 |
Глава XI. Дегенерация личности
|
|
|
|
Дегенерация личности как форма вопроса о правильном и неправильном — Ее отношение к представлению о развитии — Правомерность и смысл фразы «дегенерация личности» — Наследственные и социальные факторы в дегенерации личности — Дегенерация как умственная черта — Дегенерация и совесть — Дегенерация группы — Преступление, сумасшествие и ответственность — Практический смысл органического подхода к ответственности — О наказании
Я намерен коснуться этого вопроса лишь в мере, необходимой для его общего осмысления в свете подхода, сформулированного в предыдущих главах.
Вопрос о дегенерации личности является формой вопроса о правильном и неправильном и, в конечном счете определяется совестью. Дегенерата можно определить как человека, чьи личные качества которого находятся значительно ниже господствующих моральных стандартов данной группы. Сознание по природе своей вырабатывает представления о правильном и неправильном в отношении всего того, на что направлена его избирательная активность; у этого процесса имеется как коллективный, так и индивидуальный аспект, так что не только каждый человек, но и всякая группа имеет свои предпочтения и антипатии, свои представления о хорошем и плохом. Процесс выбора и организации, который представляет из себя вся наша жизнь, и особенно жизнь интеллектуальная, предполагает такое различение; оно является всего лишь формулировкой универсального факта предпочтения. Мы не можем рассматривать вещи, к которым проявляем интерес, без того, чтобы отдавать предпочтение одним и неприязненно относиться к другим, и в зависимости от меры и знака нашего интереса мы Выражаем свое приятие или неприятие словами «хороший», «плохой» Или аналогичными им. А так как нет ничего, что интересовало бы нас сильнее, чем другие люди, наши суждения о правильном и неправильном по отношению к ним всегда переживаются и выражаются с особым Чувством и особым акцентом. Праведное и грешное, добродетельное и порочное, хорошее и плохое под сотнями наименований резко и настойчиво различались во всех странах и во все времена.
|
|
|
Хотя различение между плохим и хорошим в людях всегда было свойственно человеческой мысли, более широкий взгляд на этот вопрос достигнут в наше время благодаря учению об эволюции. Природа всегда и всюду действует избирательно, развитие никогда не идет путем одинакового использования уже имеющихся в наличии элементов, но способствует одним, пренебрегая другими или подавляя их. Или же, если такое утверждение слишком явно наводит на мысль о верховном разуме, извне руководящем всем этим процессом, можно просто сказать, что функции уже имеющихся элементов по отношению к дальнейшему развитию кардинально различаются между собой, при этом некоторые из них, по-видимому, не несут вообще никакой важной функции или даже препятствуют развитию, в то время как другие оказываются средоточием стремительного восходящего движения жизни. Эта идея применима и к физиологическим процессам, например к тем, которые происходят в нашем организме, и к происхождению видов, что столь убедительно показал Дарвин, и ко всем мыслительным и социальным процессам. Таким образом, факторы развития, которые мы можем наблюдать в настоящий момент, с точки зрения их функций и возможностей никогда, по-видимому, не бывают равноценными, но относятся к разным уровням — одни выше среднего, другие ниже. Тем самым мы располагаем не только реальным различием положительных и дурных личностных качеств, но и философией, которая дает этому различению эволюционное обоснование, представляя его как отражение в сознании основного принципа развития природы.
|
|
|
Иными словами, оказывается, что если ближе присмотреться к процессу эволюции, то явление дегенерации и деградации подразумевается идеей об отклонении и изменчивости, которая стала отправной точкой дарвинизма. Все формы жизни демонстрируют вариативность, то есть отдельные индивиды не совсем одинаковы, но отличаются как один от другого, так и от своих родителей по ряду случайных признаков, так что некоторые лучше соответствуют фактическим условиям жизни, а некоторые хуже. Изменение или эволюция вида происходит посредством выживания и размножения, из поколения в поколение, тех особей, которые оказались более приспособленными или удачливыми-Этот же процесс, порождая наиболее приспособленные особей, очевидно, предполагает и существование особей неприспособленных; явно не приспособленных к условиям жизни особей любого вида можно назвать дегенератами.
Не стоит слишком поспешно переносить эти представления на интеллектуальную и социальную жизнь человечества, однако несомненно и то, что человеческие характеры являют собой и такие отклонения, нередко непредвиденные и непредсказуемые, которые, с одной стороны, обнаруживают себя в лидерстве и гениальности, а с другой — в умственной слабости и дегенерации. Вероятно, одного не бывает без другого, хотя, как я полагаю, личностные отклонения во многом можно поставить под разумный контроль.
Тот факт, что все формы человеческой ущербности могут быть рассмотрены с одной общефилософской точки зрения, является одной из причин, по которым мы можем назвать их общим термином — дегенерация. Другая причина состоит в том, что обстоятельное исследование этой проблемы все больше и больше подталкивает нас к выводу, что такие явления, как преступность, бродяжничество, идиотизм, умопомешательство и алкоголизм, имеют, в значительной степени, одну и ту же причину и, таким образом, практически выступают сторонами единого целого. Это подтверждает и изучение наследственности, которое показывает, что врожденные порочные наклонности обычно проявляются, частично или все сразу, у следующих поколений или индивидов одной родовой группы; то же самое мы наблюдаем и при изучении социальных условий: там, где эти условия неблагоприятны, как, например, в трущобах больших городов, все формы дегенерации получают широкое распространение. Третья причина использования специального термина состоит в стремлении к более беспристрастному, чем до сих пор, изучению этой проблемы, а это во многом возможно лишь посредством терминологии, максимально свободной от не относящихся к делу подтекстных значений. Многие из слов, которые мы обычно используем, такие, как испорченность, злостность, хулиганство, преступление и т. п., отражают специфический взгляд на эти явления: религия, например, может расценивать их как грех или добродетель, юриспруденция — как преступное или законное деяние и т. д. В отличие от них слово «дегенерация» предполагает научную нейтральность термина.
|
|
|
Меня не слишком заботит, насколько оправданно употреблять в данной связи именно слово «дегенерация», могу лишь сказать, что я не знаю более подходящего и менее спорного слова. Оно происходит конечно же от слова degenerare, состоящего, в свою очередь, из de и genus, и обозначает, прежде всего, отклонение от некоторого общетипического образца. Это слово не так уж редко встречается в английской литературе и обычно означает неполноценность, неспособность быть достойным своих предков: так, мы говорим о вырождении поколения и г. п. С недавних пор оно вошло в употребление для обозначения любого рода явной и хронической умственной отсталости или ущербности. Я не вижу никаких препятствий для такого употребления данного слова, разве что мне представляется сомнительным, что об интеллектуально или нравственно деградировавшем человеке в любом случае можно сказать, будто он опустился с какой-то более высокой ступени. Можно обоснованно оспорить оба полюса этого отношения, только в этом нет особой нужды.
Я использую выражение «дегенерация личности», чтобы описать состояние тех людей, характер и поведение которых находятся явно ниже образца или уровня, расцениваемых в господствующем мнении группы в качестве нормы. Даже если приходится признать, что у группы нет сколько-нибудь четкого определения нормы, дело здесь обстоит примерно так же, как и с большинством определений интеллектуальных и социальных феноменов. Нет никакого четкого критерия того, что с интеллектуальной или социальной точки зрения следует считать нормальным, а что нет, но при этом существуют обширные и составляющие проблему для общества слои людей, дегенерация которых не подлежит сомнению, — это идиоты, умственно отсталые, сумасшедшие, алкоголики и преступники; и никто не станет отрицать важность исследований того общего явления, разновидностями которого выступают эти человеческие типы.
|
|
|
В основе своей это явление носит всецело социальный характер; дегенерация возникает исключительно при определенном отношении между личностью и остальной группой. Независимо от того, какие интеллектуальные или физические особенности вызывают это отношение, они в любом случае предполагают непригодность к нормальной деятельности в обществе — именно в этом и заключается суть дела. Единственным ощутимым (и не слишком точным) критерием в такой ситуации является реально-успешная и адекватная социальная деятельность личности, и особенно устойчивое отношение к человеку со стороны группы. Мы вполне справедливо согласились бы с тем, чтобы назвать преступника дегенератом — главным образом потому, что его ненормальность настолько очевидна и вызывает столь сильное беспокойство, что нам представляется необходимым что-то в связи с этим предпринять; так что общественное мнение со всей определенностью и официально ставит на таком индивиде соответствующее клеймо. Но даже этот решительный приговор может быть в некоторых случаях пересмотрен с позиций более зрелой и умудренной человеческой мысли: так, многие из тех, кто, подобно Джону Брауну, были казнены как злодеи, теперь почитаются как герои.
Короче говоря, представление о неправильном и порочном, аспектом которого является представление о дегенерации, страдает такой же неопределенностью, как и его противоположность — представление о правильном и должном. Оба они суть выражения процесса вечно развивающейся и всегда избирательной жизни и отражают ее незавершенность и непредзаданность — непременных спутников любого развития. Эти представления достаточно определенны, чтобы выполнять свои важные практические функции, но, по сути, всегда остаются пластичными и изменчивыми.
Относительно причин дегенерации можно сказать, что, как и у любого личностного качества, ее корни следует искать где-то на пересечении природных и социальных факторов, из которых берет начало индивидуальная жизнь. Оба эти фактора могут значительно варьироваться; люди от природы столь же различны, как и животные, и в то же время они подвержены разного рода влияниям многообразного социального процесса. Фактические расхождения в характере и поведении, которые мы можем наблюдать, являются результатом сложения этих двух переменных в третью, каковой и является сам человек.
|
|
|
В некоторых случаях наследственный фактор сказывается настолько очевидно, что вполне оправдывает поиск причины дегенерации в дурной наследственности; но гораздо чаще мы имеем серьезные основания думать, что виной всему социальные условия, а исходные природные задатки были вполне доброкачественными. В третьей категории случаев, возможно, самой многочисленной из всех, между обоими факторами практически невозможно провести четкую грань. Действительно, попытка противопоставить наследственность и социальную среду как две отдельные силы всегда оказывается пустой демагогией, как и утверждение, будто что-то одно из двух лежит в основе характера или обусловливает какое-то личное качество. В процессе личного развития они не существуют отдельно друг от друга, одно влияет на другое, и всякая личная черта возникает из их тесного единства и взаимодействия. Все, что мы можем обоснованно утверждать, это то, что или одно, или другое может настолько отклониться от нормы, что потребует к себе особого внимания.
Врожденный идиотизм считается наследственной дегенерацией, поскольку очевидно, что никакие социальные условия исправить тут ничего не могут, и нужно что-то делать именно с наследственностью, чтобы предотвратить подобное явление. С другой стороны, когда мы обнаруживаем, что определенные условия, как, например, проживание в густонаселенных районах города, сопровождаются ростом преступности среди населения, которое нет никаких оснований считать от природы ущербным, мы вправе утверждать, что причины такой дегенерации носят социальный, а не врожденный характер. Вероятно, преступность в этом случае является, по большей части, результатом соединения факторов среды, способствующей деградации, с некоторыми врожденными дефектами, которые лучшее воспитание вполне могло бы нейтрализовать или, по крайней мере, сделать не столь заметными; практически же, если мы желаем бороться с подобного рода дегенерацией, мы должны воздействовать на социальные условия.
Природное душевное здоровье заключается прежде всего в способности к обучению, к усвоению того, что продиктовано социальной необходимостью; идиот является дегенератом именно в силу наследственного фактора, поскольку он неспособен к такому обучению. Однако здоровая наследственность еще не дает никаких гарантий от личностной дегенерации; если мы способны к обучению, то все зависит от того, чему мы научимся, а это как раз и зависит от социальных условий. Те же самые задатки, которые позволяют ребенку при благоприятных социальных условиях расти добрым и нравственным, в криминальной среде могут сделать его преступником — весь вопрос в том, чему и как он будет учиться. Можно сказать, что существуют лишь восемь возможных комбинаций факторов, ведущих к дегенерации: четыре комбинации дурной и хорошей наследственности с плохими и хорошими социальными условиями, три комбинации дурной наследственности с плохими и хорошими социальными условиями, а также сочетание хорошей наследственности с плохими социальными условиями. Лишь когда оба элемента в порядке, мы можем рассчитывать на благоприятный результат. Конечно же под плохими социальными условиями в этой связи следует понимать условия, дурно влияющие на данного конкретного индивида, а не те, которые оцениваются с точки зрения каких-то иных норм.
Так как социальное окружение человека в отличие от его природных задатков может изменяться, в подавляющем большинстве случаев, когда причину дегенерации невозможно точно установить, целесообразно принять в качестве рабочей гипотезы неблагоприятность социальных факторов и, изменяя их, попытаться изменить человека. Такой подход все чаще и чаще начинает применяться при сознательной и организованной борьбе с дегенеративными явлениями.
Дегенерация как психическая характеристика, выделяющая человека в определенном смысле как худшего из всех в его социальной группе, представляет собой некий недостаток организации на высших уровнях мышления. Неверно думать, будто некий человек с нормальной умственной жизнью сверх того еще и преступен, зол, грешен, неуравновешен и т. д. Это значит, что его умственная деятельность страдает какими-то дефектами, а ведь именно она управляет симпатиями и упорядочивает все порывы и побуждения в соответствии с общими требованиями жизни. Преступные порывы, гнев, страх, похоть, гордыня, тщеславие, жадность и т. п. у такого человека по внутренней сути ничем не отличаются от таковых у обыкновенных, нормальных людей; главное отличие состоит в том, что сознание преступника так или иначе лишено высших форм душевной организации (являющихся, в свою очередь, аспектом социальной организации), которые и должны держать эти порывы и чувства под контролем. Нетрудно было бы показать, что каждый из семи смертных грехов — гордыню, зависть, гнев, лень, жадность, похоть и чревоугодие — можно считать неуправляемым проявлением вполне нормальных и функциональных склонностей. Попытку определить таким образом гнев мы уже предприняли в предыдущей главе.
«Чтобы в деталях описать различные встречающиеся формы дегенерации, — говорит доктор Модели, — потребовалась бы нескончаемая, скучная и неблагодарная работа. Это было бы столь же утомительно, как описывать конкретный характер разрушений каждого дома в городе, разрушенного землетрясением — в одном месте большая часть дома не пострадала, в другом от дома осталась одна или две стены, а в третьем на руинах не осталось камня на камне»[153].
На самых низких ступенях вряд ли вообще можно говорить о душевной организации: идиот не обладает ни характером, ни связной и дееспособной индивидуальностью. У него отсутствует какая бы то ни было целостность мысли, а значит, и твердая воля и самоконтроль; его действия представляют собой лишь проявление простых животных инстинктов, которые в данный момент преобладают. Голод, похоть, ярость, и на чуть более высоком уровне грубая, наивная доброта — все переживается и выражается элементарным и непосредственным образом. Может, конечно, присутствовать и слабое подобие симпатии, но непонимание того, что происходит в сознании других людей, делает невозможным какое-либо чувство вежливого обхождения и приличий ли попытку соответствовать социальным стандартам.
На более высоких ступенях уже возможно провести различие между жесткой и неустойчивой формами, о чем мы уже говорили при обсуждении вопроса об эгоизме. В самом деле, можно сказать, что у эгоизма и дегенерации много общего: оба явления в социальном плане характеризуются несоответствием общепринятым нормам поведения, а в интеллектуальном — узостью и слабой организованностью сознания.
Итак, помимо категории людей, наиболее заметной и неприятной чертой которых является внутренняя несогласованность и слабость характера, имеется и другая, для которой характерны и известная мера психической устойчивости, и единство воли, но чей интеллектуальный потенциал и способность к симпатии столь низки, что не позволяют им адекватно соотноситься с окружающей действительностью.
Сознание людей чрезмерно впечатлительного типа, неспособное упорядочить собственное содержание, всегда находится в неуравновешенном состоянии: ему трудно сосредоточиться на решении какой-то определенной задачи; в наиболее крайних формах это проявляется сак истерия, перепады слабоумия и помешательства, а также как преступления, совершенные в состоянии аффекта. «Фундаментальный дефект сознания, подверженного истерии, — говорит доктор Дана, — состоит в том, что оно ограничено в своих способностях строить ассоциации; поле сознания истерика сужено до поля зрения. Умственная деятельность ограничена личными чувствами, которые не увязаны с прошлым опытом и потому легко перерастают в эмоциональные вспышки или конвульсивные припадки. Истеричный человек не способен думать»[154]. Очевидно, что-то подобное можно сказать обо всех проявлениях неуравновешенности.
С другой стороны, самоуглубленное сознание, склонное скорее вновь и вновь возвращаться к однажды полюбившимся мыслям, нежели допускать в себя новые, испытывает недостаток чувствительности и широты восприятия. Такому человеку, вероятнее всего, присущи те или иные формы глубокого и стойкого эготизма: чувственность, алчность, ограниченная и жестокая амбициозность, холодный и безжалостный фанатизм, мания величия, а также те преступные помыслы и поступки, которые проистекают из привычного безразличия к социальным нормам, а не из внезапных порывов.
Поскольку совесть — это просто наиболее совершенный продукт внутренне организованного сознания, для нее, естественно, характерны те же дефекты, что и для сознания в целом. Можно предположить, что при острых формах идиотизма в сознании нет никакой системы, которая могла бы стать истоком совести. У менее явного дегенерата, например у неуравновешенного человека, совесть имеется, но она, сообразно степени душевной дезинтеграции, неустойчива в своих оценках, власть ее слаба, а усилия кратковременны. Все мы, вероятно, можем представить себе людей, у которых отсутствует самоконтроль, и для нас почти очевидно, судя по их поведению, что таков же и характер их совести. У таких людей голос совести — это главным образом лишь эхо их мимолетных эмоций, ибо долгосрочный внутренний синтез им не по силам; и даже этот голос, заглушённый потоком импульсивных переживаний, они часто не слышат, так что их поведение в значительной мере вообще лишено рационального контроля. Они, наверное, часто испытывают острое сожаление из-за неспособности соответствовать собственным идеалам, но их раны, как правило, не слишком глубоки, что отражает поверхностный характер всей их жизни вообще. На людей такого типа, сообразно мере их душевных сил, особенно благотворно действует угроза наказания, — на помощь приходит мысль о сильных страданиях, ассоциирующаяся у них с дурными поступками, от которых их может удержать только сильный страх. Кроме того, эти люди, с их горячим желанием избежать мук внутреннего разлада и метаний, более всего склонны слепо подчиняться догмам и внешнему влиянию. Неспособные управлять собой, они жаждут найти господина, и, если он действительно господин, то есть способен понять и подчинить себе обуревающие их эмоции, они присягнут ему на верность и вручат скипетр.
У тех людей, чьим недостатком является скорее внутренняя косность, чем душевная неустойчивость, совесть вполне может руководить жизнью, но их беда в том, что их совесть может идти вразрез с совестью окружающих. Изначальная скудость их духовных побуждений распространяется и на все то, к чему эти побуждения приводят. Возможно, кого-то поразит утверждение, что совесть может санкционировать и дурной поступок, но это действительно так, если мы называем хорошим и правильным тот стандарт поведения, который принят среди людей с широким нравственным кругозором. Совесть — единственно возможный нравственный ориентир, и всякий внешний авторитет может нравственно воздействовать на нас только через призму нашей собственной совести; это, однако, всегда зависит от особенностей характера конкретного человека — соответственно, у дегенерата совесть также дегенеративна. И в самом деле, грубые, ограниченные, фанатичные, жестокие и вообще самые худшие из людей зачастую живут в согласии со своей совестью. Я уверен, что любой, кто попытается представить себе и поразмыслить над характером знакомых ему людей такого сорта, согласится, что так оно и есть. Нечистая совесть подразумевает душевный разлад, расхождение между мыслью и поступками, но люди упомянутого типа очень часто не испытывают никакого внутреннего конфликта. Ростовщик, ухмыляющийся в лицо бедняку, недобросовестный биржевой маклер, разоряющий ни в чем не повинных вкладчиков, анархист-фанатик, закалывающий короля или стреляющий в президента, горец из Кентукки, считающий кровную месть своим долгом, бандит, делающий татуировки в память о своих преступлениях, — все это примеры негодяев, чья совесть не только не терзает их, но и часто побуждает ко всё новым злодеянием.
Многие лелеют надежду, будто преступление и всякое зло непременно сопровождаются последующим раскаянием; она основана на вполне естественном, но ошибочном предположении, будто совесть других людей подобна нашей собственной. Человек, обладающий чувствительным темпераментом и высокой дисциплиной мышления, убежден, что, совершив преступление, он испытал бы раскаяние и что то же самое должен испытывать и преступник. Напротив, только, очень немногих, наверное, из тех, кто преступает нормы высокой нравственности, сильно мучают угрызения совести. Если общие жизненные установки человека носят возвышенный характер, а свой проступок он совершает в состоянии сильного душевного волнения, как это часто бывает при непреднамеренных убийствах, он будет страдать; но если его жизнь рутинна, просто плывет по течению — не будет. Любой представитель судебной власти согласится с тем, что у основной массы преступников (что также верно и по отношению к людям злонамеренным, но не нарушающим закон) склад мышления таков, что логически ведет к преступлению, так что для них в нем нет ничего неожиданного или катастрофического. Конечно, если мы употребляем слово «совесть» только по отношению к интеллектуальному синтезу в сознании людей, способных на высокие чувства, то указанные выше люди бессовестны; но, если посмотреть на проблему более широко, совесть у таких людей есть, поскольку они обладают внутренней целостностью сознания, только она отражает общую ограниченность и извращенный характер их жизни. Фактически, такие люди обычно, если не всегда, имеют свои собственные правила, нечто вроде кодекса воровской чести, который они никогда не нарушают, а если нарушают, то испытывают раскаяние. Не бывает так, чтобы разум не осуществлял хоть какого-то нравственного синтеза.
Во многих случаях дегенеративное поведение вызвано тем, что индивид принадлежит к группе, являющейся носителем дегенеративных стандартов, что вовсе не указывает на то, что он сам по себе страдает какой-то душевной неполноценностью. Я имею в виду, например, что мальчик, который сбегает с уроков, обворовывает грузовики и бьет окна, может делать это, просто подражая остальным (так же как другие дети под другим влиянием направляют свою энергию на занятия спортом и участие в деятельности бойскаутов), пытаясь тем самым самоутвердиться среди тех, с кем он «бежит в одной упряжке». То же самое верно и для дурного поведения любого рода. Оно обусловлено принадлежностью к группе, а дегенерат, поскольку он тоже человек, так же социален, как и все мы. Группа формирует его нравственные представления, и то, что она одобряет и чем восхищается, не может казаться ему дурным независимо от того, как это расценивается остальной частью общества. Если для студенческого братства становится традицией выпивать, играть в азартные игры и списывать на экзаменах, новичок будет следовать этому, как чему-то само собой разумеющемуся.
Фактически, наибольшее зло творят в массе своей вполне нормальные люди, уверенные в том, что поступают правильно. Их совесть находит опору в нравах и коллективном моральном духе группы. Именно таким образом Германия вступила в Мировую войну.
В таком представлении о дегенерации нет ничего, что мешало бы практическому различению между ее отдельными формами, например между преступлением и сумасшествием. Хотя граница между ними является произвольной и размытой, как это всегда бывает при классификации явлений сознания, и в связи с тем, что мы признаем, что существуют «невменяемые преступники», само это подразделение и разница в отношении к стоящим за ним [подразделением] явлениям представляются, в целом, вполне оправданными.
Контраст между нашим отношением к преступлению и сумасшествию — прежде всего вопрос наших личных представлений и склонностей. Мы понимаем (или думаем, будто понимаем), в чем суть преступления, и испытываем к нему негодование и отвращение; в то же время нам не понятны поступки безумцев, а потому они не возмущают нас, а взывают жалость, любопытство или отвращение. Если один человек убивает другого, чтобы ограбить или отомстить, мы можем вообразить себе его душевное состояние и понять его мотивы, и наша совесть однозначно осуждает их, как если бы мы совершали это сами. В самом еле, чтобы понять смысл поступка, нужно представить, будто мы сами совершаем его. Однако, если действие совершается по причине, которой мы не можем понять, мы не можем представить его себе изнутри, не можем составить о нем никакого личного впечатления вообще и вынуждены думать, что оно совершается чисто механически. Ту же самую разницу мы видим и в случае, когда человек оскорбляет нас случайно и когда делает это «нарочно».
Во-вторых, это вопрос целесообразности. Мы знаем, что действие, которое мы можем представить как совершаемое нами самими, подлежит наказанию, потому что наше внутреннее чувство подсказывает, чем грозит его повторение, если такие действия не пресекать. Мы хотим, чтобы квартирный вор был заклеймен позором и брошен за решетку, потому что знаем, что, если этого не сделать, он и ему подобные пойдут на новые кражи; но к человеку, который убежден, что он Юлий Цезарь, мы испытываем лишь жалость, полагая, что в нем и ему подобных нет ничего опасного. Этот прагматический критерий различения проявляется в общепринятом и, я думаю, оправданном нежелании называть сумасшествием поведение, которое не поддается имитации. Считается, что, каким бы ни было душевное состояние человека, совершившего насилие или обман, всем остальным людям, которые не проводят четких различий и судят о других по себе, было бы полезно показать на примере, что за подобное поведение последуют моральные и уголовные санкции. С другой стороны, когда чье-то поведение столь не походит на все, что привычно для нашего сознания, и потому вызывает лишь жалость и любопытство, невозможно сделать для этого человека ничего, кроме как обеспечить ему необходимый уход и помощь.
Тот же анализ применим и к вопросу об ответственности или безответственности. Этот вопрос касается связи воображения и личностной идеи. Считать человека подлежащим ответственности — значит мысленно представлять его во всем подобным себе, с теми же самыми побуждениями, но только не контролируемыми так, как это делаем или, по крайней мере, считаем, что обязаны делать, мы сами. Мы представляем себе, что поступаем так же, как и он, находим поступок неправильным и вменяем это ему в вину. Человеком, не подлежащим ответственности, считается тот, кто рассматривается нами как существо совершенно иного рода, не отвечающее требованиям человеческого поведения, на месте которого невозможно представить себя и даже невозможно питать к нему чувство неприязни. Первого мы виним, то есть относимся к нему с объединяющим нас негодованием, — ведь мы осуждаем то в себе, что находим в нем. В последнем же случае мы вообще не находим ничего себе подобного.
Стоит отметить в этой связи, что мы не можем прекратить обвинять других без того, чтобы прекратить обвинять себя; последнее стало бы признаком моральной апатии. Некоторые считают, что беспристрастное исследование подобных проблем может привести к индифферентизму, однако мне так не кажется. Социальный психолог считает нравственное чувство центральным и важнейшим фактором человеческой жизни, но, если он сам не ощущает его в себе достаточно отчетливо, он должен иметь смелость признать себя не вполне человеком. В самом деле, индифферентный человек, то есть тот, кто не переживает нравственного чувства как неоспоримой реальности, совершенно не способен к исследованиям в области социологии и этики, ибо у него нет органа для распознавания и, следовательно, изучения фактов, на которых такие исследования должны быть основаны.
Какое же практическое значение проблемы ответственности имеет та точка зрения, что истоки зла следует искать не столько в личной воле конкретного человека, сколько в механизмах биологического и социального наследования? Я думаю, такой взгляд не снижает уровня человеческой ответственности, но меняет наши представления о ее характере, заставляя видеть в ней органичное целое, включающее в себя все индивидуальные воли, сопричастные злу. Такой подход возлагает ответственность на большее число людей и смягчает, но не отменяет полностью вину непосредственных правонарушителей. Если, например, подросток будет пойман на краже стройматериалов из строящегося дома, судья по делам несовершеннолетних прежде всего обвинит именно его, о, не ограничившись лишь этим, вызовет в суд и лидера дворовой компании, который показал ему дурной пример, и родителей, которые не имели воспитать его надлежащим образом. Кроме того, он, наверное, выскажет порицание школьному руководству, не сумевшему занять его свободное время чем-то более интересным и полезным, и городским властям, которым не удалось обеспечить благоприятные социальные условия, в которых рос ребенок. Любое исследование косвенных причин преступления приводит к возложению все большей и большей ответственности на тех, кто обладает благосостоянием, образованием и влиянием, а значит, способен изменить к лучшему общее положение дел. (невозможно не видеть, как мало толку от порицания и наказания тех, то воспитывался в аморальной среде; главная надежда на их исправление заключается в том, чтобы пробудить совесть у тех, кто способен искоренить эту среду, а тем самым и зло в самом его зародыше.
При органическом взгляде на проблему наказания все же необходимы — это способ воздействовать на волю как актуальных, так и потенциальных правонарушителей. Наказаниям, однако, придается меньшее значение по сравнению с воспитательными и профилактическими мерами. Если такие меры применять последовательно и здраво, пороки и преступления отступят, как болезнь отступает от здорового организма.
Эффективность наказания, коль скоро к нему прибегают, зависит, главным образом, от двух факторов:
Оно должно быть абсолютно справедливым; тем самым и преступник, и сторонний наблюдатель смогут убедиться, что наказание необходимо обществу для защиты своих граждан. Если наказание окажется ошибочным, чересчур суровым или унизительным, оно вызовет возмущение, сравнимое с тем, которое чувствовал бы человек, избитый хулиганами; оно бы лишь взбесило и ожесточило преступника. Многие из принятых у нас наказаний именно таковы.
Оно должно быть совершенно неизбежным. В противном случае злоумышленнику может показаться, что у него есть шанс его избежать. При существующей у нас судебной и пенитенциарной системе большинство преступников остаются ненаказанными, а потому преступное сообщество расценивает наказание лишь как один из видов риска своего довольно опасного рода занятий.
Глава XII. Свобода
Значение слова «свобода» — Свобода и дисциплина — Свобода как форма социального порядка— Свободе сопутствуют напряжение и дегенерация
Как отмечает Гете в автобиографии[155], свобода — столь прекрасное слово, что мы не можем обойтись без него, даже если оно употребляется неверно. Это слово конечно же неотделимо от прочих наших высоких чувств, а так как ныне его повсеместно употребляют без какого-либо четкого значения, имеет смысл попытаться определить его, чтобы и дальше использовать как символ того, на что уповает и к чему стремится человечество.
Свобода в основном понимается негативно — как отсутствие ограничений. С точки зрения популярных индивидуалистических представлений социальный порядок понимается как нечто обособленное и в большей или меньшей степени препятствующее естественному развитию человека. Предполагается, что обычный человек во всех отношениях самодостаточен и будет вполне преуспевать, если только его оставить в покое. Но конечно же не бывает так, чтобы социальные ограничения полностью отсутствовали, — человек не существует вне социального порядка, и только на его основе он может совершенствовать свою личность, причем лишь в той степени, в какой сам этот порядок совершенен. Свобода, заключающаяся в устранении всех возможных ограничений, невозможна. Если же мы хотим наделить это слово сколько-нибудь четким социологическим значением, его необходимо изолировать от представления о фундаментальной оппозиции между индивидом и обществом и обозначить им нечто такое, что столь же индивидуально, сколь и социально. Для этого вовсе не обязательно в корне менять общепринятые представления практического характера, ибо популярные представления неприемлемы именно в теории, а не на практике. Социологическая интерпретация свободы не должна отказываться ни от чего позитивного в ее традиционной концепции, а может лишь добавить кое-что для большей полноты, ясности и продуктивности последней.
Определение свободы, естественным образом следующее из предыдущих глав, может быть таким: свобода — это возможность правильного развития, развития в соответствии с заданным совестью прогрессивным идеалом жизни. Ребенок приходит в мир со множеством потенциальных возможностей, конкретная реализация которых зависит от социальных условий. Если бы его бросили одного на необитаемо<
|
|
|
