У дверей реакция? Революция?

В политической и общекультурной жизни левый и правый — понятия относительные. Все зависит от исходной точки. Левый идеал всегда отталкивается от известного идеологического status quo, которое по отношению к данной левой идеологии является идеологией правой. Это изначальное идеологическое status quo может продолжать жить и после того, как левый идеал одержит победу и воплотится в известную форму социально-политического быта: соотношение между правым и левым от этого не меняется, и правое, перейдя из роли охранителя в роль оппозиции существующему строю, тем не менее остается правым, реакционным. Правое упирается, строго говоря, всегда на непосредственное прошлое, а на современность лишь постольку, поскольку эта современность является непосредственным продолжением прошлого. Оно враждебно новизне, и не только в том случае, если эта новизна только преподносится в воображении левых, но и в том случае, если эта новизна уже воплотилась в формах реальной жизни. Те из некогда левых идеалов, которые воплощаются в жизнь, остаются левыми, только пока и поскольку они воспринимаются как нечто новое: только пока и поскольку такое ощущение новизны существует, защита этих идеалов есть дело левых, а борьба с ними как с новизной — дело правых. Но может наступить момент, когда ощущение новизны данного идеала настолько выветрится и потускнеет, что защитники его из левых обратятся в консерваторов, а противники данного идеала будут нападать на него не как на новшество, а как на отжившее старое, которое надо заменить другим, более новым идеалом. Поскольку этот новый идеал не будет возвращением к непосредственно предшествовавшему status quo, защитники его окажутся левыми, а прежние левые — правыми, консерваторами.

До сих пор в европейской жизни нарастание новых идеалов, отодвигающее старые идеалы в область отжившего status quo, шло, в общем, по одной прямой линии. Термины «правый» и «левый» были поэтому в каждый данный момент вполне удачны. Каждый новый идеал был действительно левее непосредственно предыдущего, так как шел дальше его в том же направлении, уклоняясь еще больше от изначального status quo: так, в области политики «демократизм — социализм — коммунизм», «конституционализм — парламентаризм — советизм, «конституционная монархия — демократическая республика — с. ф. с. р. [советская федерация социалистических республик]» — все это тройки идеалов, расположенных на прямой линии справа налево. Но можно представить себе такое прямолинейное движение, доведенное до своего предела, до тупика, из которого уже «дальше некуда идти». В этом случае новый идеал, отталкивающийся от непосредственно предшествующего идеологического status quo, окажется не левее его — ибо «левее быть невозможно», — а просто где-то вне той прямой линии, на которой до сих пор помещались правые и левые идеалы. Все это применимо не только к социально-политическим учениям, но и к учениям, определяющим национальные отношения, религиозные убеждения и т. д.

Всматриваясь в современную политическую, социальную и обще культурную жизнь, с одной стороны, Европы, с другой — России, невольно приходишь к заключению, что те левые идеологии, которыми до сих пор определялась эта жизнь, не только утратили свою свежесть, но прямо выветрились, обветшали, покрылись каким-то налетом косности и охранительного мракобесия. Это наблюдается не только в странах, уж давно осуществивших левые политические идеалы и всегда считавшихся «передовыми», но и в молодых республиках, перешедших к «передовому» строю совсем недавно. Законы «об охране республики» и постоянные опасения «контрреволюции» — характерные явления современности, свидетельствующие о том, насколько некогда левые идеологии теперь утратили свою юношескую свежесть, придававшую им силу. В современной левизне есть какая-то косность, какая-то боязнь новизны — черты, характерные для идеологий консервативных и реакционных. Левизна отдает казенщиной, а главное — стариной. Человек, искренне верящий левым идеологиям, обычно либо уже стар, либо по всему своему духовному облику принадлежит к прошлому поколению. В устах подлинно современного человека левые речи звучат как некоторая казенная «высочайше утвержденная» ложь, в которую сам говорящий не верит.

Обветшание некогда левых идеологий должно было бы привести к возникновению новых, еще более левых. Однако те крайние левые идеи, до которых люди додумались и которые отчасти воплощены, например в России, представляются уже именно тем пределом левизны, дальше которого в том же направлении идти некуда: ведь и так уже в них чувствуется какое-то доведение до абсурда, приближение к той точке, где плюс-бесконечность и переходит в минус-бесконечность. Неудивительно поэтому, что, ища выхода из непроходимого тупика, современный человек обращает свои взоры скорее направо, чем налево. Мы живем в такое странное время, когда «дети» либо совсем беспринципны, либо правее «отцов».

Однако простое поправение никак не может стать выходом из современного положения. Не говоря уже о том, что история не знает движения назад в чистом виде, нельзя упускать из виду и того обстоятельства, что-то прежнее идеологическое, от которого отталкивались некогда — левые ныне — омракобесившиеся идеологии, действительно прочно изжито и утратило всякую жизнеспособность. Если теперь люди изверились в тех левых идеалах, которые прежде казались столь заманчивыми, если от теоретического обоснования этих идеалов теперь веет затхлой казенщиной, избитым фразерством и пошлостью, то в еще большей мере все это относится к тем правым идеологиям, к которым обращают свои взоры пришедшие в отчаяние и изверившиеся в левизне современные люди. Самый тот факт, что в свое время — притом во время очень недавнее, когда общекультурная обстановка принципиально мало отличалась от теперешней, — правые идеологии не сумели защитить себя, не сумели удовлетворить современников и помешать им двинуться влево, свидетельствует о нежизнеспособности этих правых идеологий. Нелепо ссылаться на слепоту «передового общества», не сумевшего или не захотевшего оценить спасительной сущности правых идеологий: если бы эти правые идеологии действительно были сильны и жизнеспособны, стихийное отвержение их было бы немыслимо. Идеализировать недавнее прошлое могут только люди со слишком короткой памятью, и так как человеческая память в среднем не так коротка, то обманчивость этой идеализации очень быстро обнаруживается. Факт остается фактом: когда правые идеологии управляли жизнью, многим жилось лучше, чем теперь, но все же большинство было не удовлетворено не только жизнью, но — что в данном случае еще важнее — самыми этими идеологиями, и в искании новых, более удовлетворительных идеологий большинство двинулось влево. Теперь и в этих левых идеологиях все изверились и многим живется еще хуже, чем раньше. Из этого следует, что путь, по которому двинулось большинство, был избран неверно, но отнюдь не следует, чтобы надо было вернуться к тому заведомо неудовлетворительному положению, неудовлетворительность которого в свое время и вызвала стремление к перемене идеологий и форм жизни. Возвращение к заведомо неудовлетворительному правому идеологическому status quo мыслимо лишь как попытка «переиграть», т. е., изведав уже неправильность левого пути, вернуться к отправной точке с тем, чтобы попытаться из нее пойти по другому направлению. Но в таком случае правая идеология оказывается не «идеалом» в подлинном смысле слова, — а между тем, чтобы вывести людей из тупика, в который они попали, нужен именно идеал, а не голое признание того, что они забрели в тупик.

Стихийное «поправение», инстинктивное стремление современного человека вернуться назад «к доброму старому времени» есть лишь признак отчаяния. В этом умонастроении самую видную роль играет соединение острого ощущения неудовлетворенности современным положением с преувеличенно идеализированными по контрасту воспоминаниями недавнего прошлого; подлинной идеологии, продуманной и осознанной, в нем нет. Идеологическая бедность современного правого движения поражает всякого беспристрастного наблюдателя. Мало того, теоретические понятия, лежащие в основе некоторых проявлений этого правого движения, находятся в полном противоречии с самым духом всякой подлинной правой идеологии. «Правые» так долго терлись о левые идеологии и о левое мировоззрение, что сами словно заразились тем умонастроением, которое лежит в основе всех левых идеологий. Это приходится наблюдать на каждом шагу. Русские эмигранты-монархисты исполнены такой же веры в магическую спасительность юридических формул, какою всегда отличались все левые идеологи: разница только в том, что левые верили в немедленное водворение всеобщего счастья при помощи демократической республики, всеобщего избирательного права и т. д., а правые такое же немедленное и автоматическое водворение всеобщего благополучия ждут от восстановления монархии. А так как монархия представляется правым именно как известный комплекс юридических норм, имеющих магическую спасительную силу независимо от времени, места и живых личностей, то естественно, что монархизм превращается в легитимизм. И в этом-то и проявляется идейная противоречивость всего подхода к проблеме. Взгляд на главу государства как на сумму известных юридических прав на престолонаследие превращает монарха из живой личности концентрирующей в себе национальную волю, в какой-го алгебраический знак. Такой взгляд был бы естествен в уме республиканца или последовательного «народоправца», парламентариста, для которого глава государства не более как подписывательная машина, случайно имеющая человеческий образ, но с подлинным монархическим духом соединить такую механизацию монархии трудно. В том механическом юридизме, который проникает в мышление руководителей современного правого движения, как нельзя более сказывается идеологическая беспомощность, идейное бессилие реакции как чистого движения назад: в идейном багаже руководителей этого движения ничего, кроме преувеличенно идеализированного воспоминания о недавно пережитом «добром старом времени», не заключается. Естественно поэтому, что руководителями движения являются главным образом те, кому особенно легко идеализировать недавнее прошлое, т. е. те, кто прежде жил особенно хорошо и теперь особенно много потерял; а при таких условиях весьма естественно также и то, что те, кто к идеализации недавнего прошлого мало склонны (по остроте ли памяти или потому, что в прошлом ничего особенно хорошего не испытали), сторонятся от правого движения, воспринимая его как движение чисто шкурное.

И все же несмотря на идейную бессодержательность и бесплодность тех форм, в которые выливается правое движение у его руководителей, в самом факте поправения молодых поколений, мало задумывающихся над теоретическим обоснованием своего умонастроения, есть что-то здоровое и подлинное. Это стихийное поправение таит в себе бессознательное, инстинктивное предчувствие истинно новой идеологии, которая одна способна вывести из левого тупика. Те отнюдь не новые реакционные идеологии и формулы, которые при этом фактически высказываются, являются лишь суррогатом невысказанной и неосознанной грядущей подлинно новой идеологии. Происходит это по инерции, по неспособности отвлечься от привычной плоскости политического мышления, в котором правизна и реакция противопоставляются левизне и «прогрессивности» Инстинкт подсказывает, что бессознательно искомая идеология лежит где-то очень далеко от крайне левого конца цепи возможных социально политических и социально-этических идеологий; а так как в готовом виде существует только эта цепь идеологий, то взоры невольно обращаются к ее правому, даже крайне правому концу. Но это — ошибка, вызванная исключительно привычностью той цепи или прямой линии, на которой до сих пор располагались справа налево все высказываемые идеологии и формулы, долженствующие нормировать социально-политическую жизнь, культуру и быт. По существу стихийное поправение молодежи есть плод инстинктивного, подсознательного стремления к новому, а не к старому, и люди старого закала, живущие лишь воспоминаниями недавнего прошлого, органически неспособны понять это движение и руководить им. Новая идеология — та, которой принадлежит будущее, лежит не на этой привычной прямой линии. Может быть, если проецировать ее на эту линию, точка проекции и окажется где-то в правых частях линии, чем объясняется оптический обман тех, которые привыкли смотреть только на эту привычную линию. Но суть новой идеологии, то, что делает ее подлинно новой, жизнеспособной и движущей, заключается не в том, что проекция ее правее крайне левой точки изжитой идеологической цепи, а в том, что сама эта идеология лежит в другом плане. Именно поэтому она не реакционна, не знаменует возвращения вспять к недавнему прошлому, а зовет к резкому повороту, к прыжку в другой, совершенно новый план. Фраза, что полного возврата к недавнему прошлому быть не может, сделалась ходячей. Ее повторяют люди всех направлений, как левые, так и правые. Но в устах этих людей, привыкших мыслить только в ограниченных пределах старой, ныне пройденной до конца и безнадежно изжитой идеологической цепи, фраза эта приобретает щемяще банальное содержание: желательное будущее представляется им как какой-то компромисс между разными старыми идеологиями, как новая комбинация из элементов разных старых программ и направлений, и нечего и говорить, что эта комбинация лежит в пределах все той же изжитой идеологической линии. Совершенно другое значение получает убеждение в немыслимости возврата к недавнему прошлому у тех, кто отвергает всю изжитую идеологическую линию в ее целом: только при этом условии будущее рисуется как подлинно новый уклад жизни. И ясно, что, только идя таким путем, можно надеяться найти выход из тупика современности. Все старое изжито, изведено и безнадежно скомпрометировано. Нужно подлинно новое, не новая комбинация из старых элементов, а введение элементов существенно новых.

Абсолютно нового в истории никогда не бывает. Историческое развитие немыслимо без исторической памяти, и именно в этой памяти черпаются и образцы, и вдохновения для всякого нового творчества. Но выход из пройденной до конца линии старых правых и левых идеологий вовсе и не знаменует собой отказа от исторической памяти. Как раз наоборот, именно те, кто до сих пор топчется в пределах все тех же старых идеологий, заслуживают упрека в недостатке памяти; воспоминания их не идут раньше начала названной идеологической линии, у нас в России — не дальше XVIII века. Во всяком радикальном новаторстве, во всякой переворотной (революционной в подлинном смысле) идеологии есть всегда примыкание к очень старому историческому воспоминанию. Существенно то, что воспоминание это является именно очень старым, что оно относится ко временам, давно минувшим, а не к тому сравнительно недавнему прошлому, к которому обращаются идеологии консервативные, реакционные в подлинном смысле, то есть тянувшие назад. Французская революция, этот классический образ переворота, вся была проникнута живым воспоминанием о Римской республике. Новаторство не в отказе от прошлого, а в отталкивании от непосредственного, недавнего прошлого, в перескакивании через него и в идеологическом примыкании к эпохам более отдаленным. Эти очень древние элементы, почерпнутые из глубин исторической памяти, оказываются новыми и революционными именно благодаря пересадке в новый контекст. Здесь не может быть простой реставрации, простого воспроизведения отдаленного прошлого именно потому, что это прошлое слишком старо. Элементы отдаленного прошлого, вырванные из исторической перспективы и пересаженные в новый для них контекст современности, начинают жить совершенно новой жизнью и становятся способны вдохновлять к подлинно новому творчеству. Следует отличать старое от древнего. Смотря на банальную иконопись прошлого столетия, современный художник воспринимает ее как ветошь, как «uberwundener Standrunkt»[75], но, взглянув на древнерусскую икону, он может загореться огнем подлинного вдохновения и создать нечто подлинно новое, причем это новое отнюдь не должно быть обязательно реставрацией или даже стилизацией. Рисовать совершенно так же, как древнерусский мастер, современный художник (настоящий художник, не копиист-реставратор) никогда не будет: и не столько потому, что он — человек другой культуры, но уже по одному тому, что, смотря на древнерусскую иконопись, восторгаясь и вдохновляясь ею, он в то же время отталкивается от живописи XIX века, что у древнерусского мастера быть не могло и что ведет к совершенно иному, существенно новому восприятию и переживанию древнерусской иконописи. Сходные психологические процессы возможны и в других областях творчества, и в области идеологий. Новая идеология, отталкиваясь от длинного ряда непосредственно предшествовавших идеологий, может почерпнуть вдохновение в далеких глубинах исторической памяти и остаться тем не менее существенно новой, ибо элементы древности предстанут в ней в совершенно новом (пусть исторически неверном, но ценном с точки зрения современности) аспекте. Революция (в смысле переворота в миросозерцании) отталкивается от непосредственного прошлого, она, не может быть реставрацией, но не только может, а зачастую и стремится быть возрождением глубокой древности. Итак, те идеалы, которые способны вывести нас из современного тупика, лежат вне плоскости, на которой располагались до сих пор правые и левые идеи. Ощущение того, что эти идеалы находятся где-то правее известных нам левых идей, основано на оптическом обмане, на привычке все проецировать на одну прямую линию. Инстинктивное стремление двинуться назад — плод недоразумения: в недавнем прошлом спасения нет, через него можно лишь перескочить, с тем чтобы почерпнуть в отдаленном прошлом вдохновение для создания подлинно нового. Нужна не реакция, а революция в подлинном смысле, т. е. переворот в сознании.

Европейская идеологическая дорога, прямая линия справа налево, пройдена до конца: не только вся она приводит в тупик, но и нет на ней ни одной точки, на которой можно было бы остановиться. Ее надо бросить всю, целиком, окончательно — и искать новую. Мы, русские, должны прежде всего отказаться от европейских форм политического мышления, перестать поклоняться идолу (к тому же чужому) «формы правления», перестать верить в возможность идеального законодательства, механически и автоматически гарантирующего всеобщее благополучие, — словом, должны оставить взгляд на человеческое общество как на бездушный механизм, взгляд, на котором основаны все современные социально-политические идеологии. Не в совершенном законодательстве, а в духе, создающем и укрепляющем государство через быт и устойчивую идеологию, следует искать грядущий идеал. Задача современности не в юридической спекуляции, а в создании устойчивой духовной базы и в бытовом ее воплощении.

Жажда нового, спасительного идеала томительна и напряженна. Довольствоваться суррогатом в виде изжитых формул реакции невозможно и вредно. Надо ясно сознать, что это — не то, и сосредоточенно напрячь слух, всем существом насторожиться, чтобы расслышать новое слово. Это слово должно быть сказано и будет сказано. Коллективное предчувствие не обманывает, а коллективное напряжение с Божьей помощью способно творить чудеса. Мы стоим у дверей. Толците, и отверзется вам.