 |
Праздник божьеликой Тушоли 8 глава
|
|
|
|
Начался хоровод. Обняв друг друга за плечи, женщины пошли по кругу. Эйза шла вместе со всеми. Хмель разрумянил их, зажег. Двигались женщины то в одну, то в другую сторону.
Песня постепенно убыстрялась.
Уймите, боги воду и огонь!
Пошлите солнце нам и месяц.
И когда хоровод обошел полный круг, Эйза вновь пригласила всех к трапезе.
— Женщины, к нам в гости фур-фуры[56]пришли! — крикнула она, указывая на своих подруг, переодетых в мужчин, и запела:
К нам в гости фур-фуры пришли.
На горы спускается ночь…
Пусть каждой она принесет
Не сына, а славную дочь!..
— Гостей в объятия! — И царь, показывая пример, сама словно юношу, обняла и посадила рядом с собой Зору.
Женщины и «мужчины» перемешались. Музыка и песни звучали в разных местах. Фур-фуры переходили из одной компании в другую, под общий хохот обнимая и целуя девушек и женщин, как пламенные любовники.
Вдруг молодая жена Иналука — Панта с таким удивлением уставилась на парочку, сидевшую напротив, что окружающие обратили на нее внимание. Переодетая в парня Матас, девушка из Гойтемир-Юрта, старалась поцеловать стыдливо закрывавшуюся от нее подружку. Панта вскочила и залилась хохотом. Все подумали, что она опьянела.
— Матас! — закричала наконец Панта. — Да посмотри же, кого ты целуешь? Чтоб я сгорела! — И она в хохоте рухнула на землю.
Матас кинулась на свою соседку, стараясь заглянуть ей в лицо. Но та вскочила и, путаясь в длинном подоле платья, пустилась бежать к лесу. Первой пришла в себя Эйза.
— А ну, пощупать ее! — скомандовала она.
Девушки бросились вдогонку за беглянкой. Они бежали со всех сторон, беглянка растерялась, ее схватили. Под крик, хохот, визг началась свалка. Наконец беглянка вырвалась и, оставив в руках обессилевших от смеха девчат свое платье и обеими руками придерживая мужские шаровары, кинулась наутек и исчезла в лесу.
|
|
|
— Да кто же это?
— Кто? — набросились женщины на Панту.
— Мой! — наконец услышали они. — Мой, Иналук!..
Поднялся новый взрыв хохота. Матас, целовавшая Иналука, не знала, куда деться от стыда.
— А ну, осмотреть всех! Всех до единой! — приказала Эйза своим помощницам.
Стоном и криком наполнилась поляна.
— Смотрите! Вон еще один!
Далеко внизу, по склону горы, удирала еще одна «женская фигура». Платье у нее было задрано до пояса, платок мотался в руке, и только босые ноги и белые шаровары сверкали под лучами солнца. Догнать «ее» уже невозможно было даже на коне. Еще миг — и «она» исчезла под обрывом.
— Мы вторично подверглись нападению! И вторично враг с позором бежал!
Такого веселого праздника, говорили старухи, еще никогда не было! А все потому, что два настоящих фур-фура проникли в их женский стан.
День закончился пляской. Женщины танцевали и за девушек и за мужчин. Многие из них искусно изображали своих близких и знакомых, и это вызывало восторги.
Наконец Эйзе удалось утихомирите женский народ.
— Сестры! — сказала она. — Все, что было — когда-то было… А чего не было — когда-то будет! До будущего такого дня пусть никого из вас не постигнет горе! И пусть не будет над вами царя страшнее, чем я!
Расходились по домам с песнями, с гармошками. Но многие загрустили. Когда еще придет к ним такой праздник! И сколько до него будет тоскливых и горьких женских дней…
Когда вечером Зору в компании эги-аульских женщин проходила мимо скалы Сеска-Солсы, ей показалось, что она издали слышит рожок… Давно уже она не слышала его! Зору приостановилась. Женщины, увлеченные разговором, не обратили на нее внимания. Она пригнулась и по балке побежала туда, откуда ясно доносились печальные звуки.
|
|
|
Калой лежал на хвойном ковре. Рядом с ним отдыхал его жеребенок.
Зору поднялась тихо, незаметно присела в стороне. Каждый раз, когда низкие, приглушенные звуки рожка доходили до Нее, ей казалось, что они трогают ее душу, зовут куда-то, жалуются и плачут… Калой словно рассказывал о чем-то волнующем и печальном. Зору невольно вздохнула и выдала себя. Калой вскочил. Встала и она. Оба молчали.
— Садись, — сказал он первым и опустился на землю. Но Зору не села.
— Ну, как прошел ваш праздник?
Зору с увлечением начала рассказывать. Она говорила обо всем, что видела, и даже о выходке Иналука. Но о себе не сказала ни слова.
— Как интересно! Жаль, что нам нельзя бывать с вами вместе! — вздохнул Калой. — Ну, а ты что там делала?
— Ничего! Смотрела на людей, уму-разуму училась! — сказала Зору, отводя в сторону глаза.
— Смотри-ка, как я ошибался! — воскликнул Калой. — Верно, что мой рожок не волшебный! А я-то сижу тут, играю и слышу — он поет:
«Поглядел бы ты на праздник женщин! Какая у них могучая и красивая царица! Сидит она без платка, старушечьи косы распустила и воображает! А твоя соседка? Она у царицы за плечами стоит, по поручениям бегает. А потом как прыгнет, на коня — и вскачь! Все за ней, а она на народ… Конь у нее необыкновенный, с крыльями! Поднялся он над людьми и перенес ее на ту сторону… Так и не догнали ее старухи да молодухи, а о девчатах и речи нет!..» Я слушал рожок и думал: не о тебе ли это? — Калой снова вздохнул. — Да… Значит, не о тебе…
— А что еще говорил рожок про соседку? — с загоревшимися глазами спросила Зору.
— Да что его слушать! — Врет все! Испортился. Говорил, что в нее влюбились все-все! И даже жена самого старшины!..
Зору смотрела на него как зачарованная.
— Ты! Я знаю теперь! Это ты был с Иналуком и удрал в женском платье к реке! Ты! И не рожок у тебя волшебник, а ты настоящий плут! — Она залилась смехом, обеими руками закрывая рот, чтоб никто не услышал.
Калой любовался ею.
Сегодня, когда он увидел ее на празднике и в женском и в мужском одеянии, когда услышал, как женщины, не стесняясь, при нем разбирали ее красоту, он впервые в жизни увидел в ней ту девушку, которой ей предстояло еще стать…
«Как красиво она смеется! Как высоко поднимаются ее густые брови! Они, словно крылья стрижа, точеные и острые». И, думая о ней, он ласково гладил попавшую под руку морду своего Быстрого.
|
|
|
— Побежала! — сказала Зору и направилась к тропке.
Калой вскочил.
— А ну, вставай, лежебока, когда у нас такая гостья! — крикнул он жеребенку, и тот вскочил. — Вверх!
Быстрый поднялся на дыбы. Зору залюбовалась.
— Красив? — радостно воскликнул Калой.
— Красив, — тихо ответила Зору и, лукаво взглянув на него, неожиданно спросила:
— А не сказывал ли тебе твой рожок, кто красивее, то есть кто лучше: та твоя соседка или этот конек?
Калой смутился, но только на мгновение.
— Сказывал, — ответил он. — Он говорил, что соседка моя красивее всех. А Быстрый — лучше…
— Почему? — ревниво вырвалось у Зору.
— Потому, что он никогда от меня не уходит! А соседка…
— А тебе хотелось бы, чтоб за тобой и жеребята и телята бегали?.. Не велико ли стадо будет?! — Она тихо засмеялась, спорхнула на дорожку, и подпрыгивая, побежала вниз.
Калой еще долго следил за ней, пока в сумерках не исчезло ее светлое платье.
Он вернулся домой поздно. Но никто, кроме Орци, не спал. Докки варила сушеное мясо и рассказывала Гараку о празднике и о шутке Иналука.
Видя, как это забавляет Гарака, Калой стал рассказывать ему все с такими подробностями, что бедный Гарак чуть не задохнулся от кашля и от смеха.
— Признайся, — сказал он наконец, — вторым гостем у женщин был ты?
Калой признался. Гарак был в восторге.
— Я так и думал! Только ты мог сообразить такое! Сколько живем, даже в сказках похожего не рассказывали! Это надо же так! Не зря я говорю, — обратился он к жене, — этот все может!
Он долго еще не мог успокоиться, хлопал в ладоши слабыми руками и осипшим голосом восклицал:
— Хорошо! Очень хорошо!
Докки тоже радовалась, но только другому: она была счастлива оттого, что у Гарака поднялось настроение. Докки не знала, что это была последняя вспышка догоравшей свечи…
Утром Гарак подозвал ее и велел вместе с Орци пойти проведать своих родных. Докки хотела возразить. Но он стал волноваться, и она уступила. Перед самым уходом она снова попросила разрешить ей остаться дома. У нее много работы, надо перевеять зерно. Но он перебил ее и как можно спокойнее сказал:
|
|
|
— Э-э, моя хорошая! — Он давно уже не говорил с ней так ласково. — Никто еще не покинул этот свет, переделав всю свою работу! Иди… за меня не беспокойся… — Он помолчал, улыбнулся ей и сыну и добавил: — Идите… У меня еще много времени… Я дождусь вас, когда б вы ни пришли… дождусь…
Докки не догадывалась, о чем он говорил.
Докки ушла. Может быть, ей хотелось верить только в слова, которые она услышала от мужа, а не в то, что подсказывало плачущее сердце. Она ушла, успокоенная им.
После полудня Гарак попросил у Калоя дать ему чайного настоя. Отпив, он велел сыну сходить за Хасаном. Но тут же добавил:
— Не беспокойся. Я зову его только для разговора. Мне надо кое-что сказать ему.
Калой убежал и тотчас же возвратился. Он не оставлял отца одного. Вскоре пришел Хасан. Гарак велел Калою выйти, побыть во дворе, чтоб никто не мешал.
— Хасан, — сказал он, когда Калой закрыл за собою дверь, — меня скоро не станет…
— Не предрекай! Бог даст тебе здоровье! — перебил его взволнованный Хасан.
— Спасибо за добро, — ответил Гарак. — Я вот зачем тебя… — И он еще больше понизил голос.
Калой за дверью весь превратился в слух, но ничего не мог расслышать.
Гарак рассказал Хасану, как недавно узнал он, что брат его погиб. Это сломило его. Рассказал, как бежал из-под стражи и разбился на скалах. Как не хочет, чтобы обо всем этом узнали сыновья и фамильные братья.
— Сам я за все это посчитаться с Гойтемиром не смог, а свою ношу перекладывать на других не хочу. Уж очень она тяжела. Все это скажешь Гойтемиру. Другим говорить я не даю тебе права… И скажи… — он вдруг забылся и возвысил голос, словно испугался, что Хасан не расслышит его, — скажи, — услышал и Калой, — что за себя я ему прощаю… Но за брата пусть он держит ответ перед тем, в кого верует!..
Он откинулся, его белое лицо четко выделялось на черной шубе, что лежала под головой.
— Все исполню, — ответил Хасан-мулла. — Хочешь, я почитаю тебе стихи из Корана?
Гарак помолчал. Потом приподнялся на локтях и заговорил:
— Я никого не убил… Никогда чужого не ел… Всем богам молился, всех просил… Ни на кого из них не ропщу… ни одного не отвергаю… не знаю, кто из них помогал мне, кто наказывал… А кто самый верный, я узнаю раньше всех вас… я готов… — Он отвалился и замолчал.
Испуганный Калой вбежал в комнату. Хасан встал. Гарак лежал с закрытыми глазами. На вопросительный взгляд юноши Хасан отрицательно покачал головой и вышел. Калой последовал за ним. Хасан-мулла поднял руки, помолился.
|
|
|
— Да простит его Аллах! — шепотом сказал он и отослал Калоя к отцу.
До вечера Гарак лежал с закрытыми глазами, словно свет причинял ему боль. Дыхание его становилось все чаще, все тяжелее.
Смеркалось, когда он подозвал Калоя и заговорил почти шепотом:
— Не оставляй брата… Не оставляй башню… Мы всегда здесь у очага… не бросай нас… Землю береги… Иди…
Калой не двигался. У него дрожали колени. Он не мог сделать шага.
— Иди… — повторил Гарак, — придешь… с Иналуком…
Калой сделал над собой усилие и поплелся к двери, не отрывая от отца глаз.
Гарак тоже пристально смотрел на него, пока за ним не закрылась прокопченная дверь.
Время шло… Гарак лежал, не шевелился. Потом с трудом сел, задыхаясь, встал… и, схватившись двумя руками за длинный посох, направился к выходу…
Когда Калой вернулся вместе с Иналуком, в доме было темно и тихо. Он окликнул отца, никто ему не ответил. Он кинулся к его лежанке. Она была пуста и холодна. Калой достал с потолка кусок смоляного корня, раздул в очаге пламя и зажег светильник. В комнате никого не было. Калой осмотрел башню, хотел бежать за отцом во двор, но Иналук остановил его.
— Может, сам вернется…
Долго ждали, прислушиваясь к каждому шороху, ко вздохам скотины на первом этаже. Гарак не возвращался.
Калой вышел и сначала тихо, но потом все громче и громче стал звать отца. Ночь безмолвствовала.
Тревога и страх охватили Калоя и Иналука. Они выбежали на поиски Гарака с зажженными бага. Когда каждый этаж башни, каждый закоулок двора, все хлева были обысканы, подняли соседей, родственников, весь аул.
Всю ночь по всем склонам горы, на которой стоял Эги-аул, по всем тропам и пещерам двигались в ночи пылающие факелы, раздавались тревожные призывы.
Наступило утро. Оно не принесло ничего нового. Об исчезновении Гарака вскоре узнала вся округа. Но никто не видел его следа. Вечером вернулась Докки. Она почти обезумела, проклиная себя за то, что послушалась мужа, ушла…
Весь следующий день в Эги-аул приходили люди из соседних хуторов и селений. Все терялись в догадках, строили предположение одно страшнее другого. Многие приписывали исчезновение Гарака нечистой силе.
К вечеру Хасан-мулла передал свой последний разговор с Гараком Гойтемиру, который приехал в Эги-аул.
В это время пришла страшная весть. Гарака нашли! Нашли мертвым в родовом солнечном могильнике рядом с мумией его отца.
— Язычник! — вырвалось у Гойтемира со вздохом облегчения.
— Да простит его и нас Аллах! — вздохнул Хасан-мулла. И, подумав, сказал: — Если взвесить все, то больше стоит заботиться не о земных делах и тяжбах, а о вечной жизни… Там… — Он показал на землю. — Годы-то у нас большие… И грехов немало…
— Что ты хочешь сказать?.. — Гойтемир строго посмотрел на Хасана.
— В Мекку бы съездить, в Медину… Хаджж совершить… Могиле пророка поклониться… За это многое прощается…
— Осенило тебя, Хасан-мулла! Спасибо за совет! Я думаю, мы могли бы вместе совершить эту поездку! Она не помешает земным делам…
А слова: «Хасан-хаджи!.. Гойтемир-хаджи!» — это как музыка.
На другой день во дворе у Калоя собрался весь его род. Решался вопрос, что делать с покойным: хоронить по-мусульмански или оставить его там, где он сам нашел себе последний приют?
Старик Зуккур каждого просил высказать свое мнение. Большинство настаивало на том, чтоб его захоронили в землю.
Последним вспомнили Калоя. Он стоял в стороне. Когда назвали его имя, он вышел и оглядел всех:
— Тут говорят, что воти не попадет в рай, если останется там… А куда попали все наши предки? Их ведь просто клали высыхать на плетневые настилы, что стояли во дворе на столбах? А куда попали наши деды, которые лежат в солнечных могильниках, и с ними отец Турса и Гарака? Не посчитайте за болтливость. Я говорю только потому, что вы меня спросили. Я считаю, что тело его должно остаться там, куда он сам его отнес. А о душе его мы все будем молиться…
Никто не сумел возразить Калою. И Гарак остался навсегда со своими предками.
В эту ночь возле солнечного могильника Эги до утра горел костер. Калой, Иналук, Виты, приехавший на похороны, и еще несколько юношей сидели вокруг огня и тихо вели беседу. А у стены могильника привязанный к каменному кольцу стоял Быстрый, которого Калой посвящал Гараку.
Но беда не приходит в одиночку.
Дня через три, когда на поминках уже перебывали почти все родные и знакомые, Докки лишилась рассудка. Она сидела тихо, ничего не понимала, не плакала, ничего не говорила и лишь иногда начинала тихонько напевать веселую песенку.
Калой почернел от горя.
Родственники Докки решили забрать ее к себе, а вместе с ней и Орци.
Родственники Доули, родной матери Калоя, предложили ему на время, чтобы не оставаться в одиночестве, поехать с ними. Разговор этот происходил во дворе. Соседи, однофамильцы Эги, тоже предлагали Калою свой кров и гостеприимство.
Он стоял у родовой башни, на том месте, где всегда стоял Гарак, и, опустив голову, слушал.
А когда голоса родных и друзей умолкли, он окинул их усталым взглядом. Люди увидели, как он исхудал. Но услышали они голос твердый и сильный.
— Вам всем спасибо, — сказал он. — Я знаю, что ваши слова от сердца. Но в этой башне еще никогда не угасал очаг отцов. Около этого очага живут их души. В этой башне сегодня горе. Завтра может быть и радость. Так бывает… Наш род не прекратился. Нас с братом опять двое.
И, пока мы живы, огонь предков здесь не погаснет. Мы не уйдем.
Молодой хозяин этого старого двора проводил родных и знакомых за ворота.
Люди разошлись, унося с собой уважение к юноше, который так мужественно принял на свои еще не окрепшие плечи всю тяжесть несчастья…
Когда Калой остался один, за забором мелькнул темный траурный платок. Девушка задержалась только на миг. Бледное лицо. Глаза, полные слез… И Калой услышал родной и такой нужный ему сейчас голос Зору:
— Мужчина ты!..
Глава третья
Первая любовь
С того дня, как маленький Калой начал пасти овец, прошло десять лет. И не было теперь такого труда, к которому он был бы непривычен. Вот почему, когда он остался один, в хозяйстве его ничего не изменилось. Но изменился он сам. Улыбка редко появлялась на его лице. С людьми он разговаривал мало. Не любил сочувственных речей. Это знали соседи и знакомые и не напоминали ему о несчастье.
Дни проходили быстро. Но ночи казались ему бесконечно длинными. Он готовил себе ужин и забивался на нары в дальний угол, чтобы уснуть. Иногда это удавалось сразу. Но другой раз перед глазами вставал Гарак таким, каким он его видел последний раз в окне солнечного могильника. Или мерещился отчужденный взгляд Докки…
В комнате слышались шорохи, в полупотухшем очаге с треском вспыхивала искра и сама собой разгоралась. И тогда страх пробирался под шкуру-одеяло и Калой лежал в оцепенении, пока в окне не забрезжит рассвет. Он верил, что души умерших обитателей башни населяют ее и ночью живут своей таинственной жизнью.
Однажды он отвел Хасан-мулле барашка, и тот научил его делать намаз, читать молитву, которая защищала от злых духов и разной нечисти.
Но это не спасало Калоя от гнетущего одиночества.
В зимние вечера заходили к нему соседи. Пхарказ подсаживался к очагу и долго рассказывал какую-нибудь историю или просто так сидел, уставившись в огонь, поправляя поленья, пока дремота не начинала клонить его голову. Тогда он поднимался и шел к себе. А в мысли Калоя проскальзывала Зору. Сквозь сон он что-то говорил ей, а она двигалась по комнате, как Докки, и делала ее работу… Калой засыпал, а мечта продолжала глядеть на него ярким девичьим взглядом.
Калой не забывал помогать матери Виты, своей кормилице. И Фоди не оставалась перед ним в долгу. Она сбивала ему масло, варила сыр.
Несколько раз Калой ездил проведать мать и брата. Орци рос веселым крепышом. Он надоедал Калою расспросами о Быстром, мечтал покататься на нем, просился домой. А Докки не поправлялась. Временами казалось, что она совсем здорова. Она тихо плакала и причитала, а потом вдруг ей мерещилось что-то, она устремлялась куда-то бежать, вырывалась, и родным приходилось связывать ее, сажать на цепь, как это делали все с такими больными.
Калою очень тяжело было видеть Докки на цепи. Лучше уж смерть, чем такие мучения.
Первый год после смерти Гарака для Калоя навсегда остался самым тяжелым в его жизни.
Не успели горцы покончить с уборкой, как Гойтемир стал объезжать аулы и до срока собирать в казну подати с каждого дыма[57]. Люди роптали, но подчинялись. К Калою он не пришел. То ли постеснялся брать с сирот, то ли другие мысли удержали его. Тогда Калой отогнал в город нетель, продал ее и при людях сам передал деньги сборщику. Он отказался и от зерна, которое община собирала с каждого урожая для вдов и сирот. Поблагодарил стариков за их доброту.
— Есть в ауле люди, которые нуждаются больше меня, — сказал он.
— Гордость у тебя безмерная! — заметил Хасан-мулла. — Но и жадности, видно, нет никакой. И это главное!
— С чего у меня может быть гордость! — отозвался Калой. — Мне ведь никто не завидует. Просто хочу, чтобы вы меня не считали больше ребенком.
Старики засмеялись.
— Хорошо, — сказал Пхарказ, — ребенком мы тебя давно не считаем. Но и мужчиной назвать не можем. Ты не прошел обряда посвящения.
— Я готов! — сдерживая радость, ответил Калой.
— И все-таки придется обождать до следующей осени, — сказал Хасан-мулла. — Ты не один. Устройте той для села, и мы всех вас, одногодков, проверим, посмотрим, на что вы способны.
С этого дня Калой не забывал о предстоящем состязании и серьезно готовился к нему.
Много времени он проводил с Быстрым, который хорошо рос и обещал стать завидным конем. Калой изредка уже садился на него, но только там, где их никто не видел. Излюбленным местом его по-прежнему оставалась скала Сеска-Солсы. За ней ему никто не мешал обучать жеребенка.
В конце осени произошло событие, которое взволновало жителей гор. Несколько человек из разных аулов, в том числе сам Гойтемир и Хасан-мулла, отправлялись в Мекку. Дело это считалось божественным, и, имел человек средства или не имел, каждый должен был чем-то поддержать богомольцев. Теперь стало понятно, почему Гойтемир так торопился со сборами подати. Ему нужно было освободиться от забот старшины.
На проводы собралось много народу.
Родные и знакомые распрощались с паломниками. Они въехали в Ассиновское ущелье и неожиданно впереди увидели человека, стоящего у тропы. Это был Калой.
Тонкий, не по годам широкоплечий, он стоял, почтительно опустив руку, другую положив на рукоятку кинжала. Гойтемиру стало не по себе. Но вот они поравнялись с ним.
— Да зачтет Аллах намерения и труды ваши, — приветствовал их Калой. — У меня просьба. Я не надеюсь на то, чего не может случиться. Но в странах пророка вы можете встретить кого-нибудь из тех, кто видел Турса или Доули. — Он повернулся к Гойтемиру. Тот смотрел куда-то в сторону и, казалось, не слышал его слов. — Я прошу вас спросить у них о моих родителях. Живы ли они и где?.. Если их нет, помолитесь за них. — Он протянул Хасан-мулле два рубля. — Доброго вам пути и доброго возвращения!
— Спасибо, Калой. Ты ведь сам нуждаешься и мог ничего не давать. Но такой уж у тебя характер! Мы с благодарностью принимаем твою мзду. Счастливо тебе оставаться!
Поблагодарили юношу и остальные, пообещав ему помнить о просьбе. Только Гойтемир промолчал. Не хватило сил преодолеть старую злобу в сердце.
Когда паломники были уже далеко, Хасан-мулла оглянулся. Высоко на горе по-прежнему стоял Калой и смотрел им вслед.
— Они с отцом похожи, как две половинки одного ореха…
— Отец — это большое слово!.. — задумчиво откликнулся один из спутников. — Вот и не видел он его, а помнит…
— Не всегда это так. Слово «отец» тогда имеет смысл, когда сын вырастает достойным человеком! — прокричал другой, перекрывая шум Ассы, которая здесь, на дне ущелья, с размаху налетала на на валуны и разбивалась вдребезги, обдавая холодной пылью.
Они уехали.
Шло время. Жизнь в горах текла как обычно. Сыграли одну, другую свадьбу, похоронили старуху, проводили несколько семей, перебиравшихся на плоскость. День походил на другой, как бусы на четках.
Пришла зима.
Калой часто видел Зору, когда она делала что-то у себя во дворе. Изредка встречал у ручья, куда она приходила по воду. Но разговор их стал иным. На смену детской простоте пришла застенчивость, неловкость. Казалось, каждый из них что-то недоговаривает, скрывает.
Как-то заболел Пхарказ, и Калой пошел проведать его. Давно он не был у них. Мало что изменилось в их башне. Появилась лампа, как та, что купил Калой, да стекло в окне. Но зато и стекло, и лампа, и посуда — все здесь блестело. Калой понял: это руки Зору. Значит, ее считают уже взрослой и она приняла на себя девичьи заботы по дому.
Жена Пхарказа стала жаловаться Калою, что муж ничего не ест.
— Подай ему свежего мяса! Дичи! А где мне взять?!
— Где взять? — отозвался Пхарказ. — Взяла бы ружье да пошла на охоту!
— А ты б и рад был! Только медведей я еще для тебя не стреляла! Избаловала, вот ты и не знаешь, чего хочешь. Могу на чердаке поохотиться за сушеным мясом!
Но Пхарказ только поморщился.
— Я слышать о нем не могу!
А когда жена и дочь вышли, он попросил Калоя одолжить ему мерку-другую ячменя.
— Поправлюсь, продам корову и куплю зерно для посева, для дома… Я давно просил, чтоб они заняли у тебя, ты только не говори им. Но Зору не согласилась. Даже плакать стала… А к другим я не хочу идти. Так десятый день и сидим на сушеном мясе. Мне оно уже козлиной шкурой воняет…
Пожелав Пхарказу здоровья, Калой поднялся.
В сенях он столкнулся с Батази.
— Я думал, мы соседи, — по-взрослому строго сказал он, — а вы как чужие… Или я для вас не то, что мой отец?
Батази смущенно забормотала, но он не слушал ее.
— Приди и возьми зерна, сколько надо. А на охоту идти не соглашайся. Об этом я позабочусь. Ему нужно горячее сало с молоком. Отец так лечил себя, когда в него вселялся холод.
Вечером Батази пришла за зерном и от Калоя понесла его прямо на мельницу.
В мельницу эгиаульцев с трудом мог войти один человек. Ее жернов величиной с чашу едва за день и ночь памалывал одну-две мерки. Но в эту пору года даже и он почти всегда стоял без работы, так что Батази не пришлось ждать очереди.
Немного погодя Калой увидел, как за матерью побежала и Зору.
Он поужинал, задал сено скотине, взял заплечный мешок, лепешку, соль, сыр, хулчи[58], подбросил дров в очаг и вышел.
Около мельницы ему повстречалась Зору.
Под платком она несла муку, чтоб скорее накормить отца. Увидев Калоя, она впервые в жизни остановилась, как взрослая, уступая ему дорогу. Остановился и он.
— Если я завтра вовремя не приду, присмотри за моей скотиной, подложи дров в очаг…
— Далеко ли собрался?
— Да нет. На Хребет Пропастей, — ответил Калой. — Хочу поохотиться.
— За все берешься, — не то одобрительно, не то с иронией заметила она. — Туда в одиночку не ходят!
— Это смотря кто!
В ответ раздался смешок.
— Ну и кичливый ты!
— Кичливый или нет — увидишь. Или твоему отцу будет козья шкура для моленья, или Быстрому медвежий коготь от сглаза, или тебе кабаний клык, чтоб разглаживать галуны. — И, приосанившись, он пошел.
— Смотри, чтоб не пришлось упряжку посылать, вытаскивать тебя из пропасти! — крикнула Зору ему вслед и побежала домой.
Ночью Калой пришел, в свою родовую пещеру, развел костер, вытащил из расщелины берданку, которая хранилась здесь еще со времени освобождения Гарака, почистил ее и, зарывшись в сено, уснул.
Проснулся он, когда звезда Восхода[59]на небе осталась одна.
Спросонья дрожа от холода, он тут же двинулся вверх, в гору. Скоро ему сделалось жарко. А немного погодя, он понял, что надежды на удачную охоту очень мало. Ветер дул от него. Но ветер в горах изменчив. И Калой, стараясь не унывать, поднимался все выше и выше. Он видел, как розовели снега на хребтах, на вершинах, видел по пояс возвышавшийся над горами, освещенный огнем восхода Казбек, но все это сейчас не занимало его. Он со стыдом вспоминал, как выхвалялся перед Зору, и не знал, как явится с пустыми руками домой. Думая так, он шел и шел вперед, иногда останавливаясь и внимательно оглядывая окрестность.
Было позднее утро, когда у подножия небольшого ледника он увидел десять туров. Вожак стоял на каменном выступе и зорко следил за всем, что происходило вокруг. Калой прислушался. Ветер, как и прежде, шел от него. Но что было делать? И он со всей осторожностью двинулся вперед. Где можно было, перебегал, прячась за камнями, а открытые места переползал, не поднимая головы.
Наконец он приблизился к стаду на выстрел. Калой знал свою винтовку и стрелял из нее без промаха. Он решил бить по вожаку. Это был крупный, судя по рогам, немолодой самец. Уложив берданку на колено, Калой прицелился… Но в последний миг тур издал звук, подобный свисту, сорвался с места и увел стадо за перевал… У Калоя опустились руки. Второй такой удачи за один день быть не могло.
И снова вспомнились колючие слова Зору: «Кичливый ты… За все берешься…». Но делать было нечего, и Калой тронулся в обратный путь. На всякий случай он спускался так же осторожно, как и поднимался наверх. Ведь на охоте бывают всякие неожиданности.
Благополучно миновав карнизы и пропасти, Калой выбрался на тропу, которая вела к пещере, и остановился, не веря своим глазам: на мокром грунте рядом со следами его ног шли когтистые вмятины медвежьих ступней. Судя по ним, зверь был огромный.
Но как в эту пору года здесь мог оказаться медведь? В памяти пронеслись рассказы о самом опасном медведе — шатуне, который, не успев залечь в спячку, бродит, шальной и свирепый, бросаясь на все живое, что попадается на пути.
Первым чувством был страх и желание бежать… Но Калой пересилил себя. Идти в пещеру? Или ждать, когда зверь появится сам? А может, он пришел, чтоб залечь здесь?
В полусотне шагов стояла огромная каменная глыба. Калой вскарабкался на нее. Вход в пещеру оказался перед его глазами. Взяв его на прицел, Калой залился задористым собачьим лаем. И тотчас наружу выскочил медведь. Потянув воздух, он с проворством кошки бросился вверх на скалы. Калой растерялся.
|
|
|
