 |
Праздник божьеликой Тушоли 5 глава
|
|
|
|
— Два Пхарказа! — снова раздалось из толпы.
И тогда поднялся неудержимый хохот.
Старики вскочили, замахали палками, затрясли бородами, призывая народ к тишине.
Пхарказ заметался, забегал, чтобы узнать обидчика. Помощник пристава не понимал, о чем речь, что происходит, и требовал порядка, требовал разъяснения.
— Не переводи ему нашу глупость! — опережая Гойтемира, крикнул один из стариков.
И Гойтемир сказал гостю, что в задних рядах сидит дурачок, который ничего не понимает и сквернословит. Он указал на дурачка по прозванию Циска-мулла[49], который действительно оказался задних рядах.
Гойтемир велел для вида вывести подростка и посадить впереди.
Но когда парни схватили Циска-муллу под руки и поволокли вперед, тот так испугался, что повалился на землю и стал отбиваться, как припадочный.
— Я не скажу! — вопил он сквозь слезы. — Люди отрежут мне язык! Я не скажу! Пустите! Пустите! Пустите!
Наконец он вырвался и сломя голову понесся прочь. Уже издали Циска-мулла погрозил кулаком и плача, послал Пхарказу самые страшные ругательства.
Помощник пристава с глубоким презрением смотрел на дикую толпу, которая веселилась и выла без всякого, как ему казалось, повода. Ему было противно это сборище, и он желал только одного — покончить дело как можно скорее и уехать.
Он поднял руку. Водворилась тишина.
— Гарак Эгиев здесь?
Гарак поднялся. Полицейский посмотрел на него строго и спросил:
— Ты зачинщик?
Гойтемир перевел.
— Нет, — холодно ответил Гарак и хотел было сесть, но Гойтемир обратился к нему.
— Ты не трусь, Гарак, — сказал он, — ты же не в юбке.
— Не твое дело спрашивать, а его! — Гарак мотнул головой в сторону помощника пристава. — А юбка на мне или штаны, это ты узнаешь.
|
|
|
— Только не забудь, что это тебя интересовало! Толмач![50]
— Нет тут зачинщиков!
— Гарак все время был с нами!
— Мы ничего не знаем! — раздались в толпе возгласы.
Гойтемир переводил их, как хотел.
— Предупреждаю! — сказал полицейский. — Это последняя поблажка вам! Если еще раз допустите такое — будет плохо! А тебе, — он погрозил нагайкой Гараку, — Сибири не миновать! На рожон лезешь, подстрекатель? Уймем! — И с этим он уехал.
Сначала горцы недоумевали, почему на сей раз все обошлось благополучно, а потом догадались: потому, что сделали дело сообща. Со всех спрос не тот, что с одного! Жизнь учила.
Зима прошла без особых забот. «Валежника» было сколько угодно. Не мерзли, хотя и жалели лес, жалели каждую плаху. Не так рубили прежде. На выбор. Которая кривая да с дуплом, ту только и брали. А теперь трещали в очагах подряд и коряга и строевой кругляк.
Калой эту зиму тоже запомнил на всю жизнь. Еще с осени Гарак отвез его в аул Джарах учиться. Никто не знал толком, что такое учиться. Но люди понимали, что если человек говорит по-русски, это хорошо. Он может объясниться с покупателями на базаре, его не обманут лавочники, он поймет, что говорит начальство, и даже может стать толмачом. Но не всякому выпадала такая удача. Только очень немногим удавалось пристроить ребенка в станице, в русскую семью, где он жил на побегушках и учился разговаривать.
Была еще школа в Назрани. Но о ней горцы не мечтали. Там за места дрались даже богачи. Ведь принимали пятьдесят мальчиков от всего народа. Поэтому, когда писарь Джараховского сельского правления открыл у себя школу, от желающих не было отбоя. А к тому же стало известно, что с бедных писарь ничего не берет. К нему-то и попал Калой. Один от всего Эги-аула.
Школа помещалась в небольшой комнате рядом с сельским правлением. В ней горцы соорудили для своих детей нары, поставили печку. И двадцать пять счастливцев начали заниматься. Утром их учил молитвам мулла. Потом они пекли себе лепешки и заваривали чай из травки, а после еды приходил писарь и разговаривал с ними по-русски. На его уроки в комнату набивались и взрослые, чтобы выучить хоть несколько русских слов. Зимой смеркалось рано. Лампы не было. Мальчики жались к крохотной печурке, а потом, не раздеваясь, спать на голые нары, грея друг друга телами. Как только в печке потухал огонь, холод проникал в комнату во все щели.
|
|
|
Калой учился хорошо. Легко запоминал слова. С товарищами ладил. К писарю он относился с большим почтением, потому что тот жалел детей и никогда не наказывал. А от муллы им влетало частенько.
Так прошли осень и зима. Уже сотни русских слов знали ребята. Они научились читать по складам и писать печатными буквами свои фамилии.
Но в это время случилось несчастье. Писарь заболел.
Ребята носили ему воду, кололи дрова, топили печь. Сначала он шутил с ними, собирал их на занятия к себе. Но ему становилось все хуже и хуже, и наконец ребята узнали, что он уезжает совсем.
По небу ползли низкие темные тучи. Понуро стоял, отворачивая морду от холодного ветра, черный мерин, запряженный в бричку. Во дворе у плетня сбились в кучу ученики в мохнатых папахах. Громко скрипнула дверь. Вышел из сакли писарь. Высокий, худой, в шинели. Впалая грудь накрест повязана башлыком. Он хотел подойти к ребятам, сказать им что-то, но не смог. Только посмотрел на них долгим взглядом, закашлялся от свежего воздуха и, махнув рукой, полез в бричку. Хозяин вынес его небольшой сундучок.
Бричка завизжала, поехала. За воротами писарь оглянулся. Ребята стояли, повернув к нему лица. Он виновато улыбнулся, снял шапку. Нечесаные пряди русых волос упали на белый лоб, на большие глаза. Ребята тоже стянули папахи, выбежали на дорогу, постояли и снова перепорхнули на пригорок, с которого еще долго можно было видеть учителя. Так и стояли они там, бритоголовые, большеглазые, прощаясь навсегда с первым русским, который пришел к ним в горы не с ружьем, а с человеческим сердцем.
Вскоре донесся слух, что писарь умер.
Знал ли он, что с ним вместе свет знания покинул это ущелье на полстолетие и что дни, прожитые в его школе, для этих ребят останутся лучшими на всю их жизнь? Великое дело — добро!
|
|
|
Калой вернулся в Эги-аул. Весной они с отцом делали то же, что и всегда: убирали камни с полей, возили и разбрасывали навоз. Но от него не ускользнула озабоченность Гарака. Он догадывался, о чем тот думал, замечал, как отец каждое утро, словно невзначай, бросал взгляд на пашни Гойтемира. Видимо, он боялся, что тот начнет пахоту первым.
Так наступил день, когда все старожилы, знатоки земли, решили: завтра пахать.
К этому дню у Гарака все было готово: и соха, и быки.
До рассвета они вышли со двора. Когда Гарак велел сыну гнать быков к полю Гойтемира, тот понял, что не ошибался в догадках.
На склоне еще не было ни одной упряжки. Они подошли к древней земле Эги. Гарак поставил соху на первую борозду, запряг быков и, прежде чем начать сеять, встал на молитву. Не успел он ее закончить, как из серой дымки тумана появились родовые братья Гойтемира.
Увидев Гарака на земле, которую привыкли считать своей, они не растерялись. Их было много. Сила была на их стороне и прежде и теперь.
А Гарак пошел широким шагом, щедро разбрасывая семена. Родичи окружили его, остановили.
— Что ты делаешь? — обратился к нему старший из них.
— А ты не видишь? — ответил Гарак. — Отойди, не мешай работать!
— Гарак, уходи от нас, — сказал тот хмуро.
— Это земля моя. Я за нее вернул вам коров.
— Твоих коров доит твоя жена. Ступай домой!
— Вы должны уйти! Грабители! Вы ограбили наших предков и хотите вечно есть мой хлеб?
— Если бы ты не был сумасшедшим, мы бы так промяли твою шкуру, что в тебя вошло бы понятие, чья это земля, — сказал старший из родственников, — но, так как ты одурел от жадности и кидаешься на людей, мы не тронем тебя. Уберите его отсюда! — приказал он своим.
Четверо мужчин набросились на Гарака и взашей вытолкали его с поля. Другие так нахлестали быков, что те вместе с повалившейся сохой понеслись под откос. Мешок с семенами полетел вслед за ними.
Случайно Гарак вышел на работу без кинжала, и это его спасло. Без оружия он не мог защищаться от десятка здоровых мужчин.
|
|
|
Опустив голову, он ушел домой.
Тем временем на поле явился сам Гойтемир с Чаборзом. Узнав о том, что здесь произошло, он задумался. Родичи ждали его слова.
— Хорошо, что обошлось без драки. Но теперь бросайте свои участки и все становитесь на эту землю. Сейчас же запахать! Не то завтра все повторится сначала. И кто знает, чем это еще может кончиться. У других Эги больше земли, чем у этого. Они молчат. Но если дело дойдет до драки, они не останутся в стороне. А к чему нам вражда? Нам вот это нужно!.. Пашите.
Никто из Гойтемировых не обратил внимания на Калоя, который стоял неподалеку и следил за ними. Можно было подумать, что его просто забавляет все это. Но вот на поле вышел один из гойтемировских и начал сеять ячмень. И тогда Калой подбежал к нему и, неожиданно ударив ногой, пробил дно в сите. Зерно высыпалось на землю. Гойтемировец опешил. Потом влепил Калою такую затрещину, что тот покатился. Мужчина хотел было еще поддать ему ногой, но старшина остановил.
— С детей начинается!.. Поняли?.. — Он многозначительно посмотрел на всех. — Калой, тебе не стыдно? — сказал он и хотел поднять его.
Но мальчик вскочил и отбежал в сторону.
— Да ты не бойся, я тебя не трону. Иди, отведи своих быков, а то они соху сломают.
Но Калой не двигался с места.
— Ступай!
— Не уйду, — ответил Калой тихо.
Родственник Гойтемира, у которого он выбил сито, направился было к нему, но Калой отбежал в сторону и поднял камень. И снова Гойтемир остановил своего человека, а остальным дал знак сеять.
Когда зерно было разбросано, двоюродный брат Гойтемира встал за соху, другой повел быков. Черной извилистой лентой побежала первая борозда.
Калой кинулся вперед, выхватил у погонщика повод и дернул быков в сторону. Мужчина поймал его и, обращаясь к Гойтемиру, с возмущением спросил:
— Долго мы будем позволять этому щенку издеваться?
— Отпусти-ка, — ответил Гойтемир, и в его голосе послышалась угроза.
— Чаборз! — обратился он к сыну, у которого давно глаза горели от злости, да только он не смел при отце затеять драку. — Помоги ему уйти домой!
Чаборз кинулся вперед, и, схватившись, мальчишки покатились по земле. Лицо головастого Чаборза налилось кровью. Калой, наоборот, был бледен.
Взрослые широким кольцом окружили их.
Мальчишки вскочили и стали избивать друг друга кулаками. Изловчившись, Чаборз схватил Калоя за горло. А тот запустил ему пальцы за щеку. И снова они покатились по земле.
— Здорово! — воскликнул Гойтемир, словно сам участвовал в драке.
Калой начал сдавать, и Чаборз, оседлав его, обрушил на него град ударов.
— Стой! — закричал ему Гойтемир.
|
|
|
Но Чаборз ничего не слышал. Он видел только кровь, которая капала с него на Калоя, и хотел во что бы то ни стало сквитаться.
Наконец их разняли. Чаборз задыхался от ярости. Калой пошатывался, но не уходил.
Снова быки поволокли соху. И снова Калой кинулся на них. Он укусил руку горцу, который преградил ему путь, и опять потянул быков в сторону. Мужчина вскрикнул, словно его оса ужалила, взмахнул палкой… Испуганные быки рванулись, свалили Калоя, пошли через него. Еще миг — и лемех распорол бы ему живот, но человек выдернул соху из земли, и она пронеслась над Калоем, едва задев за рубаху.
Калой поднялся. Он стоял бессмысленно поводя вокруг глазами. Сознание вернулось к нему не сразу. Он отошел, сплюнул землю с кровью и посмотрел на растерявшихся мужчин, как смотрел Турс — одним глазом. Второй заплыл от удара.
Показав на землю, что лежала перед ним, он внятно сказал:
— Я не сын своего отца, если вы будете есть этот хлеб.
Не говоря больше ни слова, он повернулся и, прихрамывая, пошел за своими быками.
Он уже был далеко внизу, когда люди Гойтемира да и сам старшина пришли в себя и переглянулись.
Гойтемир похлопал сына по плечу:
— Молодец! Не зря у тебя такое имя — Чаборз![51]Одолел ты его!..
— Одолел — это да. Но не победил! — в раздумье отозвался двоюродный брат старшины.
Гойтемир мысленно согласился с ним и, посмотрев на сына, подумал: «А ведь мы с тобой так и не избавились от Турса…»
Поймав быков, Калой повел их к аулу. Переходя через ручей, умылся. В аул не стал заходить, а стороной направился на свою пашню.
— Воти! — закричал он издали.
Гарак вышел на мостик между боевой и жилой башней. Утреннее солнце слепило его.
— Я иду на наши терраски! Жду тебя!
И Гарак почувствовал, как ему опостылела тяжба с Гойтемиром. Ему захотелось скорее послушаться сына, перенести на свою пашню зерно и соху и начать пахать, как и все. Пахать дотемна, до изнеможения! Ведь народ давно уже на полях. В воздухе перекличкой весенних птиц неслись с разных сторон возгласы пахарей, погонявших упряжки:
— Н-н-о-о! Фьють, но!
И его землица ждала его к себе…
Когда к полудню Гарак перенес зерно и соху, он нашел Калоя спящим под стройной сосной на скале Сеска-Солсы.
Мальчик давно знал, что это дерево посадили когда-то руки его родного отца. Он любил это дерево, любил это место. Оно было для него святым. Но никто не знал, что он каждый раз, когда его что-нибудь волновало, приходил сюда и поверял дереву, как человеку, свои детские печали.
Гарак не удержался от восклицания, когда увидел лицо Калоя все в ссадинах и синяках. Он пытался узнать, кто его изувечил. Но Калой сказал, что быки столкнули его с обрыва. И сколько отец ни добивался, так он больше ничего и не сказал ему.
Когда, поработав допоздна, усталые, они возвращались домой, Гарак увидел поле своих предков. Оно чернело свежими пластами перевернутой земли.
— Победили нас! — с горечью сказал он, вспоминая все, что случилось утром.
— Нет, — отозвался Калой. — Не победили…
К концу пахоты в дом Гарака пришла большая радость: Докки родила сына. Правда, за это она чуть не поплатилась жизнью. Но в конце концов стоило и помучиться для того, чтоб забытое всеми счастье снова вошло в эти каменные стены. Снова разносился голос Гарака, веселый смех Калоя звенел во дворе, и, слушая их, мать улыбалась сыну, смотрела ему в глаза и тихо говорила:
— Это все ты, ты шумишь у нас, ты…
Думая о ребенке, Гарак не находил себе места. Он то улыбался без причины, то мрачнел, боясь, как бы злые духи не повредили ему. И, поразмыслив, он решил, что с богами нельзя ссориться. А так как он еще не решил, кто из них могущественнее и добрее, то принес в жертву Аллаху барана, а горским богам — козла. И потому в один и тот же вечер в доме у него читал Коран Хасан-мулла, а на горе жрец Конахальг просил для его сына покровительства у великого бога скал Ерда.
В эту ночь несколько раз Гарак стрелял в воздух, отпугивая Цолаш, всех ее детей и шайтана, чтобы они не подслушали, какое имя дадут младенцу.
И назвали его Саадулой. А на всякий случай, чтобы еще больше запутать всю эту нечисть, дали ему второе, ненастоящее имя — Орци. И вышло так, что с ним он и остался на всю жизнь.
Кончились пляски. Гости наелись мяса, напились пива и разошлись. Спустился с горы старый жрец. Спать лег избегавшийся Калой. Луна нырнула в ледниковое море белых вершин. Гарак и Докки остались одни. Докки покормила малыша и поставила его люльку на ночь рядом со своими нарами. Гарак приподнялся, отодвинул полог, скрывавший личико сына, и в первый раз с любопытством посмотрел на него. Докки насторожилась.
— Наш… — сказал наконец он, имея в виду себя и весь свой род.
— А чьим же ему быть! — с гордостью отозвалась Докки.
В окно подул ветерок, качнул пламя в светильнике. На лице младенца задрожала тень. И им обоим показалось, что сын улыбнулся. Гарак отпрянул, лег, застеснялся.
— Над нами смеется, — не в шутку сказал он. — Из них есть такие, которые все понимают, но не говорят.
— Чего ему над нами смеяться! Радуется нам, — возразила Докки.
Она корытом отгородила свет очага и легла.
— Следующей весной в ярмо уже встанет наш молодой бычок, — сказал Гарак, — а старого я решил подкормить и продать. Куплю за него только зерно и… подарок тебе… Что хочешь за сына?
Докки долго молчала, потом приподнялась на локоть, посмотрела Гараку в глаза, как могла это делать только здесь, на постели, только когда они одни, и шепотом переспросила:
— Что я хочу за сына?.. А ты исполнишь?..
— Исполню, — немного удивленный ее волнением, твердо ответил Гарак.
— Я прошу тебя: ради него — не мсти Гойтемировым за обиду! Вражда слепа. Оружие не имеет глаз… Оно одинаково разит и правого и неправого… Бог с ней, с этой землей! Нам нужен ты….
Гарак посмотрел на нее, будто увидел первый раз в жизни, потом отвернулся, долго молчал и наконец потеплевшим голосом сказал:
— Я… обещаю тебе…
Докки схватила его голову, обняла, прильнула к ней и тяжело зарыдала, освобождая душу от вечного страха.
Хорошее лето стояло над горами. На вершины часто взбирались облака и нежились там на солнце. Порой собирались и черные громады туч, а землю разили молнии. Гром грохотал тогда, словно в последний день мира. Но скоро утихали его раскаты, спадали потоки воды в оврагах, и снова, разрывая космы небесного покрова, выглядывало теплое и радостное солнце.
Хорошо работалось людям.
Гарак стал совсем другим. Сумрачный, подозрительный взгляд его стал ясным, спокойным. Он работал весело, ловко. Обещал снова на зиму брать на прокорм скотину. С любовью, как воин оружие, готовил к «бою» свои косы. Прилаживал к ним черенки, отбивал полотна, точил. Их было три. И все разные. По-разному звенели, по-разному точились и по-разному косили. Была большая, длинная, была средняя и третья — легенькая, которой он работал на крутых склонах. Сделал он на этот раз косу и Калою. Подогнал по росту, по силе. Какой гордостью наполнило это счастливого мальчика! Наконец и он будет работать, как мужчина, а не только ворошить сено да сбивать его в валы, как женщины и дети. Правда, порой и женщины брали в руки косу и девушки, но это когда неуправка, непогода или в доме не хватает мужских рук.
Однако в этой спокойной и размеренной жизни была щербина, которая задирала Калою сердце, и оно тихонечко ныло, не давало покоя.
Много лет Калой был в доме один. Он привык к тому, что все внимание, всю любовь Гарак и Докки отдавали ему. Он думал, что так было и так будет. А теперь он увидел, что родители не меньше любят и Орци. Правда, Орци был еще маленький, забавный, и сам Калой любил его больше всех на свете. Но почему-то стали приходить мысли о Турсе, о Доули, которых он никогда не видел. Особенно часто он думал об отце. Он представлял его себе похожим на Гарака, только еще больше и сильнее.
Труд с самого детства, нужда, суровая природа рано делают горских детей взрослыми. И Калой рано стал задумываться над поступками людей, оценивать, сравнивать их, думать о жизни. Ему рассказали, как уходили его родители, знал он о тяжбе с Гойтемиром и все сильнее убеждался в том, что во всех несчастьях рода и отца виноваты эти люди из соседнего аула, у которых всего было больше — и хлеба, и почета, и, кажется, даже мужества…
Чаще всего эти думы приходили к нему, когда он, отогнав овец, на зеленые холмы, под отвесные стены и осыпи, поднимался на скалу Сеска-Солсы и, прислонясь к отцовской сосне, вспоминал рассказы о прошлом и мечтал о своем будущем. Он чувствовал себя здесь одиноким и немного жалел себя. А за что, он и сам не знал.
Калою нравилось и льстило, что отец назвал его именем великого богатыря Калоя. Из-за этого он даже украл в храме бога охоты огромный козий рог, обточил его и сделал себе рожок, хоть и не совсем такой, как свирель сказочного Калоя. Никто не знал об этом рожке. Даже Виты — его друг и молочный брат. Он хранил его здесь, на вершине, в ямке, которую прикрывал каменной плитой. Сначала рожок только пищал. И если он очень сильно дул в него, то глупые бараны поднимали удивленные морды и с тревогой наставляли на мальчика длинные уши. Но постепенно, незаметно для самого себя, Калой научился играть. Играл он все, что играли мужчины на волосяных чондырах, и даже те веселые плясовые мотивы, которые исполняли девушки на своих семи- и двенадцатиладовых гармошках.
Однажды, когда день подходил к обеду и первый порыв прохладного ветерка из ущелья зашумел в мохнатых ветках сосны, Калой, перед тем как уйти, заиграл свою любимую грустную мелодию. И вдруг он увидел на краю скалы девочку. Она стояла испуганная и удивленная. Длинное, до босых пят, красное платье под лучами заходящего солнца горело, словно охваченное пламенем. Черные, жесткие космы свисали по плечам, сросшиеся над переносицей брови поднялись вверх. Она смотрела на Калоя широко открытыми черно-синими, как терн, глазами. Зору, соседка, дочь Пхарказа, была младше Калоя на несколько лет. Но здесь он словно впервые увидел ее…
«Какая она красивая…» — подумал он и перестал играть.
А Зору постояла, поглазела на него и как пришла незаметно, так и исчезла. Калой вскочил, подбежал к краю скалы. Зору ловко и быстро сбегала с каменной глыбы, по которой даже он ходил с опаской. Скала лежала на земле Эги, среди их пашен. Калой привык считать ее вторым домом. И вдруг кто-то обнаружил его в этом сокровенном месте…
На другой день случилось то же самое. На третий — Калой решил отбить у Зору охоту лазить куда не просят. Весь день он ходил за своими овцами, а Зору как ни в чем не бывало пасла аульских коз.
К вечеру Калой, будто не видя ее, поднялся на гору Сеска-Солсы, достал рожок и заиграл. Он играл, лежа на животе, и с края площадки тихонько следил за тем, что делала Зору. Мелкий кустарник скрывал его. Вот она оставила стадо, побежала к Калою. Не переставая играть, он перешел к тропе и стал так, чтобы загородить ей дорогу. Зору поднялась и остановилась, как всегда, поодаль. Но под деревом она не увидела никого. Что-то заподозрив, Зору кинулась назад и… столкнулась с Калоем. Она в ужасе отпрянула, заметалась, с отчаянием кинулась прямо на него, чтоб прорваться мимо. Но на этой тропе двое не могли разойтись. Ноги Зору соскользнули — в тот же миг Калой вцепился в нее… Он с трудом вытянул девочку на тропу, доволок до своего дерева и бросил на землю.
— Дура! — крикнул он, едва переводя дыхание. — А если б сорвалась?
Зору сидела, сжавшись в комок, втянув шею. Она, видимо, ждала, что он сейчас надает ей тумаков. Но он не трогал.
— Не бойся! — сказал он.
И тогда Зору вскочила и снова, рискуя сломать себе шею, помчалась вниз.
Калой заиграл. Он играл, стоя во весь рост, свободно, не прячась. Таинственный звук рожка остановил девочку. Она замерла под скалой, посмотрела вверх.
И у него вырвалось:
— Хочешь, приходи завтра! Расскажу тебе про этот волшебный рожок…
Три дня после этого стояла непогода. Шел дождь, лежали туманы, не давая земле просохнуть. Но на четвертый день снова пригрело. И опять после полудня Калой отправился к своему дереву, поднял плиту. Рожок был совсем сухим. До этого весь день Калоя тянуло на скалу. Но когда он взял рожок, то долго не мог начать играть. «А вдруг девочка подумает, что я ее зову! Нужна она мне!» — думал он и… все-таки заиграл. И Зору пришла, постояла все там же на краю скалы и спросила:
— Будешь рассказывать? Сказку?
— Не сказку, а правду! — ответил Калой. — Садись.
Зору чуть-чуть приблизилась и села.
— А ты разве не слыхала про богатыря Калоя? — спросил Калой.
Зору отрицательно покачала головой.
— Ну тогда слушай.
И он, подражая взрослым, важно начал:
— Много лет тому назад, когда на Цей-Ломе жила птица Симурх, которая одним глазом видит все прошлое, другим — все будущее, когда осенью сеяли ячмень, а зимой собирали урожай, жил в нашем ауле парень из рода Эги. И имя было у него, как и у меня, — Калой. Он был самый-самый сильный и самый-самый добрый из всех и никому не делал зла. Было у него два старших брата. Они жили в ауле, а Калой жил на Цей-Ломе и пас овец. На ночь он загонял их в пещеру, а вход задвигал каменной плитой.
А за горой жил кабардинский князь. Он был богат, и не было во всей Кабарде человека сильнее его.
Вот как-то гуляли у него гости. И стал он хвастаться перед ними своей силой: сломал руками кость от бычьей ноги. Гости удивились. А один сказал: «Сильный ты! Но есть человек сильнее тебя. Это Калой-Кант[52]. Он живет на Цей-Ломе. Никто не может сбросить три камня, которые он уложил один на другой. Никто не может увести у него баранту, потому что нельзя сдвинуть с места плиту, которой он заставляет вход в пещеру».
«Это сделаю я!» — сказал князь и тут же пустился в путь. Ехал он три дня и три ночи и наконец доехал до Цей-Лома. Попробовал сбросить сложенные Калоем камни — и не смог. Кликнул князь своих друзей, но им всем вместе не удалось даже самый меньший из тех камней сдвинуть с места. Дождались они ночи и пошли к пещере. Ухватились за плиту, дернули — а плита ни с места… Очень рассердился князь. Был он не только сильный, но и хитрый. И где не мог победить силой, там брал хитростью. Решил он убить Калоя, а баранту угнать. Но пойти на него открыто побоялся. Привез он тогда на Цей-Лом свою красавицу сестру, порвал на ней одежду и положил девушку на тропу, как будто она с горы упала. Вечером вел Калой свое стадо к пещере и увидел девушку небывалой красоты. Поднял он ее и понес к себе. В пещере девушка открыла глаза. Накормил он гостью мясом, напоил молоком и уложил на свою постель, а сам просидел у костра всю ночь. Наутро пошел пасти овец, а девушка осталась одна. Вечером не спавший ночь и день Калой не смог поставить плиту на место. Осталась щель такая, что в нее могла проползти кошка. На другую ночь щель осталась еще шире, так что в нее мог протиснуться баран. А к концу третьего дня Калой сказал красавице: «Больше трех дней гостем человек не бывает. Или я должен отвезти тебя в твой дом, или ты должна остаться здесь хозяйкой моего дома». И она согласилась стать его женой. В этот вечер щель в пещере осталась такой, что в нее мог пройти человек. А когда Калой уснул, князь со своими друзьями пробрался к нему. Они связали ему руки и ноги сырыми буйволиными ремнями, зарезали его черного козла, который понимал человеческий язык, и съели его. А потом выкололи Калою глаза, забрали свою девушку и угнали овец.
И вот лежит Калой и говорит: «Если б узнали о моем горе братья, они спасли бы меня. Видно, придется умереть мне здесь с голоду…». И тогда заговорила козлиная голова. «Возьми кость от моей ноги, — сказала она, — сделай из нее свирель и заиграй». Нашел Калой кость, пробил в ней мизинцем дырочки и начал играть…
Калой прервал свой рассказ, взял рожок и заиграл мелодию ослепленного Калой-Канта… Зору слушала его с глазами, полными слез. Закончив играть, Калой отложил рожок и продолжал рассказ:
— Вышла утром во двор жена брата Калой-Канта и услышала свирель. Побежала она в дом и говорит: «Видно, что-то неладное с вашим братиком. Песню печали играет он». Пошли братья наверх, развязали Калоя и кинулись догонять князя. Только не мог слепой Калой бежать с ними. Упал на колени и заплакал от бессилия.
Услышала это птица Симурх. Кликнула курочку богини Тушоли и велела ей: «Слетай на озеро, откуда выходит река Амар-хи, и принеси Калою две капли воды». Полетела курочка, принесла воду и капнула в глаза Калою. И он снова увидел свет. Кинулся он за князем, только тот уже перегонял его баранту за Терек. Половина ее и сам князь уже были на той стороне, а другая половина и сестра князя еще оставались на этой. Как увидел князь погоню и самого Калой-Канта, испугался и стал молиться, просить мать рек, чтобы сделала она Терек большим, непроходимым. И сразу зашумел, почернел Терек, поднялась вода. Оторвал тогда Калой-Кант кусок скалы и бросил ее в князя. И крикнул тот ему в ответ: «Пусть сестра останется тебе в жены, а ты оставь мне за нее половину своей баранты, что со мной!» На этом они и расстались.
Калой замолчал.
— А я родился под тем камнем, который бросил Калой-Кант, потому и дал мне отец его имя.
— А рожок? — вырвалось у Зору.
— А рожок?.. Тот самый… Калой-Канта. Я нашел рожок в его пещере, — ответил Калой.
— Неправда, — воскликнула Зору. — У Калой-Канта была свирель из кости козла. А этот рог ты стянул у бога Елты… Ты думаешь, я не видела, когда ты тащил его сюда!.. «Волшебный!..» — Она презрительно фыркнула.
Калоя очень задел этот смех, ему захотелось, чтоб она поверила, что его рожок волшебный.
— И все равно рожок не простой, — сказал он. — Я не хотел говорить тебе, потому и придумал, что он из пещеры. Но раз ты не веришь, так знай: бог Елта сделал так, что, когда я на нем играю, меня понимают животные.
— Опять врешь, — сказала Зору и поднялась.
— Ну, смотри! — таинственным голосом произнес Кал ой, — Я сейчас заиграю и заставлю овец пастись! — И он заиграл плясовую.
Зору посмотрела на стадо и рассмеялась:
— Так они и так паслись!
Но Калой не сдавался:
— А вот теперь? Я скажу им: посмотрите на эту глупую девчонку, она не верит, что вы меня понимаете! — Он надул щеки и извлек из рожка те самые звуки, которые извлекал, когда учился играть.
И на удивление Зору бараны подняли головы и посмотрели в их сторону.
То ли Зору поверила Калою, то ли нет, но только глаза ее снова загорелись, и она засмеялась.
— А Калой-Кант остался слепым. И про птицу Симурх и про курочку Тушоли ты все наврал!
— Так ты что же, знала про Калоя?
— Да.
|
|
|
