 |
В нашей жизни всякое бывает
|
|
|
|
Юрий Визбор
Арктика, дом два
Повесть
ЮЗИК, ЗАВОДИ БУЛЬДОЗЕР!
Сидели все в кают-компании. Сидели, никого не трогали. И Санек сидел. Имел последнюю руку и краем глаза заглядывал в карты Юзика. Юзик, бортмеханик по кличке Бомбовоз, стодвадцатикилограммовый божий цветочек, проигрывал уже рублей пять, хотя преферанс начался недавно. Метеоролог Серафимович что-то все крутил носом, разглядывая свои карты, никак не решался что-нибудь сказать. Трус, поэтому и проигрывал всегда. И глупый. Все ж сподобился, выкряхтел из себя «пас». Бомбовоз тоже объявил «пас», и Санек, чувствуя горячую волну у сердца, быстро, чтоб отхода ни у кого не было, крикнул: «Пас!» – знал, что оба голубчика будут в крупном проигрыше.
Сидели тихо, никого не трогали, говорили шепотом, потому что в кают-компании стояла рация, и старший радист базы Витольд Воденко надрывался в микрофон со злостью и громко. Три дня назад по льдине прошел раскол, вниз под лед, на глубину трех с половиной тысяч метров (второй пилот Лева Яновер сказал: «Три месяца только погружаться будешь!»), ушли два дизеля, метеобудка, палатка радиоузла со всем, что там было: четырьмя приемниками, двумя передатчиками, журналом связей, койкой, фотографиями Эдиты Пьехи во весь рост и еще каких-то девушек, которые в купальных костюмах с зелеными зонтиками лежали под пальмами, а также с дымящейся сигаретой самого Воденко, который, на свое невероятное счастье, вышел как раз к Сахарову. Запасную станцию развернули временно в палатке кают-компании, где Воденко тут же так накурил, что любого астматика здесь ожидала мгновенная смерть, установил свои порядки, и уважаемые люди входили в кают-компанию с опаской, как в паспортный стол.
|
|
|
Вот как раз сидели все в кают-компании. Кандидат немыслимых наук, как он сам себя называл, Кеша Ротальский ковырялся в углу с огромными рулонами бумажных лент, на которых было что-то записано бездушными самописцами, но разбираться во всем этом надо было живому и ни в чем не виноватому Кеше.
Штурман Николай Федорович, попыхивая табачком «Кепстан», сгоравшим в топке наизнаменитейшей трубки «Данхилл», как всегда, сидел возле самой лампы, почитывая мемуары Нимица и Портера «Война на море», иногда удивленно поднимал брови или с сомнением покачивал головой. В таком состоянии никто его никогда не тревожил, потому что не пробиться было через реку его мудрых соображений, по которой плыли годы, женщины, полеты, лица, бомбежки, льды... Льды и льды. Второй пилот Лева Яновер гонял на своем кассетно-батарейном магнитофоне «Националь-Панасоник», привезенном из Америки, записи Дейва Брубека и его знаменитого саксофониста Поля Десмонда. (Неизвестно еще, кто знаменитей – Брубек или Десмонд!)
Михаил Петрович Калач, левый пилот, командир экипажа, решил навести марафет: чистил зубной высушенной для этого пастой пуговицы на кителе и золотую звездочку Героя Советского Союза. Сахаров ничего не делал, а сидел и счастливо смотрел на всех. Нравилось ему то, что все вместе и никого не надо ни ждать, ни искать. Иногда он непроизвольно считал своих подчиненных по головам и был от полного их числа счастлив.
Словом, наблюдалась обычная обстановка, если б не Воденко, который все время злился оттого, что теперь каждый, «кому не лень», мог подойти сзади и посмотреть, что он там принимает, постукивая на своей машинке «Оптима», и у него теперь не отдельный кабинет, а чистая «казарма».
Но к радисту в кают-компании привыкли довольно быстро, и что он там кричал в микрофон, шло мимо ушей, а если кто говорил с домом, с женой или с детьми, то все равно все слушали, потому что это не земля, это зимовка на льду, это десять человек, и как тут себя ни веди, как ни скрывай чего-нибудь, все рано или поздно проявится, станет известным. Поэтому лучше ничего сразу не скрывать, не темнить.
|
|
|
И вдруг все как-то прислушались к тому, что кричал Воденко, в микрофон. А кричал он вот что:
– Я могу ретранслировать «Хабарова», он вас не слышит. Я – «Герань», прием... Совершенно верно, ледокол «Хабаров», вы меня приняли правильно. Я «Герань», дрейфующая станция... Бухта Светлая, я «Герань», сообщаю вам, что ледокол «Хабаров» затерт льдами в ста десяти милях от вас и к вам зайти уже в эту навигацию не сможет.
После этого была долгая пауза, во время которой Воденко несколько раз поднимал возмущенно руки, но сказать ничего не мог до тех пор, пока работал чужой передатчик. Наконец, очевидно, там высказались и Воденко схватил микрофон.
– Бухта Светлая, я «Герань», ты, дорогой мой друг, на меня не кричи так, потому что я могу очень просто послать тебя куда подальше, и сам связывайся с «Хабаровым»! Я тебе еще раз говорю, что я только ретранслятор, я не «Хабаров», а дрейфующая станция, «Герань»! Так что ты понял меня или нет?.. Ну, хорошо, хорошо, все передам... Ледокол «Хабаров», я «Герань», прием... да, слышу вас хорошо. А вы Светлую совсем не слышите? Ну так вот, это ваше счастье. Начальник зимовки, фамилия его Гурьев, приказывает вам идти на Светлую и... как говорится, никаких гвоздей чтобы не было! Еще он сказал, что нечего вам финтить, а если вы отвернете, то он сейчас же дает радиограмму в Совет Министров, хотя у него сегодня непрохождение, но через какой-нибудь ретранслятор даст, может, даже и через меня, радиограмму такую о вашем... я уж забыл... в общем, о вашем нахальстве и всем другом. Прием.
– Иваныч, включи-ка динамик, – сказал, не поднимая глаз от кителя, Калач.
– Вообще-то не положено, товарищ командир, – замялся Воденко и динамик включил с такой миной – дескать, вам бы я пожалуйста, но ведь нижний чин вокруг сидит, он-то чего пользоваться будет? Как только Воденко щелкнул тумблером, так палатка мгновенно наполнилась грубым мужским голосом. Это кричал кто-то из начальства «Хабарова».
–...он может мне приказывать? Какой-то Гурьев, которого я сроду в глаза не видел, мне расприказывался тут! Да я сейчас вообще сеанс закрою и уйду из связи к чертям собачьим, пусть хоть в Совет Министров радирует, хоть самому Федорову! У меня под килем двадцать метров, того и гляди выбросит на мель. И ветер зюйдовый жмет! Что ж, я этих женщин по льду пешком, как Нансена, должен пустить? Так дело не пойдет! До каких пор можно было, до тех пор шел. А теперь ни туда ни сюда. Может, и самого меня обкалывать будут! Объясните ему, «Герань», прием.
|
|
|
Воденко включил передатчик.
– Светлая! – закричал он. – «Хабаров» не может пробиться. Прием.
– «Герань»! – закричали с бухты Светлой. – Тут у меня...
Голос смолк, хотя передатчик работал...
– Ну, отойди же, – сказал кто-то кому-то в бухте Светлая у рации. – Не услышит она...
– Т-а-с-я!! – вдруг закричал совершенно другой голос. – Э-т-о я-а,
В-а-н-я!!
Человек кричал в микрофон так, будто вызывал огонь на себя.
– Ты с ума сошла! Я тут за год без тебя повешусь! Ты скажи, где вы, я пехом приду или же на собаках махну! Узнай точные координаты или же будет плохо!!
– Да не слышит она тебя! – раздраженно сказал знакомый голос, наверно, Гурьева. – «Герань», – продолжил он, – извините, тут у нас...– Он сделал паузу.– Вы передайте на «Хабаров», что это не по-советски и не по-полярному – поступок такой. «Хабаров» везет двум нашим товарищам жен, продукты, почту... у нас ведь больше в эту навигацию никого не будет. Ни души. Передайте это ему, пожалуйста!
– Вот дело разгорается! – хмыкнул Санек. – Из-за бабы сто миль пехом готов прочесать!
– Помолчи-ка! – грозно сказал Воденко. Он включил передатчик и в голос заорал на «Хабарова»:
– «Хабаров», я «Герань»! Да вы что в самом-то деле над людьми измываетесь? Люди год никого не видели, а вы, как баре, встретили льдинку и дальше не хотите идти! Что это за безобразие? Вот тебя самого посадить бы в эту Светлую на год, а то и на три, вот тогда она тебе сразу бы темной показалась! К человеку жена едет, а ты пробиться не можешь! Обязанность твоя прямая – пробиться, говорю тебе как офицер запаса! Прием!
|
|
|
«Хабаров» ответил не сразу, – видно, после такого наскока не каждый мужчина, хоть и моряк, придет в себя.
– «Герань», я «Хабаров». Во-первых, мы сами как будто не заинтересованы в своевременной доставке в Светлую людей и груза! Во-вторых, мы действительно затерты льдами, семь-восемь баллов лед, а у меня не ледокол, а судно ледокольного типа. Я не отказывал Светлой до тех пор, пока была какая-нибудь надежда, но впереди по курсу пришло поле, по нашим подсчетам, километров пятнадцать по фронту, закрывшее весь пролив. Пройти его у нас нет никаких шансов. Ждать ветра нордового, чтобы отогнало его, мы не можем – у нас полный корабль грузов для Нагурской. Положение безвыходное, поэтому я и решил сообщить все это на Светлую. И в-третьих, я бы вас попросил точно выполнять функции ретранслятора, коль вы за это взялись, и не добавлять собственных эмоций к этой крайне сложной и... слезливой ситуации. Кстати, как ваша фамилия, «Герань»? Прием.
– Моя фамилия Воденко, можешь жаловаться на меня, но я не могу молчать и просто так смотреть, как ты самодурствуешь и жизнь людям портишь. Кстати, дай твои координаты мне для связи записать! На всякий случай, чтобы рассказать, где ты стоял, паршивец!
– Координаты мои семьдесят девять девяносто шесть сотых, фамилию вашу, дорогой мой, запомню, а связь кончаю, потому что не намерен больше...
Он так и не сказал, чего он больше не намерен, просто выключил передатчик, и было еще слышно, как там, на «Хабарове», щелкнул тумблер.
Воденко снял наушники и сказал: «Вот сволочь!» – потом снова включил передатчик:
– Светлая, «Герань». Дела плохие, товарищ Гурьев. Ушел «Хабаров» из сети, отказался дальнейшие вести переговоры.
– Понятно, – печально сказал никому не знакомый Гурьев, – понятно и прискорбно. У нас тут такое... – Гурьев помялся, как будто не найдя слов.– Нервы. И последнее яблоко полгода назад съели. А я в первый раз начальником зимовки и в западном секторе первый раз. Очень жаль. Ну, спасибо вам, дорогой товарищ. Фамилии вашей не знаю, моя фамилия Гурьев. Если будете дрейфовать рядом, ну, в разумных пределах, – не поленимся, снарядим пару собачьих упряжек, прикатим. Прием.
– Фамилия моя Воденко, – сказал радист. – Арктика – пятачок, встретимся, товарищ Гурьев.
– Вот такие пироги, – доложил Воденко и выключил станцию. И в кают-компании стало совершенно тихо. Санек вспомнил, что он крикнул: «Пас!»– на третьей руке, стал разбирать карты, покрутил носом, намереваясь зайти с «пик», как услышал, что Калач, доканчивая чистить свои пуговицы, устало сказал Бомбовозу:
– Юзик! Заводи бульдозер!
|
|
|
– Согласуем, согласуем, – встревожился Сахаров.
– Чего там согласовывать? – удивился Калач. – Мы на полчаса. Раз-два.
Сахаров по душевной слабости не стал возражать, только глаза опустил, однако на сердце стало черно, знал, что будет корить себя за безволие много раз. Все сразу все поняли. Бомбовоз с радостью бросил карты, стал канадку напяливать, а Санек жалостно спрашивал у него и Серафимовича:
– Ребята, может, запишем, может, запишем?
– Некогда, некогда, – торопился с улыбочкой Бомбовоз. – Ты вот лучше штурману скажи, что улетаем, а то он не слышал!
Николай Федорович не спеша поднял голову, аккуратно закрыл книгу, заложив на прочитанное место кожаную закладку, и обиженно сказал:
– Ну что вы ко мне пристали? Я все слышал!
Санек вслед за Юзиком вышел из палатки, запахнул, не застегивая, канадочку, добежал до вертолета. Посмотрел наверх – небо над льдиной шло высокое, но мутное. Эх, Санек, не лететь бы в этот раз тебе!
ИСТИННЫЙ ГОСПОДЬ!
...Вообще-то «Хабаров» был довольно прилично зажат в этом проливе, куда судно принесло вместе с пленившим его полем. Калач раза три обошел с воздуха невеселую картину. На палубу «Хабарова» вывалил весь экипаж, какой-то чудак стрелял ракетами прямо в вертолет. Командир посадил машину в пятнадцати метрах от борта. Едва он выключил двигатель, как услышал, что с борта ему что-то кричат, машут руками.
– Чего? – спросил Калач.
– Медведи, медведи! – закричали ему. Калач обернулся и действительно увидел трех медведей, стоявших в пятистах метрах около торосов припая и смотревших в сторону корабля. Калач махнул рукой.
– Ладно! Кто у вас тут капитан?
...Калач полностью разорил «Хабаров». Он забрал для бухты Светлой обеих жен, погрузил двести килограммов – весь запас, какой был на борту, чуть перележавших арбузов, вытребовал яблоки, помидоры, пять мешков картошки, трех баранов из холодильника. И все было бы хорошо, если бы не погода. Откуда ни возьмись, – собственно говоря, ясно откуда, с запада, с гнилого угла, – налетела непогодишка, туман. Калач почесал затылок. Бомбовоз и Санек зачехлили лопасти и привязали их к ледовым крючьям. Весь экипаж с Левой Яновером в неизменном золотом шлеме пошел ночевать на «Хабаров». С этого и началось.
Во-первых, Санек сразу увидал Зорьку. Она высунулась из иллюминатора и сказала Саньку: «Тю, який курносый!» Санек тут же подвалился к двум пацанам с «Хабарова», навел все справки насчет Зорьки, – дело, как говорили, стоящее. Выпивки на «Хабарове» не было никакой или они так говорили просто, что выпивки нет, но Санек смотался на вертолет, притащил в предвкушении вечера канистру спирта.
Вечером в крошечной каюте Санек уже безмолвно держал ладонь между крашенной масляной краской переборкой и горячей Зорькиной талией, все стараясь легко нащупать пальцем что-нибудь сквозь платье. Сам он помалкивал, только изредка и многозначительно подчеркивал, что спирт первосортный.
Целый вечер выступала Зорька.
– Вот я вижу, что курносый спиртяшку откуда-то приволок, я ж его не обвиняю! Все химичат, и я химичу! Только все по разным делам, а я обвешивая. Серьезно. Вот продаю я яблоки. Горы у меня яблок, ящиков полно. Подходит до меня один короста, или зараза, короче говоря! Жмот, наверно. У меня свекруха жмотка, я бы всех жмотов перевешала бы, истинный Господь! Это ж мои кровавые враги!.. Чего? Точно говорю! Сама я родом... вообще-то, я казачка донская, мать-отец казаки, у меня дома клубника, два дома, газ, ванна, одна дочка у отца-матери, отдельная комната, все кругом ковры, холодильник, две стиральных машины, одна швейная кабинетная. Мебель у меня шикарная. Живу я исключительно, но это неважно.
Продаю яблоки. Не верите – у сестренки можете спросить. Ну вот. Подходит ко мне эта зараза: «Девушка, мне яблочков». Я, конечно, улыбаюсь, у него и мысли нет, что я обвешиваю! Пальчики подставляю под эти веса, у меня тара четыреста семьдесят грамм, я ее делаю сто пятьдесят, остальное пальчики помогают мне, красавцы! Это я с вами опытом делюсь, чтоб не обвешивали вас, истинный Господь говорю! У меня практикантки – это ж чистое золото от меня выходят! Аферистки первого класса! То уже профессионалы! Представляешь, какой талант? У меня была вот такая книга, и вся полностью из жалоб. Ну я как вижу идет доцент какой-нибудь или знакомый, у меня в областной прокуратуре Саншин Василь Романович по уголовным делам следователь, Юра по судебным делам в шестом кабинете... вообще, милиция со мной – во! Ценно! Еще не замужем была, девочкой, а коньяк пила. Истинный Господь, отдалась я в первую брачную ночь. А встречалась с ним четыре года. О, короста! И проходила с ним полгода, пока меня поцеловал, ни с кем до него не ходила, он у меня первый был, гадюка, я ж говорю!.. Ну-ка ты, летчик, убери граблю, на меня это не действует, я по уши деревянная!
Ну вот, идет доцент, я: «Здравствуйте! – а сама его не знаю.– Вот конец месяца, напишите мне, пожалуйста, благодарность». А там на меня вот такие книги жалоб! Он пишет, как хорошо обслуживает девушка, приятно зайти в магазин. Следующего бегу ловлю. Сама себе благодарности пишу. И все, ценно, сходило. Я ж мужа своего, коросту, за три месяца приодела его на тыщу лет вперед! Купила ему плащ, болоновое пальто черное, купила ему куртку зимнюю болоновую, зимнее пальто с воротником цигейковым, туфель ему понакупляла, брюки, четыре костюма справила ему, заразе... Я ж сама от него ушла, по морде отлупила.
Я ж в роскоши жила, я положу – не дай Бог кто возьмет! У меня свадьба была – шесть дней гуляли, знаете, как у казаков водится, пять легковых машин у дома стояли, две тыщи триста рублей ушло! Честно говорю, братцы, скромная я, любая девка может позавидовать. Это так все – поболтать, поматюгаться, выпить... Это ж ерунда, что я пью, я ж забавляюсь, вот и курить стала, у меня сейчас голос во – кххххы! – только и все! Истинный Господь! Да убери ж ты граблю, сказала тебе!
Но не такой был парень Санек, чтобы так отступить да и все, и не таких еще веселых девушек он видал. Два, кажется, раза бегал к вертолету, пьяный, соскальзывал по обледенелым ступенькам трапа, бежал в унтах по льду, и полуночный туманный вечер выхватывал из-под кителя дефицитный пластмассовый галстук. Народ все менялся в каюте, приходили новые знакомцы, хвалили спирт, Санек, по-барски угощал всех: «Пейте, у летунов гидролиз не пьют, только одну слезу поглощают!» Под утро Зорька куда-то исчезла, и Санек спал на чьей-то койке, положив под голову совершенно незнакомый ему чемодан. Днем, проснувшись и покуривая на палубе, откуда ничего не видно было, кроме промозглого тумана, Санек мельком увидел командира, около которого все время ходил капитан. Командир издали погрозил Саньку пальцем, но ничего не сказал, потому что был занят разговором. Под вечер пришла Зорька, от ее могучих плеч пахло макаронами по-флотски. Санек договорился продолжить. Всю ночь приходили какие-то люди, Санек то и дело бегал на вертолет с канистрой. Потом была и третья ночь. Санек стал рвать на Зорьке кофту, и она так ударила его кулаком по переносице, что он упал, залившись кровью, а потом стоял на льду у трапа на четвереньках и держал на носу снег. Потом его разыскал Бомбовоз и, стеснительно опустив глаза, повел через весь «Хабаров» к машине.
Оказывается, развиднелось и они улетали. Калач снова погрозил Саньку – на этот раз уже кулаком. С «Хабарова» махали, Зорька что-то кричала, стреляли ракетами, вертолет тяжело поднялся, обе жены зимовщиков – немолодые женщины – перепугались, но потом привыкли к полету и с любопытством выглядывали в окошечки. Одна из них все время держала в руках авоську с лимонами, будто боялась, что лимоны украдут. До бухты Светлой шли с попутным ветром. Санек думал о Зорьке, вспоминал ее плечи, кофточку, жалел, что «фотку не подарила», а в перерывах между этими размышлениями добивался связи с базой. Добившись, сообщил, что идут на Светлую и скоро будут дома. Сахаров с такой радостью кричал, что, кажется, заплевал весь микрофон. Воденко все требовал подробностей, как «утерли нос подлецу», но Санек был еще при алкогольных парах, зевнув, ответил, что все расскажет дома. Полет прошел нормально, и Саньку никто ничего не сказал. Ни одного дурного слова. Истинный Господь!
«КОМУ В ПУТЬ, ТОМУ ПОРА!»
К вертолету бежали люди. Один, как видно, вскочил с постели, потому что прыгал он в кальсонах, в унтах и полушубке. Калач убрал нагрузку с винта, машина осела, баллоны шасси ушли наполовину в ноздреватый снег старой волейбольной площадки, которая была построена в год основания зимовки, но где никто так и не играл в волейбол... У зимовщиков, стоявших внизу, были странные лица, вернее, выражения лиц: будто завезли их сюда однажды жуткой ночью в пургу и все они страшно удивились этой мерзости в природе. Потом, за годы зимовки, это выражение удивления с лиц исчезло, но глаза остались те – от первой ужасной ночи. Впрочем, стоявший впереди всех молодой парень с дьяконской бородкой и с кавалерийским карабином образца 1938 года в руке имел просто нахмуренный и начальственный вид и строго глядел на Калача. Тот подмигнул ему и закричал:
– Привет, раскольники!
Бородатый неожиданно улыбнулся, поставил карабин на землю и глупо сказал:
– Вот это здорово!
– Т-а-с-я! – закричал вдруг мужчина в кальсонах. Он, как зверь, бросился на вертолетное окошко, в котором увидал свою жену. «Вот сумасшедший!» – подумал Санек, даже испугавшись такого вида мужчины, когда он жутко бросился к окну. Бомбовоз, запутавшись в каких-то веревках, все не мог подобраться к двери, чтобы открыть ее, что полагалось ему по штату, женщина, эта самая Тася, все кричала на него: «Да открой же ты, бегемот, дверь! Здесь задыхаюсь!», а страшный мужик в кальсонах тряс вертолет. Наконец Бомбовоз со словами: «Пожалуйста, что мне жалко, что ли?» – открыл дверь, мужик сграбастал свою жену и, ни слова не говоря, стал так ее обнимать, что все отвернулись, стыдно стало за такие чувства, а Санек даже подумал про бородатого: «Вот, черт!»
Вторая женщина, которая везла авоську лимонов, вылезла из вертолета с виноватой улыбкой, словно ее много раз прогоняли с этой зимовки, но она вот вновь вернулась. Никто не побежал к ней, ничего не крикнул, группа зимовщиков стояла неподвижно, словно оцепенев. Потом все, как по команде, стали медленно поворачиваться к невысокому кряжистому человеку, который нагнул голову и черными буравчиками глаз протыкал женщину, сошедшую с лимонами.
– Явилась? – тихо усмехнулся он.
– Да брось ты, Костя, – ласково сказала женщина, подошла к человеку, потянулась к нему для поцелуя, но тот отвернул голову, легонько взял ее за руку и повел по снегу вниз, к домикам. Так и шли они вдвоем, низенький с покатыми сильными плечами мужик и женщина в голубом зимнем пальто, в городских сапогах на каблуке, которые то и дело проваливались в снег и там, под снегом, спотыкались о камни. Авоська с желтыми лимонами цеплялась за наст... Все провожали их взглядами до тех пор, пока негромко за ними не стукнула покосившаяся дверь ближнего домика, обитая черным дермантином, из-под которого пробивались куски войлока. Лопасти вертолета крутились медленно, как крылья ветряной мельницы в жаркий июльский полдень...
– Так вы – вертолет с «Хабарова»? – спросил бородач.
– Объясняться потом, – сказал Калач. – Кто у вас старший? Надо принимать груз.
– Старший – я, – сказал бородач, – моя фамилия Гурьев.
– Ну так вот, товарищ Гурьев, – сказал, все еще не вставая со своего пилотского места, Калач, – загляни-ка, будь добр, в машину, мы вам кое-что привезли.
Зимовщики осторожно, будто еще не веря радостному предчувствию, заглянули в темное нутро вертолета и разом, как по команде, огласили авиационные внутренности пламенными воплями. Они увидели все: бараньи туши, яблоки, помидоры, арбузы, они были счастливы как дети. Один из зимовщиков выхватил из сетки арбуз и стал его целовать, высоко поднимая на руках, как новорожденного.
«Во, народ!» – с удивлением подумал Санек, грудью закрывая от варваров тонкую радиоаппаратуру. Николай Федорович, глядя на эту картину всеобщего разграбления, хмурился. Видал он все это перевидал в Арктике – тоску по другой жизни, землю в консервных баночках, набор открыток «Москва моя», фильмы, где если по ходу действия режут арбуз, то эта часть крутится по пять раз на день.
Калач пролез мимо радиста, ничего Саньку не сказал, даже взял его за плечо, только покрикивал на зимовщиков:
– Без паники, ребята, у нас еще вагон времени в запасе – минут десять.
Какой-то парень в полушубке кубарем бросился вниз, к четырем домам, стоявшим в бухте Светлая почти у самой кромки берегового припая.
– Леоньтьев, и мой захвати! – крикнул ему вдогонку Гурьев, который вылез из вертолета, как будто оставил он там свои начальственные глаза, а вставили ему два горящих от возбуждения угля.
Парень – этот самый Леонтьев – бежал так, что со стороны страшно было. Он прыгал через сугробы, через два-три камня. Увидев его прыжки, разом завыли и закричали ездовые собаки, благо были они все привязаны, иначе растерзали бы непременно.
– Куда это он понесся? – строго спросил Калач. – Мы не пьем.
Гурьев махнул рукой.
– Вам все равно не понять... это... не понять.
– Это ясно, интеллект у нас в экипаже незначительный, но если увижу здесь у кого-нибудь в руках спирт, пеняйте, Гурьев, на себя.
– Какой там спирт? – горько усмехнулся Гурьев. – У нас его уже семь месяцев нет.
– А как же вы живете без спирта? – удивился Калач.
– Живем, – сказал Гурьев.
– Отлил бы вам пару литров ради такого дня, – сказал Калач,– но лететь нам дальше над чистой, по-видимому, водой. Не дай Бог обледенение – без спирта нам труба.
Из вертолета между тем выносили с громкими криками ящики с помидорами, с яблоками, сетки с арбузами. Гурьев очень хотел принять участие в этом светопреставлении, но Калач остановил его.
– Дело администратора – мыслить, – назидательно сказал он,– а особенно финансово-подотчетного лица.
– Извините, ваше имя-отчество? – спросил Гурьев.
– Калач Михаил Петрович.
– Это справедливо, Михаил Петрович, но только не по зимовке. Понимаете, здесь такие высокоспецифические условия создаются...
– Я совершенно не к этому, – испуганно сказал Калач, чувствуя приближение «интеллигентного» разговора, – вот вам бумага и номера лицевых счетов, в общем, переведите деньги «Хабарову».
– Минуточку, – спросил Гурьев, – вы разве не вернетесь на «Хабаров»?
– Нет, – сказал Калач, – я с другой фирмы. С дрейфующей льдины.
– А-а, – догадался Гурьев, – вас попросил сюда слетать «Хабаров»?
– Нет, мы здесь по собственной инициативе. Мы просто слышали ваш разговор с ледоколом и решили немного помочь. Хотя бы женщинами и арбузами. Не так уж плохо, не правда ли? Женщинами и арбузами! А?
Гурьев смотрел на Калача.
– Вы даже не сможете оценить то, что вы сделали. Вы сделали подвиг. Понимаете? Я вам говорю без дураков. Подвиг.
Калач поморщился.
В это время подбежал к вертолету Леонтьев с двумя фотоаппаратами в руках. Около горы арбузов сейчас же упал какой-то зимовщик.
– Что ставим?! – заорал Леонтьев, словно был перед вражескими танками и требовал боеприпасов. В его руках аппарат прыгал, как живая птица.
– Ставим восемь и сто двадцать пять!
Тут выглянул из двери Санек, который не мог утерпеть.
– Будет полный передер, при таком свете шестнадцать и пятьсот.
– У нас пленка шестьдесят пять!
– А, – сказал Санек, – а у нас двести пятьдесят.
– Ну, снимай же, у меня бок промок! – закричал лежавший на снегу полярник. Леонтьев снял. Потом лег другой, потом третий, потом они улеглись все, звали Калача, но тот отказался. Стоял вместе с Николаем Федоровичем и покуривал, а у штурмана слезы навернулись от этой картины. Потом подошла и Тася со своим обугленным от встречи мужем, разрезали один арбуз, все ели, снова фотографировались, на этот раз уже с арбузными дольками в руках. В это время вышли из домика женщина в голубом пальто и кряжистый мужичок. Женщина уже была без авоськи, а вдруг повеселевший муженек глупо улыбался, не зная, куда девать глаза,– губа у него была разбита, и ухо малиново краснело.
– Да, – тихо сказал Калачу Гурьев, – вот это женщина! Правда, мне нравятся другие, с мягким характером, но такие тоже... нравятся. Я вообще-то не поклонник этих девочек с прическами типа «приходи ко мне в пещеру». Вы только не подумайте, что вот такой полярник, с бородой, ловелас... Это просто внешний вид. На самом деле я кандидат, гляциолог. И очень люблю свою жену, между прочим. Не знаю, между мужчинами не принято об этом говорить, все хвалятся тем, кто какие победы одерживал, а у меня такого ничего не было. Имею по этому вопросу общепотолочные сведения. Люблю свою жену, Иру Соболеву, люблю одну, и все. У нас иногда на зимовке заходят об этом принципиальные разговоры, и я, как начальник, должен вносить в этот вопрос ясность. Но у меня нет такого опыта, как у других товарищей – у бульдозериста Саркисяна, например, или вот у Саши Триандофилова, нашего электрика. Вот как вы считаете?
– Чего? – спросил Калач.
– Ну, вот вы сами любите свою жену?
– Да, – мрачно сказал Калач и отошел в сторону.
– Скажите, милейший, – включился в разговор Николай Федорович, взял Гурьева за локоть, повел в сторону, – у вас последний прогноз какой давности?
– Три часа. А что, я обидел Михаила Петровича?
– Неважно, нам сейчас уходить. Какой прогноз?
– Хороший, – сказал Гурьев, – ветер два-три метра, облачность – вот такая, как видите. Никаких катаклизмов. Жалко, что вы спешите. Мне как раз надо было бы посоветоваться по ряду вопросов вот с такими пожилыми людьми, как вы. Не обо всем же проконсультируешься с Москвой или с институтом.
– Не такие уж мы пожилые, – сказал расстроившийся Николай Федорович и, размышляя об эгоизме молодости, полез в машину. Там стоял Калач, и его держал какой-то полярник.
– Да не тебе одному – всем ребятам заплачу! – услышал Николай Федорович.
– Ну, а что ж за причина бегства? – сурово спросил Калач.
– Вы политику не подводите, я просто хочу уехать. Нужно мне по причине необходимости.
– Не уходи, не уходи, Николай Федорович, – сказал Калач, увидев, что штурман сделал интеллигентное движение на выход, – интересный случай. Человек предлагает две тысячи рублей, только чтоб вывезти его отсюда. Как раз тебе к пенсии деньги пригодятся. Может, ты кого-нибудь убил?
– А тебе что, мало двух тысяч? – спросил зимовщик.
Только теперь Николай Федорович разглядел его в полутьме машины: это был немолодой мужчина, матерый, лысоватый, без бороды, но небритый дней десять.
– Двух тысяч мне много, – сказал Калач, – но когда я что-нибудь делаю, я всегда хочу знать, что я делаю.
– Ну хорошо, – сказал зимовщик, – раскроюсь. Жену хочу поймать.
– Ну, вот, дело еще,– засмеялся Калач, – женишься, успеешь!
– Не понял. Есть у меня жена. – Мужчина воровато оглянулся по сторонам. – А я хочу как снег на голову. Накрыть, чтобы сам видел все.
– Чего – все?
– Измену, – хмуро сказал мужчина.
– А она тебе изменяет?
– Не знаю, – ответил он. Мужчина помолчал и вдруг совершенно неожиданно схватил Калача за лацканы канадки.
– Да ты знаешь, что я с ней сделаю? – страшным шепотом спросил он.
– Нет, дорогой, – сказал Калач и оторвал от себя руки зимовщика, – нам в другую сторону!
– Две с половиной, – предложил тот.
– Нам серьезно в другую сторону, – взмолился Калач, – да вот у штурмана спроси.
– Точно, – сказал Николай Федорович, – можем взять с собой на нашу льдину. Но там жены вашей нет, это наверняка. Вот такое дело.
– Так вы разве не с «Хабарова»? – разочарованно спросил зимовщик.
– Нет, уважаемый, мы с дрейфующей, – сказал штурман.
– С «Герани», что ли?
– Так точно. С «Герани».
Тут открылась дверца и в вертолет заглянул Гурьев.
– Вы уже познакомились? – весело спросил он. – Это наш лучший работник, радист, Мюд Егорьевич Грач, редактор стенгазеты. Жалко, что вы скоро улетаете, он на вас наверняка карикатуру нарисует – как вы сюда прилетели и все другое. Очень жалко. Ведь правда, нарисуете, Мюд Егорьевич?
– А чего это ты меня – Мюд Егорьевич? Первое мая, что ли? – вдруг зарычал Грач.
– Ну чего ты в самом деле? – расстроено сказал Гурьев, и всем показалось, что он покраснел. – Может, мы выйдем на воздух? Чего тут все столпились?
– И работать мне мешаете, – вставил Санек, сильно зевая.
– Ты сегодня в штрафниках, – сказал ему Калач, – придем домой – разговаривать будем.
– Ну так что ж, теперь надо мне мешать работать? – нахально спросил Санек.
Все затолкались было к выходу, но тут широко распахнулась дверца и в проеме показался золотой шлем Левы Яновера.
– Груз взяли? – спросил его Калач.
– Да, – сказал стоявший за спиной Левы Бомбовоз.
– Поехали! – сказал Калач. – Все по местам!
– О'кей! – сказал Лева и полез наверх заводить.
– Очень жалко, – сказал Гурьев.
– Жалко только погибших при землетрясении, – сказал Николай Федорович, – они спали и ничего не знали. Август месяц, товарищи! День полярный, его ценить надо: час летом пропустишь, зимой месяц мучаться будешь. Вот такое дело.
– Кто у вас начальство? – вдруг спросил Гурьев.
– А что?
– Радиограмму дам сегодня благодарственную.
– Вот это совершенно не нужно, – сказал, наклонившись со своего командирского места вниз, Калач, – за это дело нас начальство...
И Калач пару раз стукнул ладонью по воздуху, словно похлопывал по шее коня. Заревел мотор.
– Кому в дрогу, тому час! – крикнул по-польски Юзик.
Машину качнуло, лица полярников, обращенные к белым близким небесам, уходили вниз. Трепетали под невиданным вертолетным ветром полы их полушубков, их сорванные шапки взлетали, как птицы, и неслись вдоль камней, но за ними никто не бежал. Калач сделал круг над зимовкой, весь экипаж смотрел вниз на домики зимовщиков, на их нехитрое хозяйство, кое-где выбившееся из-под снега и теперь сверху выглядевшее как холостяцкая квартира, где никогда не бывает гостей. Четыре домика и черные люди стояли между ледяными торосами моря и крутыми черными скалами – на узком клине камней. На клине из камней. Но не из земли. Земли на всем этом архипелаге не было никакой и никогда. Исключая, правда, один остров, где на большой зимовке у начальника было привезенное с собой ведро земли, и в этом ведре росла луковица.
СЛЕДСТВИЕ
Следствие началось тогда, когда Санек спал. Во сне он увидел, как белые медведи ходили по Бескудниковскому бульвару, что было, конечно, совершенно недостижимо в природе. Санька кто-то оттянул от этого сюжета, толкая в бок, и тут же ему мгновенно привиделось, что лежит он у себя в палатке и Воденко будит его на смену, хотя совершенно точно работать сейчас Воденке, а не ему, Саньку. Он хотел повернуться на другой бок, но открыл глаза, и сразу в уши ворвался грохот. Санек поднял безумное со сна лицо, пересеченное двумя красными полосами, понял, где он находится, крепко зевнул, закурил. Николай Федорович, толкавший радиста, показал на вилку ларингофона – включи, дескать.
Санек с кислой миной включил, потому что хотел еще поспать: связи никакой у него не было, а по пустяку тревожить спящего человека нечего. И услышал:
– Надел ларинги? – спросил Калач.
– Так точно, товарищ командир, – ответил Санек.
– Хороший сон видал?
– Пустяки всякие.
– Здесь, пока ты спал, мы попали в обледенение, и я обнаружил, что в баках из шестидесяти литров спирта осталось только восемь. Пятьдесят два литра спирта ушло. Значит, восемь литров я вылил на винт, вот сейчас вроде бы выходим из района обледенения и обмениваемся между собой: куда бы могли деваться эти пятьдесят два литра спирта?
– Течь, наверное, – бойко соврал Санек, решивший не признаваться. Не пойманный – не вор. Вытек спирт – весь разговор.
– Значит, твое мнение – течь?
– Так точно, товарищ командир. Я даже не знаю, где этот бачок открывается.
Нагло врал Санек, совсем нагло. Со сна. Он посмотрел в окно и ахнул: стекло было затянуто льдом, и через него вообще ничего не было видно.
– А может, ты этот спирт употребил? – спросил Калач, спросил так, как будто он знал все: и про Зорьку, и про ее рассказ, и про чужой чемодан, на котором спал Санек, и про то, как выскакивал пластмассовый дефицитный галстук из-за синего обшлага кителя... Санек нажал переговорник и вяло сказал:
– Нет.
Он повернулся и поймал на себе стальной взгляд Николая Федоровича. Стальной взгляд жестоких, насквозь проголубленных Арктикой, светлых глаз из-под черной кожи шлемофона. Санек отвернулся. Наступила пауза. Перед глазами тревожно перетаптывались огромные унты Бомбовоза.
– Спрашиваю всех, – сказал Калач. – Яновер! Вы взяли из бачков антиобледенителя спирт?
Командир назвал Леву на «вы». У Санька дрогнуло сердце.
– Нет, – сказал Лева.
– Янишевский!
– Нет, – сказал Бомбовоз. – Не брал я.
– Николай Федорович, извини, но это формальность.
– Ничего, ничего, – сказал штурман, – я все понимаю. Я не брал. Я только попрошу радиста дать нажатие. Нас, кажется, сильно сносит.
– Даю нажатие, – сказал Санек, «воткнул» Рыбачий и Диксон, оттуда пришли пеленги, которые Санек и сообщил Николаю Федоровичу. Штурман разложил карту, перекрестил курсы пеленгов.
– Михал Петрович, – спросил он, – у меня тут стекло во льду. Не видно ли у тебя по курсовому так-эдак шестьдесят пять – семьдесят земли или купола?
– У нас видимость, Николай Федорович, всего ничего. Одна видимость видимости. Метров двести. Свя<
|
|
|
