь направляло его сконцентрированную энергию в возвышенное и необычное русло. Идеей я могут стать идея великого нравственного совершенствования, религиозное вероучение, представления об уделе, ожидающем душу после смерти, или даже заветная мысль о Боге. Так, благочестивые авторы вроде Джорджа Герберта и Фомы Кемпийского часто употребляют обращение «мой Бог» не в его обычном смысле, а, насколько я могу судить, с интимным чувством обладания. Некоторые авторы уже отмечали, что потребность в бестелесном существовании человеческой души после смерти тоже есть проявление чувства я; таково мнение Дж. А. Саймондса, который связывает его с присущими европейским народам ярко выраженным эгоизмом и личностным началом, и добавляет, что миллионы буддистов такое упование привело бы в ужас[64].

Привычность и известность какой-либо идеи сами по себе еще недостаточны для того, чтобы эта идея стала частью нашего я. Многие привычки и знакомые предметы, навязанные нам обстоятельствами, а не выбранные нами по душевной склонности, остаются внешними и, возможно, неприемлемыми для нашего я. С другой стороны, новый, но очень созвучный нам элемент опыта, как, например, мысль о новой забаве или, если угодно, об отношениях Ромео и Джульетты, часто присваивается нашим я почти мгновенно и становится, по крайней мере на время, его средоточием. На развитие я привычка оказывает такое же закрепляющее и консолидирующее действие, как и на все остальное, но не является его отличительной особенностью.

Как отмечалось в предыдущей главе, чувство я можно считать в некотором смысле антитезой или, возможно, правильнее будет сказать, дополнением той бескорыстной и созерцательной любви, которая помогает нам освободиться от ощущения нашей обособленной от других индивидуальности. Любовь такого рода не знает границ; именно ее мы переживаем, когда обогащаем свой опыт, впитываем новые и неизведанные еще впечатления, тогда как чувство я сопровождает присвоение, отмежевание и отстаивание нами какой-то части нашего опыта; первая побуждает нас принимать жизнь, второе придает ей индивидуальный характер. С этой точки зрения я можно считать своего рода цитаделью сознания, укрепленной снаружи и содержащей внутри тщательно отобранные сокровища, тогда как любовь — это нераздельная причастность ко всей вселенной. При душевном здоровье одно способствует росту другого: то, к чему мы испытываем глубокую или продолжительную любовь, мы укрываем внутри цитадели и защищаем как часть собственного я. С другой стороны, только при стойком и прочном я человек способен на деятельное сочувствие или любовь.

Болезненное состояние одного из них лишает другого его опоры. Нет душевного здоровья там, где сознание не продолжает развиваться, окунаясь в новую жизнь, испытывая любовь и воодушевление; но, пока это происходит, чувство я, скорее всего, будет скромным и благородным, ибо именно скромность и благородство сопутствуют тому большому и возвышенному чувству, которое несет в себе любовь. Но, если любовь умирает, я съеживается и ожесточается: сознание, которому больше нечем занять себя и которое не испытывает необходимых перемен и обновления, все больше сосредоточивается на чувстве я, принимающем узкие и отвратительные формы, такие, как алчность, высокомерие и тупое самодовольство. Чувство я необходимо нам только на стадии замысла и исполнения какого-либо дела, но, когда дело сделано или обернулось неудачей, наше я должно освободиться от него, обновив свою кожу, подобно змее, как говорит Торо. Что бы человек ни делал, он не вполне нормален или не вполне человек, если он лишен духа свободы, лишен души, не скованной конкретными целями и превосходящей круг повседневной жизни. Фактически, именно это имеют в виду те, кто ратует за подавление я. По их мнению, его косность должна быть сломлена развитием и обновлением, оно должно более или менее решительно «родиться заново». Здоровое я должно быть одновременно сильным и пластичным, должно быть ядром твердой личной воли и чувства, направляемых и питаемых сочувствием.

Убеждение, что слово «я» и местоимения первого лица люди научились использовать, применяясь к инстинктивным установкам сознания, и все дети, в свою очередь, учатся применять их одинаково, сложилось у меня в процессе наблюдения за тем, как училась употреблять эти местоимения моя дочь М. Когда ей было два года и две недели от роду, я с удивлением обнаружил, что она ясно представляет себе, как употребляются первое и второе лицо в притяжательном значении. Когда ее спрашивали: «Где твой нос?» — она дотрагивалась до него рукой и говорила: «Мой». Она также понимала, что, когда кто-то другой дотрагиваясь до какого-то предмета, говорил «мое», это означало нечто противоположное тому, что делала она, когда касалась рукой того предмета и употребляла то же самое слово. Ведь у любого, кто задумается над тем, как все это должно появляться в сознании, которое может узнать что-либо о «я» и «мое», только слушая, как эти слова употребляют другие люди, этот вопрос вызовет полное недоумение. Очевидно, что в отличие от других слов личные местоимения не имеют постоянного значения, а выражают различные и даже противоположные идеи, когда используются разными людьми. Примечательно, что дети должны справиться с этой проблемой прежде, чем обретут устойчивые навыки абстрактного мышления. Как могла девочка двух лет, без особой способности к размышлению установить, что «мое» — это знак определенного объекта, как другие слова, а означает нечто разное у каждого, кто его использует? Еще более удивительно — как могла она усвоить его правильное употребление применительно к себе самой, если его, по-видимому, нельзя было ни у кого скопировать — просто потому, что никто не обозначал этим словом того, что принадлежало ей? Мы усваиваем значение слов, связывая их с другими явлениями. Но как можно усвоить значение слова, которое при его употреблении другими людьми никогда не связано с тем же явлением, с каким его связываю я? Наблюдая за тем, как она употребляет первое лицо, я был поражен тем фактом, что она применяет его почти исключительно в притяжательной форме и, к тому же, применяет, когда настроена агрессивно и самоуверенно. Очень часто можно было видеть, как Р. и М. тянут за разные концы игрушку и кричат: «Мое, Мое!» «Мне» иногда означало почти то же самое, что и «мое», и М. также использовала его для привлечения к себе внимания, когда чего-то хотела. В других случаях она, как правило, использовала «мое», чтобы потребовать себе то, чего у нее не было. Так, если у Р. было что-то такое, чего бы ей тоже хотелось, скажем, тележка, она восклицала: «Где моя тележка?»

Полагаю, что она могла бы научиться использовать эти местоимения примерно следующим образом. В этом постоянно присутствовало чувство я. С первой же недели она хотела каких-то вещей, плакала и требовала их. Кроме того, наблюдение и противоборство познакомили ее с такими же актами присвоения со стороны Р. Так, она не только испытывала это чувство сама, но, связывая его с его внешними проявлениями, вероятно, предугадывала его в других, относясь к нему с одобрением или возмущением. Хватая, таща к себе, крича, она связывала эти свои действия с испытываемым чувством, а, когда она наблюдала похожие действия у других, они вызывали в ее памяти это чувство. Предшествуя употреблению местоимений первого лица, они были тем языком, который выражал идею я. Таким образом, все было готово для обозначени

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: