 |
Консервативная геополитика и либеральный глобализм
|
|
|
|
Как было отмечено в начале главы, органическая версия геополитики (или, как увидим далее, геополитика как таковая) оказалась связана с консервативной идеологией точно так же, как прагматическая версия оказалась попыткой освоения геополитического императива в рамках либерально-демократической идеологии.
В принципе либерально-демократическое мировоззрение не предполагает существования геополитики. Оно ориентируется на абстрактного человеческого индивидуума как носителя определенных прав и свобод; государство - продукт договора абстрактных индивидуумов, и его конкретное тело (территория) имеет случайный характер. Интерес либерального государства к чужим территориям не есть собственно территориальный интерес; когда он имеется, он всегда есть средство удовлетворения других интересов: экономических (сырье) или политических (навязывание собственной модели взаимоотношений государства и граждан, не предполагающей изначальной связи с землей, с территорией). Поэтому территориальная экспансия здесь есть не собственное 'профилирование' (навязывание и одновременно осознание собственной 'качественности'), а, наоборот, экспансия абстракции, универсализация доселе партикулярных, качественных образований.
Поэтому такая экспансия не имеет границ. С точки зрения консерватизма захват территорий - это утверждение 'своего', которое имеет смысл только пока существует 'чужое', ибо качество имеет смысл только пока существует другое качество. Потенциал универсализации, наоборот, бесконечен. Логически она завершена, когда абстрагированию подверглось все. Отсюда следует логическая связь либерально-демократической идеологии с доктриной глобализации.
|
|
|
Повторю: глобализация не тождественна геополитической экспансии в консервативном смысле этого понятия. Геополитический расклад предполагает наличие нескольких качественно различных центров мира, которые могут бороться между собой, защищая или 'экспандируя' свою качественность. Это многополярный образ мира. Глобалистский расклад предполагает один центр или, точнее, отсутствие центра как такового. Формальные суверенитеты существуют, существуют национальные правительства, национальные границы и т.п., но, по сути дела, территориальность этих суверенитетов (а также и все связанные с территориями традиции, способы правления, образы мира и т.п.) не играет никакой роли. Центр мира везде и нигде. Разумеется, это идеально-типические образы геополитического будущего, как оно предполагается в рамках консервативной и либерально-демократической идеологий.
В левой политике и левом мировоззрении по мере их развития и изменения политической ситуации отношение к геополитике менялось. В классическом марксизме геополитике не было место. Пролетарии, как сказано в 'Коммунистическом манифесте', не имеют отечества. Социалистическая революция должна была происходить в мировом масштабе и неизбежно предполагала абстрагирование от местных особенностей и качественностей, т.е. по сути дела полное снятие территориального момента. В этом состояло проявление буржуазно-демократического, прогрессистского элемента марксистской доктрины. Она была, собственно, не чем иным, как разновидностью глобалистского проекта.
Соответственно этим марксистским планам строилась политика Советского государства в первые годы после Октябрьской революции. Брестский мир является прекрасной иллюстрацией пренебрежительного отношения большевиков к территориальной определенности страны. Территорией можно было пожертвовать во имя сохранения, так сказать, будущего в настоящем, во имя сохранения перспективы мировой революции, которая должна была вспыхнуть и спасти гибнущую Советскую республику.
|
|
|
Мангейм подчеркивал различие консервативной и буржуазно-демократической концепций как различие пространственного и временного проектов. 'Прогрессист,- писал он,- переживает настоящее как начало будущего... Консерватор переживает прошлое как нечто равное настоящему, поэтому его концепция истории скорее пространственная, чем временная, поскольку выдвигает на первый план сосуществование, а не последовательность'[1] См. подробнее раздел 4.5 настоящей книги.. Поэтому известный лозунг, вложенный Маяковским в уста Ленина периода Брестского мира,- 'Возьмем передышку похабного Бреста // Потеря - пространство, выигрыш - время' - идеально передает специфику прогрессистского абстрактного подхода к территории. Время абстрактно практически всегда, пространство же абстрактно только в контексте либерально-буржуазного и социалистического мировоззрений. Поэтому жертва абстрактного пространства ничего не значила при условии выигрыша времени для реализации проекта всеобщего абстрагирования.
Когда же с надеждой на скорое свершение мировой революции пришлось расстаться, отношение советской власти к территории существенно изменилось. Пришлось смириться с разнородностью мира, что привнесло элементы консерватизма и поистине трепетное отношение к собственной территории. В период войны эти элементы консерватизма усилились (вряд ли нужно объяснять, почему это произошло). В то же время качественность советского государства объяснялась не его традиционным жизненным укладом, способом правления и т.д.- оно не было традиционным государством,- а именно его претензиями на овладение будущим. Поэтому глобалистский проект не был и не мог быть отброшен, что и обусловило специфику советской экспансии как процесса универсализации мира.
Спецификой глобального подхода объясняется и отрицательное отношение советской власти к геополитике: советская идеология дистанцировалась от геополитики, прописывая ее по ведомству фашизма и империализма. Это казалось удивительным, поскольку геополитика вроде бы должна была способствовать планированию стратегии экспансии. Но, как следует из вышесказанного, чутье коммунистов не обманывало. Неприязнь их к геополитике означала отрицательное отношение прогрессистского мировоззрения к консервативной в целом мыслительной установке. Собственно говоря, период так называемого мирного сосуществования был периодом соперничества не двух геополитических в традиционном консервативном смысле слова проектов, а двух глобалистских проектов, каждый из которых предполагал тотальное абстрагирование жизни народов.
|
|
|
Ныне теоретические дискуссии в российской геополитике определяются противостоянием 'атлантистов' и 'евразийцев', которое детально разобрано выше. Но выше мы не упоминали того важного факта, что разделение на атлантистов и евразийцев - несимметричное разделение. С одной стороны (со стороны атлантистов) стоят готовые культурные 'паттерны', которые есть в реальности, но с трудом приживаются в России, с другой - мечта об альтернативных 'паттернах', которые, однако, приживутся в России без проблем.
Но есть и второе различие, на мой взгляд, более существенное. Атлантическая и евразийская модели ассиметричны еще и в том отношении, что евразийская сторона представляет собой консервативную геополитическую модель, основывающуюся на представлении о качественной особенности 'евразийской цивилизации', в то время как в облике 'атлантизма' выступает глобалистский проект с иной природой и иным масштабом понимания мира.
Евразийская модель зиждется на идее цивилизационного своеобразия, самобытности, как бы широко эта самобытность ни понималась. В основе же атлантической модели, наоборот, лежит универсалистский лозунг единых и неотчуждаемых прав и свобод человека (подробнее см. разд. 4.12, 4.14, 4.15). Представители ее идентифицируют эту модель как самодеятельное гражданское общество, отвергающее авторитарно-патерналистские, консервативные в самом широком смысле слова формы государственного устройства. Они утверждают, что переход на позиции атлантизма превращают Россию в жертву 'культурного империализма', страна не утрачивает свою самобытность. Переход на позиции атлантизма не означает изменения функций России на евразийском пространстве, хотя и означает существенное изменение ценностных ориентиров и конкретных стратегий выполнения предполагаемых этой функцией интеграционных задач.
|
|
|
Как бы утешительно ни звучала эти соображения. все же переход на позиции атлантизма предполагает именно утрату самобытности. Чего стоит, например, сохранение самобытности при изменении ценностных ориентиров и стратегий их достижения! Ссылка же на то, что Россия-де сохраняет свойственную ей функцию 'стягивания', не выдерживает критики. Цивилизация субстанциональна, а сведение российской специфики к функции означает лишь определение функциональной роли России в рамках универсального глобалистского проекта.
Сказанное выше не является критикой 'атлантизма' и защитой российской самобытности. Эта тема заслуживает отдельного рассмотрения. Цель этих соображений заключается в том, чтобы показать наличие двух логик в нынешних геополитических и геостратегических спорах и несовместимость этих логик. Содержание их можно свести к следующим тезисам.
· Геополитика представляет собой консервативный способ осмысления международных отношений, который зиждется на подчеркивании качественного своеобразия сосуществующих и борющихся за влияние целостностей, будь то страны и государства, региональные единства или цивилизации.
· Геополитике противостоят либерально-демократический и социалистический прогрессистские глобалистские проекты, идеалом которых являются универсализация политических и экономических форм жизни и соответственно нивелирование локальных традиций и ценностей.
· В России это противостояние воплощается в борьбе 'евразийского' и 'атлантического' мировоззрений, воспринимаемых как некие соперничающие цивилизационные идеологии. Их, однако, нельзя ставить на одну доску, ибо это ассиметричное взаимодействие: если сосуществование двух или более локальных идеологий, зиждущихся на собственных традициях и понимании собственной качественности, возможно, то глобализм не может отказаться от претензии на универсальное господство, не утрачивая собственной сущности.
1. См. подробнее раздел 4.5 настоящей книги.
Глава 6
Традиция - канон - стиль
Понятие стиля
Вообще-то стиль - это нечто трудноуловимое. Его легко увидеть и опознать, но трудно ухватить и точно, по-научному, определить. В словаре можно найти такие определения:
стиль - это 'способ выражения мысли в языке, особ. манера выражения, характерная для индивидуума, периода, школы или народа <классический стиль>';
|
|
|
стиль - это 'способ или метод действия или представления, особенно если он соответствует какому-то стандарту; отличительная, характерная манера; модный и роскошный образ жизни жить <стильно>; вообще выразительность, мастерство, врожденное умение в представлении, образе деятельности и подаче самого себя' [187].
Этюд о стилягах
Не так уж давно (тридцать - сорок лет назад) в нашей стране появились люди, которые, по их собственному выражению, 'давили стиль', вопреки навязываемому сверху аскетизму, обязательной серости и незаметности в одежде, поведении и образе жизни. 'Давить стиль' означало одеваться и вообще преподносить себя вызывающе ярко, отличать себя от серой массы: например, вместо серых мешковатых пиджаков носить клетчатые, нарочито широкие или, наоборот, в обтяжку, носить галстуки с обезьянами, брюки-дудочки и ботинки на толстенных подошвах, а вместо обязательных причесок 'бокс' и 'полубокс' с разной степенью подбритости затылка взбивать волнистые 'коки'. Кроме того, это означало танцевать буги-вуги, пренебрежительно относиться к комсомолу, партии, общественному долгу и строительству коммунизма.
Людей, которые 'давили стиль' (как кто-то из нас помнит, а кто-то читал) называли стилягами. С ними боролись комсомол, партия и пресса. Комсомольцы били стиляг, их высмеивали на страницах 'Крокодила' и объявляли изменниками родины в 'Правде'. Сами же стиляги считали себя элитой и провозвестниками будущего. Конечно, теперь нам кажутся смешными их клоунские одежды и нарочитый нонконформизм. Но их роль, можно сказать, была ролью декабристов своего времени: декабристы, говорил вождь пролетариата, разбудили Герцена, Герцен разбудил кого-то еще, и дело дошло до Октябрьской революции. Так и стиляги: они начали будить общество.
Роль стиляг в отечественной истории недооценена. Сейчас много говорят и пишут о так называемых шестидесятниках. В основном это были молодые и энергичные комсомольские бюрократы и публицисты, которых хрущевские разоблачения сталинизма заставили задуматься о том, как реформировать советский строй, чтобы он стал несколько более демократичным и гуманным. Шестидесятников считают (и они сами себя считают) основоположниками перестройки, реформ, современных революционных изменений в России.
Но на самом деле роль стиляг была важнее. Шестидесятники были конформистами, они хотели улучшить социализм, не забывая при этом о своей комсомольской, а в дальнейшем и партийной карьере. Стиляги же, хотя и не выдвигали политических идей, были лишены иллюзий относительно 'социализма с человеческим лицом'. Их стиль был вызовом советской серости, а вместе с тем - всей советской жизни и идеологии. Стиляг можно назвать первыми диссидентами (хотя, конечно, тогда о диссидентах никто еще и не слышал). Их стиль - это попытка революции 'снизу' (from grassroots, как говорят американцы), причем попытка не политической революции, а революции стиля. Это, может быть, более важно, поскольку политическая революция может совершиться в одночасье, но жизнь будет оставаться прежней, пока не произойдет стилевой переворот, а это дело долгое и трудное.
Стиль, традиция, канон
Определения стиля, те, что приведены в начале главы, и многие другие в общем похожи друг на друга. В них подчеркивается один момент: говоря о стиле, мы имеем в виду что-то особенное и специфическое в способе изложения, языке и композиции отдельного произведения, творчества писателя, литературной группы или направления или же в поведении, образе жизни и способе самовыражения человека, социальной группы, социального слоя или даже целого народа, то есть мы имеем в виду особенную манеру писать, действовать, жить.
Трудно отыскать 'наименьший общий знаменатель', подходящим образом объединяющий все эти виды особенного и специфического. Если бы его удалось найти, это и было бы понятие стиля в чистом виде. Однако пока он не находится, будем говорить о конкретных стилях, представляя их на примерах.
Первый пример. Русский стиль, или, как говорят французы, стиль а'3f la russe, был распространен в русской архитектуре конца прошлого - начала нынешнего столетия и до сих пор широко представлен в одежде, полиграфическом дизайне, декоративном искусстве.
Здесь нужно заметить, что понятие стиля находится в родстве с другим важным понятием - понятием традиции. То, что в конце XIX столетия стало стилем а'3f lа russe, когда-то было просто традицией русского народного искусства. Чем отличаются церковь и терем 'в русском стиле', возведенные в 80-е годы прошлого века в имении (Саввы Мамонтова 'Абрамцево', от 'настоящих' палат и церквей XVII столетия? По сути дела - ничем. Но ведь о 'настоящих' зданиях не говорят, что они построены в русском стиле, а говорят, что они построены в традиции русской архитектуры. Почему? По той причине, что говорить о стиле можно только тогда, когда есть выбор, когда художник (или заказчик) может, имеет возможность выбрать для себя способ самовыражения.
Савва Мамонтов мог бы построить в Абрамцеве какое-то другое здание - с башенками в мавританском стиле, подобно знаменитому особняку на Воздвиженке в Москве (бывший Дом дружбы народов), но он выбрал стиль а'3f 1а russe.
Но мог бы русский архитектор XVI или XVIII века построить какое-нибудь здание в традициях мавританской архитектуры? Разумеется, нет. Традиция не дает свободы. Однако художник, творя 'внутри' традиции, совсем не ощущает несвободы. Он, грубо говоря, не знает, не догадывается о том, что можно делать и по-другому, а поэтому и не выбирает.
Важное понятие, связанное с понятием стиля - канон. Канон -это предписанные нормы и правила, которым должны строго соответствовать способ поведения, выражения и т.д. Например, в эпоху так называемого социалистического реализма художники знали, что можно иначе писать, снимать, ваять, но это 'иначе' было запрещено.
И традиция, и канон отнимают возможность выбора у художника, у деятеля, у группы. Поэтому и творчество, и вообще поведение, которое существует в рамках традиции или канона, по сути анонимно. Когда дело касается традиции, все ясно: как говорится, слова и музыка народные, имена настоящих авторов растворяются во времени, потому что они не считаются важными: автор творит и вообще действует так же, как творят и действуют другие. В случае канона (например, канона социалистического реализма) имена авторов хотя и указываются, но они не очень-то и нужны, поскольку их язык, манера и способ выражения, подход к изображаемому предмету глубоко внеличностны. Вершина социалистического реализма - так сказать, взаимозаменяемые произведения. Можно было бы предложить такую 'игру': нарежьте карточки, на одних напишите названия романов, на других - имена писателей, а потом объединяйте их произвольным образом. Ничего страшного не произойдет, если вы перепутаете авторов романов 'Цемент' и 'Сталь и шлак' или 'Гидроцентраль' и 'Лесозавод'.
Если же в условиях социалистического реализма создавалось нечто особенное и исключительное, претендующее на личностный стиль, то это происходило не благодаря канону, а вопреки ему. Ярчайший пример: стилистически своеобразный 'Тихий Дон' М.А.Шолохова. Сам Шолохов был горячим сторонником и проповедником социалистического реализма. Тот факт, что он написал 'Тихий Дон', показался настолько удивительным, что Шолохова даже обвиняли в плагиате: автором романа якобы являлся известный до первой мировой войны писатель Крючков, посвятивший свое творчество жизни казаков Дона; Крючков погиб в гражданскую войну, бывший при этом Шолохов присвоил сундучок его с рукописью, а потом опубликовал роман под своим именем. Действительно, это произведение не вмещается в рамки социалистического реализма. Оно не безлико, оно предполагает автора. Споры по поводу авторства Шолохова до сих пор не завершены. Вот такую шутку сыграл социалистический реализм со своим верным сторонником!
Таким образом, когда выбора нет, мы имеем дело или с традицией, или с каноном, когда есть выбор, можно говорить о стиле.
Но перейдем от обсуждения стиля вообще к политическому стилю. В этом случае налицо аналогичное соотношение между стилем, традицией и каноном. Обратимся к истории нашей страны. В течение многих веков в России складывалась и существовала политическая традиция самодержавного правления. После того как традиция была разрушена, то есть в советское время, ее место заступил тоталитарный канон. И в эпоху монархии, и при социалистическом режиме индивиды и группы, проявляющие политическую активность, не имели возможности выбора. Но в эпоху, когда абсолютизм был если не единственным, то преобладающим способом политической организации во всем цивилизованном мире, отсутствие выбора не воспринималось как ограничение, как запрет, оно представлялось как естественная необходимость, как природа вещей. Современникам казалось, что ничего другого, кроме самодержавия, быть не могло.
Появление и осознание иных возможностей стало началом конца традиции. Крушение самодержавной традиции в начале XX века происходило болезненно. Сперва на ее место пришло стилевое многообразие политики: появились анархистские, либеральные, радикальные, экстремистские и прочие направления. Но период 'стилевого разгула' оказался кратковременным. Сначала Ленин, а потом Сталин железной рукой ввели большевистский тоталитарный политический канон. После того как Сталин разгромил сначала правую оппозицию, затем левую, а потом, как он сам однажды выразился, праволевую оппозицию, в политике 'шаг вправо', 'шаг влево' да и вообще всякий самостоятельный выразительный шаг стал рассматриваться как побег. Стреляли без предупреждения - в буквальном смысле слова.
|
|
|
