Глава четвертая. СТАРЕЦ ХОЧЕТ ЮРУ. (до конкурса три месяца)

Григорий Сильвестрович, как бобик, прибежал на работу на третьи сутки. Выглядел он дико озабоченным.
- Как отослал?! - удивился он. - От чьего имени? От Арьева? Это правильно. Копию хоть оставил? Потом взгляну. А пока вот что: батька требует вызвать Юру Милославского. Говорит, что без него в газете не хватает шика. Читал Юрин рассказ про всадников? " Тамарка, - говорит, - почему у тебя трусы на жопе грязные? " Тут тебе и реализм, и готовый русский колорит!
- Лучше бы старцу попробовать Эдика Дектера! Все-таки известный беллетрист, борец с режимом! - зевнув, предложил я. - Извините, бессонница замучила!
Барский посмотрел на меня с удивлением: " Ты что?! На хер он сдался? Бездарь и жулик, он нас всех оберет. Нет, мне нужен образованный человек, но чтобы умел думать не по-русски. И мог потрафить старцу! Видимо, мы промахнулись с Тараскиным. Старец убежден, что Тараскин из Харькова! Сколько я ему по телефону ни доказывал - стоит на своем! Упрям как бык. Давайте вашего Юру!
- Боюсь вам обещать, Григорий Сильвестрович! Очень тонкая душа, обижен на весь мир - может не согласиться!
Юра Милославский уже несколько лет жил в греческом монастыре Эйн-Геди. После того, как за одну ночь ему удалось перевести " Отче наш" на иврит, он вышел из Союза израильских поэтов, попрощался с мамой и поселился в Иудейской пустыне, в том месте, где царь Давид срезал у царя Саула край штанов. Григорий Сильвестрович выслушал меня недоверчиво и записал монастырский адрес. " Съезжу, чем черт не шутит, - объяснил он мне, - человек, похоже, тщеславный, может быть, на что-нибудь и клюнет". Но прошло еще несколько суматошных дней и вместо Милославского в редакцию нежданно-негаданно ввалился профессор Иван Антонович Тараскин. Его привезли прямо из аэропорта, он всех сторонился и был очень бледен. " Почему так много маккавеев на улицах?! " - с судорожной гримасой спрашивал он. " Ты мне зубы не заговаривай, ты скажи, прохвост, куда своих сопровождающих-михайловцев дел?! " - в бешенстве орал на него Барский, но профессор в ответ только растерянно улыбался. " Кандидат на Казань! - шепнул мне Арьев. - Не исключено, что его пытали! " Тараскина действительно пришлось госпитализировать. Арьев после этих событий притих и задумался. " Что же с нами будет, Миша, что будет?! На улицу страшно выходить. Вам не страшно? А что же будет, когда выйдет газета?! Мы нарушаем мировое равновесие?! - затянул он в одно прекрасное утро. - Нужно уходить. Потом будет поздно".
-А уже и сейчас поздно! - бросил я. - Теперь все зависит от " Конгресса": увезут нас отсюда - хорошо, а нет - значит нет. Вы бы вместо паники лучше стихи писали. Чего-нибудь новенькое - конкурс на носу!
- Да ничего в голову не лезет, хоть плачь! - на глазах у Арьева действительно были слезы. - Это не конкурс, а сплошное надувательство. Я вас хочу предупредить, как друга...
- Вы меня уже один раз предупредили!
- Была страшная цепь заблуждений, но теперь все сведения точные! Если вас будут уговаривать везти профессора Тараскина в Москву - ни за что не соглашайтесь! И не ввязывайтесь ни во что, где появится имя Белкера-Замойского! Это ловушка. Могу вам сказать одно - поэтический импульс в мире кончился!
Я, как всегда, слушал арьевский бред вполуха. Трудно было себе представить, что руководство " Конгресса" станет с Арьевым делиться. Есть такие люди, которых лучше не посвящать ни во что.
- Это у вас, Женечка, импульс кончился, - насмешливо бросил я, - а у остальных он только еще начинается! Смотрите, что делается в городе!
По Иерусалиму всю осень проходили тотальные чтения. Кто выступал на открытых площадках, кто в клубах, и только Менделевич выступал исключительно в " Шаломе", правда, на редкость эффектно. На сцене был растянут огненный венец, как в цирке перед прыжками тигров. И среди этого чадящего пламени Менделевич читал. Рав Фишер огнем был недоволен, считая, что эти идиоты все спалят, и специальные отряды стояли во время всего выступления с пенными огнетушителями. Но чаще всего в городе читали Фантики, Эдуард Дектер и бухарка Меерзон, которая грозилась отобрать у Менделевича по крайней мере треть голосов. Менделевич ее побаивался и прямо со сцены оскорбительно дразнил шмакодявкой. Вместе, на одной площадке, они еще не выступали ни разу. Григорий Сильвестрович сетовал, что участвует мало природных израильтян, но им идею конкурса вообще объяснить не представлялось возможным: то, что они называли израильской поэзией, собственно поэзией не являлось! Это были в основном тексты эстрадных песен, под которые израильтяне водили хороводы и плясали, и оформить их прилично для международного конкурса было невозможно. В окончательных конкурсных списках никого нового я не увидел: Лимонов по-прежнему шел от Ватикана, где у его жены были давнишние связи. За ним в списках шли братья Моргенштерны, братья Копытманы, Гробман, Арьев, Бараш, Губерман, Верник-Марголит, Белкер-Замойский и, что меня очень удивило, Юрий Милославский. Все-таки Григорию Сильвестровичу удалось его откопать! Я внимательно часами изучал этот список: по-настоящему кроме Замойского против армяшки могла выстоять только настырная поэтесса Меерзон.
Если " Конгресс" не решится ее убрать, предстоит интересная поэтическая схватка.