I. Арамейские (т.е. семитские).

II. Яфетически е:

1. Скифские (финские, тюркские, монгольские и славянские).

2. Кельтские (прочие европейские).

Если в этой классификации переместить славянские языки в “кельтскую” группу, а “скифские” переименовать хотя бы в “ура­ло-алтайские”, то мы получим то, к чему языковеды пришли в XIX в.

В XVII в. выходец из Хорватии Юрий Крижанич (1617—1693), проживавший долгие годы на Руси (главным образом в ссылке), дал первый образец сравнения славянских языков; эта попытка поражает своей точностью.

В XVIII в. Ламберт Тен-Кате (1674—1731) в книге “Aenleiding tot de Kenisse van het verhevende Deel der niederduitsche Sprocke” (“Введение в изучение благородной части нижненемецкого язы­ка”, 1723) произвел тщательное сравнение германских языков и установил важнейшие звуковые соответствия этих родственных языков.

Большое значение среди предшественников сравнительно-исторического метода имеют труды М.В. Ломоносова (1711—1765) “Российская грамматика” (1755), Предисловие “О пользе книг церьковных в российском языке” (1757) и неоконченный труд “О сродных языках российскому и о нынешних диалектах”, где дана совершенно точная классификация трех групп славянских языков с указанием на большую близость восточных к южным, показаны на ряде слов правильные этимологические соответст­вия однокорневых славянских и греческих слов, разъяснен во­прос о степени близости русских диалектов и разобщенности немецких, о месте старославянского языка и намечены родст­венные отношения между языками европейской части индоев­ропейских языков.

Во исполнение заветов Лейбница Петр I послал плененного под Полтавой шведа Филиппа-Иоганна Страленберга (1676—1750) в Сибирь для изучения народов и языков, что Страленберг и выполнил. Вернувшись на родину, он издал в 1730 г. сравни* тельные таблицы языков Северной Европы, Сибири и Северно­го Кавказа, чем заложил основу генеалогической классификации для многих неиндоевропейских языков, в частности тюркских.

В XVIII в. в России, претворяя в жизнь предначертания Пет­ра I, первые “российские академики” (Гмелин, Лепёхин, Паллас и др.) занимались широким и, как это сейчас принято называть, комплексным изучением земель и окраин Российской империи. Они изучали географическое и геологическое строение террито­рий, климат, недра, народонаселение и в том числе и языки раз­ноплеменного государства.

Это последнее было подытожено в большом переводно-со­поставительном словаре, выпущенном первым изданием в 1786— 1787 гг. Это был первый словарь такого типа, вышедший под названием “Сравнительные словари всех языков и наречий”, где путем перевода русских слов на все доступные языки был собран “Каталог языков” на 200 языков Европы и Азии. В 1791 г. было выпущено второе издание этого словаря с присоединением не­которых языков Африки и Америки (всего 272 языка).

Материалы для переводов в этих словарях собирались как академиками, так и прочими работниками Российской академии, редакторами были академик Паллас и Янкович-де-Мариево, при личном участии Екатерины II. Таким образом, этому словарю придавалось государственное значение.

Второй аналогичный словарь был осуществлен испанским миссионером по имени Лоренсо Эрвас-и-Пандуро, который пер­вым (итальянским) изданием вышел в 1784 г. под названием “Са-talogo delle lingue conosciute notizia della loro affunita e diversita” и вторым (испанским) — в 1800—1805 гг. под названием “Catalogo de las lenguas de las naciones concidas”, где в шести томах собрано было свыше 400 языков с некоторыми справками и сведениями о тех или иных языках.

Последним подобным изданием был труд прибалтийских нем­цев И. X. Аделунга и И. С. Фатера “Mithridates, oder allgemeine Sprachkunde” (“Митридат, или Общее языкознание”), выходивший в 1806—1817 гг., где правильная мысль показать различия языков на связном тексте осуществлена на переводе молитвы “Отче наш” на 500 языков; для большинства языков мира — это фантастический искусственный перевод. В этом издании боль­шой интерес представляют комментарии к переводу и граммати­ческие и иные сведения, в частности заметка В. Гумбольдта о баскском языке.

Все эти попытки “каталогизации языков”, как бы они ни были наивны, все же принесли большую пользу: они ознакомили с реальными фактами многообразия языков и возможностей сход­ства и различия языков в пределах тех же слов, что содействова­ло интересу к сравнительному сопоставлению языков и обога­щало фактическую осведомленность в языках.

Однако одни только лексические сопоставления, да еще без наличия какой-либо подлинной исторической теории, не могли привести к нужным научным результатам. Но почва для возник­новения сравнительного языковедения была готова.

Нужен был лишь какой-то толчок, который бы подсказал правильные пути сравнения языков и поставил бы нужные цели подобных исследований.

СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД

В ЯЗЫКОВЕДЕНИИ

 

Таким “толчком” оказалось открытие санскрита (санскрит — samskrta — по-древнеиндийски “обработанный”, о языке противоположность пракриту — prakrta — “простой”), лите­ратурного языка древней Индии. Почему это “открытие” могло сыграть такую роль? Дело в том, что и в средние века, и в эпоху Возрождения Индия считалась сказочной страной, полной чу­дес, описанных в старом романе “Александрия”. Путешествия в Индию Марко Поло (XIII в.), Афанасия Никитина (XV в.) и ос­тавленные ими описания отнюдь не рассеяли легенды о “стране золота и белых слонов”.

Первый, кто заметил сходство индийских слов с итальянски­ми и латинскими, был Филиппе Сассети, итальянский путеше­ственник XVI в., о чем он сообщил в своих “Письмах из Индии”, однако научных выводов из этих публикаций сделано не было.

Вопрос получил правильную постановку лишь во второй по­ловине XVIII в., когда в Калькутте был учрежден институт вос­точных культур и Вильям Джонз (1746—1794), изучив санскрит­ские рукописи и познакомившись с современными индийскими языками, смог написать:

“Санскритский язык, какова бы ни была его древность, обла­дает удивительной структурой, более совершенной, чем гречес­кий язык, более богатой, чем латинский, и более прекрасной, чем каждый из них, но носящей в себе настолько близкое родст­во с этими двумя языками как в корнях глаголов, так и в формах грамматики, что не могло быть порождено случайностью, родст­во настолько сильное, что ни один филолог, который занялся бы исследованием этих трех языков, не сможет не поверить тому, что они все произошли из одного общего источника, который, быть может, уже более не существует. Имеется аналогичное ос­нование, хотя и не столь убедительное, предполагать, что и гот­ский и кельтский языки, хотя и смешанные с совершенно раз­личными наречиями, имели то же происхождение, что и сан­скрит; к этой же семье языков можно было бы отнести и древне-персидский, если бы здесь было место для обсуждения вопросов о древностях персидских”.

Этим было положено начало сравнительному языковедению, и дальнейшее развитие науки подтвердило хотя и декларатив­ные, но правильные высказывания В. Джонза. Главное в его мыслях:

1) сходство не только в корнях, но и в формах грамматики не может быть результатом случайности;

2) это есть родство языков, восходящих к одному общему источнику;

3) источник этот, “быть может, уже больше не существует”;

4) кроме санскрита, греческого и латинского языков, к этой же семье языков относятся и германские, и кельтские, и иран­ские языки.

В начале XIX в. независимо друг от друга разные ученые раз­личных стран занялись выяснением родственных отношений язы­ков в пределах той или иной семьи и достигли замечательных результатов.

Франц Бопп (1791—1867) прямо пошел от высказывания В. Джонза и исследовал сравнительным методом спряжение ос­новных глаголов в санскрите, греческом, латинском и готском (1816), сопоставляя как корни, так и флексии, что было методо­логически особо важно, так как соответствия корней и слов для установления родства языков недостаточно; если же и матери­альное оформление флексий дает такой же надежный критерий звуковых соответствий, — что никак нельзя приписать заимство­ванию или случайности, так как система грамматических флек­сий, как правило, не может быть заимствована, — то это служит гарантией верного понимания соотношений родственных язы­ков. Хотя Бопп и полагал в начале своей деятельности, что “пра­языком” для индоевропейских языков был санскрит, и хотя он позднее пытался включить в родственный круг индоевропейских языков такие чуждые языки, как малайские и кавказские, но и своей первой работой, и позднее, привлекая данные иранских, славянских, балтийских языков и армянского языка, Бопп дока­зал на большом обследованном материале декларативный тезис В. Джонза и написал первую “Сравнительную грамматику индо-германских [индоевропейских] языков” (1833).

Иным путем шел опередивший Ф. Боппа датский ученый Расмус-Кристиан Раек (1787—1832). Раек всячески подчеркивал, что лексические соответствия между языками не являются на­дежными, гораздо важнее грамматические соответствия, ибо за­имствования словоизменения, и в частности флексий, “никогда не бывает”.

Начав свое исследование с исландского языка, Раек сопоста­вил его прежде всего с другими “атлантическими” языками: грен­ландским, баскским, кельтскими — и отказал им в родстве (от­носительно кельтских Раек позднее переменил мнение). Затем Раек сопоставлял исландский язык (1-й круг) с ближайше родст­венным норвежским и получил 2-й круг; этот второй круг он сопоставил с другими скандинавскими (шведский, датский) язы­ками (3-й круг), далее с другими германскими (4-й круг), и, на­конец, германский круг он сопоставил с другими аналогичными “кругами” в поисках “фракийского” (т. е. индоевропейского) круга, сравнивая германские данные с показаниями греческого и ла­тинского языков.

К сожалению, Раек не привлекал санскрита даже и после того, как он побывал в России и Индии; это сузило его “круги” и обеднило его выводы.

Однако привлечение славянских и в особенности балтийских языков значительно восполнило указанные недочеты.

А. Мейе (1866—1936) так характеризует сравнение мыслей Ф. Боппа и Р. Раска: “Раек значительно уступает Боппу в том отношении, что не привлекает санскрита; но он указывает на исконное тождество сближаемых языков, не увлекаясь тщетными попытками объяс­нения первоначальных форм; он довольствуется, например, ут­верждением, что “каждое окончание исландского языка можно в более или менее ясном виде отыскать в греческом и в латин­ском”, и в этом отношении его книга более научна и менее уста­рела, чем сочинения Боппа”¹. Следует указать, что сочинение Раска вышло в 1818 г. на датском языке и лишь в сокращенном виде было напечатано на немецком в 1822 г. (перевод И. С. Фатера).

Третьим основоположником сравнительного метода в языко­ведении был А. X. Востоков (1781—1864).

Востоков занимался только славянскими языками, и прежде всего старославянским языком, место которого надо было опре­делить в кругу славянских языков. Сопоставляя корни и грамма­тические формы живых славянских языков с данными старосла­вянского языка, Востоков сумел разгадать многие до него непо­нятные факты старославянских письменных памятников. Так, Востокову принадлежит заслуга разгадки “тайны юсов”, т.е. букв жид, которые он определил как обозначения носовых гласных, исходя из сопоставления:

 

Старославянские	Русские	Польские
ä@áü	дуб	dqb
ï#òü	пять	pifc

 

Востоков первый указал на необходимость сопоставления данных, заключающихся в памятниках мертвых языков, с факта­ми живых языков и диалектов, что позднее стало обязательным условием работы языковедов в сравнительно-историческом пла­не. Это было новым словом в становлении и развитии сравни­тельно-исторического метода.

Кроме того, Востоков на материале славянских языков пока­зал, что представляют собой звуковые соответствия родственных языков, такие, например, как судьба сочетаний tj, dj в славян­ских языках (ср. старославянское ñâåùà, болгарское свещ [свэшт], сербохорватское ceeħa, чешское svice, польское swieca, русское свеча — из общеславянского *svetja; и старославянское ìåæäà, болгарское межда, сербохорватское мèђа, чешское mez, польское miedza, русское межа — из общеславянского *medja), соответст­вия русским полногласным формам типа город, голова (ср. старо­славянское ãðàäú, болгарское град, сербохорватское грâ, чеш­ское hrad — замок, кремль, польское grâd — из общеславянского *gordǔ; и старославянское ãëàâà, болгарское глава, сербохорват­ское главá, чешское hiava, польское glowa — из общеславянского *golva и т. п.), а также и метод реконструкции архетипов или праформ, т. е. исходных форм, не засвидетельствованных пись­менными памятниками. Трудами этих ученых сравнительный метод в языкознании был не только декларирован, но и показан в его методике и технике.

Большие заслуги в уточнении и укреплении этого метода на большом сравнительном материале индоевропейских языков при­надлежат Августу-Фридриху Потту (1802—1887), давшему срав­нительно-этимологические таблицы индоевропейских языков и подтвердившему важность анализа звуковых соответствий.

В это время отдельные ученые по-новому описывают факты отдельных родственных языковых групп и подгрупп.

Таковы работы Иоганна-Каспара Цейса (1806—1855) по кельт­ским языкам, Фридриха Дица (1794—1876) по романским язы­кам, Георга Курциуса (1820—1885) по греческому языку, Якоба Гримма (1785—1868) по германским языкам, и в частности по немецкому языку, Теодора Бенфея (1818—1881) по санскриту, Франтишка Миклошича (1818—1891) по славянским языкам, Августа Шлейхера (1821—1868) по балтийским языкам и по не­мецкому языку, Ф.И. Буслаева (1818—1897) по русскому языку и других.

Особое значение для проверки и утверждения сравнительно-исторического метода имели работы романистической школы Ф. Дица. Хотя применение метода сравнения и реконструкции ар­хетипов стало обычным для сравнительных языковедов, но скеп­тики законно недоумевали, не видя фактической проверки нового метода. Романистика принесла своими исследованиями эту проверку. Романо-латинские архетипы, восстановленные школой Ф. Дица, были подтверждены письменно зафиксированный ми фактами в публикациях вульгарной (народной) латыни — языка-родоначальника романских языков.

Таким образом, реконструкция данных, полученных сравни­тельно-историческим методом, была доказана фактически.

Чтобы закончить очерк развития сравнительно-историческо­го языковедения, следует захватить и вторую половину XIX в.

Если в первой трети XIX в. ученые, развивавшие сравнитель­ный метод, как правило, исходили из идеалистических романти­ческих предпосылок (братья Фридрих и Август-Вильгельм Шлегели, Якоб Гримм, Вильгельм Гумбольдт), то к середине века ведущим направлением становится естественнонаучный мате­риализм.

Под пером крупнейшего лингвиста 50—60-х гг. XIX в., нату­ралиста и дарвиниста Августа Шлейхера (1821—1868) аллегори­ческие и метафорические выражения романтиков: “организм язы­ка”, “юность, зрелость и упадок языка”, “семья родственных язы­ков” — приобретают прямое значение.

По мнению Шлейхера, языки — это такие же естественные организмы, как растения и животные, они рождаются, растут и умирают, они имеют такую же родословную и генеалогию, как и все живые существа. По Шлейхеру, языки не развиваются, а именно растут, подчиняясь законам природы.

Если Бопп имел очень неясное представление о законах при­менительно к языку и говорил, что “не следует искать в языках законов, которые могли бы оказать более стойкое сопротивле­ние, чем берега рек и морей”, то Шлейхер был уверен, что “жизнь языковых организмов вообще совершается по известным зако­нам с правильными и постепенными изменениями”', и он верил в действие “одних и тех же законов на берегах Сены и По и на берегах Инда и Ганга”.

Исходя из мысли, что “жизнь языка ничем существенным не отличается от жизни всех прочих живых организмов — растений и животных”, Шлейхер создает свою теорию “родословного древа”, где и общий ствол, и каждая ветвь делятся всегда пополам, и возводит языки к своему первоистоку — праязыку, “первичному организму”, в котором должна господствовать симметрия, регу­лярность, и весь он должен быть простым; поэтому вокализм Шлейхер реконструирует по образцу санскритского, а консонан­тизм — по образцу греческого, унифицируя склонения и спря­жения по одному образцу, так как многообразие звуков и форм, по Шлейхеру, — результат дальнейшего роста языков. В резуль­тате своих реконструкций Шлейхер написал даже басню на ин­доевропейском праязыке.

Итог своих сравнительно-исторических исследований Шлей­хер опубликовал в 1861—1862 г. в книге под названием “Компен­диум сравнительной грамматики индогерманских языков”.

Позднейшие исследования учеников Шлейхера показали всю несостоятельность его подхода к сравнению языков и к рекон­струкции.

Во-первых, выяснилось, что “простота” звукового состава и форм индоевропейских языков — результат позднейших эпох, когда сократился бывший богатый вокализм в санскрите и преж­ний богатый консонантизм в греческом языке. Оказалось, на­оборот, данные богатого греческого вокализма и богатого сан­скритского консонантизма — более верные пути к реконструк­ции индоевропейского праязыка (исследования Коллитца и И. Шмидта, Асколи и Фикка, Остгоффа, Бругманна, Лескина, а позднее — Ф. де Соссюра, Ф.Ф. Фортунатова, И.А. Бодуэна де Куртенэ и др.).

Во-вторых, первоначальное “единообразие форм” индоевро­пейского праязыка также оказалось поколебленным исследова­ниями в области балтийских, иранских и других индоевропей­ских языков, так как более древние языки могли быть и более многообразны и “многоформенны”, чем их исторические потомки.

“Младограмматики”, как себя называли ученики Шлейхера, противопоставили себя “старограмматикам”, представителям поколения Шлейхера, и прежде всего отреклись от натуралисти­ческой догмы (“язык — естественный организм”), которую ис­поведовали их учителя.

Младограмматики (Пауль, Остгофф, Бругманн, Лескин и другие) не были ни романтиками, ни натуралистами, но опирались в своем “безверии в философию” на позитивизм Огюста Конта и на ассоциативную психологию Гербарта. “Трезвая” философская, вернее, подчеркнуто антифилософская позиция младограммати­ков не заслуживает должного уважения. Но практические ре­зультаты языковедческих исследований этой многочисленной плеяды ученых разных стран оказались очень актуальными.

В этой школе был провозглашен лозунг, что фонетические законы (см. гл. VII, § 85) действуют не везде и всегда одинаково (как думал Шлейхер), а в пределах данного языка (или диалекта) и в определенную эпоху.

Работы К. Вернера (1846—1896) показали, что отклонения и исключения фонетических законов сами обязаны действию иных фонетических законов. Поэтому, как говорил К. Вернер, “долж­но существовать, так сказать, правило для неправильности, нуж­но только его открыть”.

Кроме того (в работах Бодуэна де Куртенэ, Остгоффа и особен­но в трудах Г. Пауля), было показано, что аналогия* — такая же закономерность в развитии языков, как и фонетические законы.

Исключительно тонкие работы по реконструкции архетипов Ф. Ф. Фортунатова и Ф. де Соссюра еще раз показали научную силу сравнительно-исторического метода.

Все эти работы опирались на сопоставления различных мор­фем и форм индоевропейских языков. Особенное внимание уделено было строению индоевропейских корней, которые в эпоху Шлейхера в соответствии с индийской теорией “подъе­мов” рассматривали в трех видах: нормальном, например vid, в первой ступени подъема — (guna) ved и во второй ступени подъ­ема (vrddhi) vayd, как систему усложнения простого первичного корня. В свете новых открытий в области вокализма и консона­нтизма индоевропейских языков, имеющихся соответствий и рас­хождений в звуковом оформлении тех же корней в разных груп­пах индоевропейских языков и в отдельных языках, а также с учетом условий ударения и могущих быть звуковых изменений вопрос об индоевропейских корнях был поставлен иначе: пер­вичным брали наиболее полный вид корня, состоявший из со­гласных и дифтонгического сочетания (слоговая гласная плюс, и, п, т, г, I); благодаря редукции (что связано с акцентологией) могли возникать и ослабленные варианты корня на 1-й ступени: i, и, п, т, г, (без гласной, и далее, на 2-й ступени: ноль вместо i, и или и, т, г, I неслоговые. Однако это до конца не разъясняло некоторых явлений, связанных с так называемым “шва индогер-маникум”, т.е. с неопределенным слабым звуком, который изо­бражали как ǝ.

Ф. де Соссюр в своей работе “Memoire sur le systeme primitif des voyelles dans les langues indoeuropeennes”, 1879 года, исследуя различные соответствия в чередованиях корневых гласных индо­европейских языков, пришел к выводу, что и э могло быть несло­говым элементом дифтонгов, а в случае полной редукции слого­вого элемента могло становиться слоговым. Но так как такого рода “сонантические коэффициенты” давали в разных индоевро­пейских языках то ē, то ā, то ō, следовало предположить, что и сами “шва” имели различный вид: ə₁, ə₂, ə₃. Сам Соссюр всех выводов не сделал, но предположил, что “алгебраически” выра­женным “сонантическим коэффициентам” А и Ǫ соответствова­ли когда-то недоступные прямо по реконструкции звуковые эле­менты, “арифметическое” разъяснение которых пока невозможно.

После подтверждения текстами вульгарной латыни роман­ских реконструкций в эпоху Ф. Дица это было второе торжество сравнительно-исторического метода, связанное с прямым пред­видением, так как после расшифровки в XX в. хеттских клино­писных памятников оказалось, что в исчезнувшем к первому тысячелетию до н. э. хеттском (неситском) языке эти “звуковые элементы” сохранились и они определяются как “ларингальные”, обозначаемые ̬ h, причем в других индоевропейских языках соче­тание h̬e давало ĕ, h̬o давало ŏ, a eh̬ > ē, oh̬ > ō/ā, откуда имеем чередование долгих гласных в корнях. В науке этот комплекс идей известен как “ларингальная гипотеза”. Количество исчез­нувших “ларингальных” различные ученые подсчитывают по-раз­ному[358].

О сравнительно-историческом методе писал Ф. Энгельс в “Анти-Дюринге”.

“Но раз г-н Дюринг вычеркивает из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, то для обучения языку у него остается только старомодная, препарированная в стиле старой классической филологии, техническая грамматика со всей ее казуистикой и произвольностью, обусловленными от­сутствием исторического фундамента. Ненависть к старой фило­логии приводит его к тому, что самый скверный продукт ее он возводит в ранг “центрального пункта действительно образова­тельного изучения языков”. Ясно, что мы имеем дело с филоло­гом, никогда ничего не слыхавшим об историческом языкозна­нии, которое за последние 60 лет получило такое мощное и пло­дотворное развитие, — и поэтому-то г-н Дюринг ищет “в высо­кой степени современные образовательные элементы” изучения языков не у Боппа, Гримма и Дица, а у блаженной памяти Хейзе и Беккера”'. Несколько ранее в этой же работе Ф. Энгельс ука­зывал: “Материя и форма родного языка” становятся понятны­ми лишь тогда, когда прослеживается его возникновение и по­степенное развитие, а это невозможно, если не уделять внима­ния, во-первых, его собственным отмершим формам и, во-вто­рых, родственным живым и мертвым языкам”[359].

Конечно, эти высказывания не отменяют необходимости в описательных, а не исторических грамматиках, которые нужны прежде всего именно в школе, но ясно, что такие грамматики строить на основе “блаженной памяти Хейзе и Беккера” было бы нельзя, и Энгельс очень точно указал на разрыв “школьной грам­матической премудрости” того времени и передовой науки той эпохи, развивавшейся под знаком историзма, неведомого предыдущему поколению.

Для сравнительных языковедов конца XIX—начала XX в. “пра­язык” постепенно делается не искомым, а лишь техническим средством изучения реально существующих языков, что отчет­ливо сформулировано у ученика Ф. де Соссюра и младограмма­тиков — Антуана Мейе (1866—1936).

“Сравнительная грамматика индоевропейских языков нахо­дится в том положении, в каком была бы сравнительная грам­матика романских языков, если бы не был известен латинский язык: единственная реальность, с которой она име­ет дело, это соответствия между засвидетельствованными языка­ми”; “два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же язы­ка, бывшего в употреблении раньше. Совокуп­ность родственных языков составляет так называемую языковую семью”², “метод сравнительной грамматики применим не для вос­становления индоевропейского языка в том виде, как на нем говорили, а лишь для установления определенной сис­темы соответствий между исторически засвидетельст­вованными языками”. “Совокупность этих соответствий состав­ляет то, что называется индоевропейским языком”[360].

В этих рассуждениях А. Мейе, несмотря на их трезвость и разумность, сказались две черты, свойственные позитивизму кон­ца XIX в.: это, во-первых, боязнь более широких и смелых по­строений, отказ от попыток исследования, идущего в глубь ве­ков (чего не боялся учитель А. Мейе — Ф. де Соссюр, гениально наметивший “ларингальную гипотезу”), и, во-вторых, антиисто­ризм. Если не признавать реального существования языка-осно­вы как источника существования продолжающих его в дальней­шем родственных языков, то вообще следует отказаться от всей концепции сравнительно-исторического метода; если же призна­вать, как это говорит Мейе, что “два языка называются родст­венными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении рань­ше”, то надо пытаться исследовать этот “ранее бывший в упот­реблении язык-источник”, пользуясь и данными живых языков и диалектов, и показаниями древних письменных памятников и используя все возможности правильных реконструкций, учиты­вая данные развития народа, носителя этих языковых фактов.

Если нельзя реконструировать язык-основу полностью, то можно добиться реконструкции его грамматического и фонети­ческого строя и в какой-то мере основного фонда его лексики.

Каково же отношение советского языкознания к сравнитель­но-историческому методу и к генеалогической классификации языков как выводу из сравнительно-исторических исследований языков?

1) Родственная общность языков вытекает из того, что такие языки происходят от одного языка-основы (или группового пра­языка) путем его распадения благодаря дроблению коллектива-носителя. Однако это длительный и противоречивый процесс, а не следствие “расщепления ветви надвое” данного языка, как мыслил А. Шлейхер. Тем самым исследование исторического развития данного языка или группы данных языков возможно только на фоне исторической судьбы того населения, которое являлось носителем данного языка или диалекта.

2) Язык-основа не только “совокупность... соответствий” (Мейе), а реальный, исторически существовавший язык, кото­рый полностью восстановить нельзя, но основные данные его фонетики, грамматики и лексики (в наименьшей мере) восста­новить можно, что блестяще подтвердилось по данным хеттско­го языка применительно к алгебраической реконструкции Ф. де Соссюра; за совокупностью же соответствий следует сохранить положение реконструктивной модели.

3) Что и как можно и должно сравнивать при сравнительно-историческом изучении языков?

а) Надо сравнивать слова, но не только слова и не всякие слова, и не по их случайным созвучиям.

“Совпадение” слов в разных языках при том же или подоб­ном звучании и значении ничего доказать не может, так как, во-первых, это может быть следствием заимствования (например, наличие слова фабрика в виде fabrique, Fabrik, fabriq, фабрик, fabrika и т. п. в самых разных языках) или результатом случайного совпадения: “так, по-английски и по-новоперсидски то же соче­тание артикуляций bad означает “дурной”, и тем не менее пер­сидское слово ничего не имеет общего с английским: это чистая “игра природы”. “Совокупное рассмотрение английской лекси­ки и новоперсидской лексики показывает, что из этого факта никакие выводы сделать нельзя”.

б) Можно и должно брать слова сравниваемых языков, но только те, которые исторически могут относиться к эпохе “язы­ка-основы”. Так как существование языка-основы следует пред­полагать в общинно-родовом строе, то ясно, что искусственно созданное слово эпохи капитализма фабрика для этого не годит­ся. Какие же слова годятся для такого сравнения? Прежде всего имена родства, эти слова в ту отдаленную эпоху были наиболее важными для определения структуры общества, часть из них со­хранилась и до наших дней как элементы основного словарного фонда родственных языков (мать, брат, сестра), часть уже “вы­шла в тираж”, т. е. перешла в пассивный словарь (деверь, сноха, ятры), но для сравнительного анализа годятся и те, и другие слова; например, ятры, или ятровь, — “жена деверя” — слово, имеющее параллели в старославянском, в сербском, словенском, чешском и польском, где jetrew и более раннее jetry показывают носовую гласную, что связывает этот корень со словами утроба, нутро, внутр-[енност], с французским entrailles и т. п.

Для сравнения подходят также числительные (до десяти), некоторые исконные местоимения, слова, обозначающие части тела, и далее названия некоторых животных, растений, орудий, но здесь могут быть существенные расхождения между языками, так как при переселениях и общении с другими народами одни слова могли теряться, другие — заменяться чужими (например, лошадь вместо конь), третьи — просто заимствоваться.

Таблица, помещенная на с. 406, показывает лексические и фонетические соответствия в разных индоевропейских языках по рубрикам указанных слов.

4) Одних “совпадений” корней слов или даже слов для выяс­нения родства языков недостаточно; как уже в XVIII в. писал В. Джонз, необходимы “совпадения” и в грамматическом офор­млении слов. Речь идет именно о грамматическом оформлении, а не о наличии в языках тех же или подобных грамматических категорий. Так, категория глагольного вида ярко выражена в язы­ках славянских и в некоторых языках Африки; однако выражает­ся это материально (в

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: