 |
Евразийство и белое движение
|
|
|
|
За последнее время в известной части эмигрантской прессы усиленно распространяются всякая клевета по адресу евразийства. Одним из таких наиболее ходячих клеветнических утверждений является утверждение о том, что будто бы евразийство «отрицательно относится» к белому движению — или даже «отвергает» и «поносит» его.
На этом утверждении следует остановиться, ибо оно чрезвычайно характерно для психологии и полемических приемов врагов евразийства.
В писаниях этих врагов евразийства термин белое движение берется, так сказать, в нерасчлененном виде. Между тем понятие белое движение — сложное.
Когда кто-нибудь говорит, что приемлет или отвергает белое движение, надо определить, какое именно содержание вкладывается в этот термин.
Белое движение в первоначальном смысле этого выражения родилось из патриотического порыва лучших представителей русской армии. Эти люди не рассуждали, не выдумывали. Они ясно почувствовали, что отдать Россию без боя на растерзание коммунизму недопустимо, что лучше умереть, но исполнить свой долг до конца. Эта была не идеология, а живое всепроникающее чувство, непоколебимая воленаправленность. И носители этой «белой стихии» оказались способными на подвиги совершенно исключительного героизма. Но для того чтобы белое движение стало подлинно организующим началом русской жизни, необходимо было создание известной идеологии, установление известных принципов строения, управления и политики. Все это надо было выработать, выдумать. Тем, кто с винтовкой в руках сражался против превосходящего своей численностью неприятеля, или тем, кто благодаря своему стратегическому таланту и боевому опыту руководили этой героической борьбой, конечно, некогда и невозможно было заниматься всем этим. К тому же русская военная сила была воспитана вне политики и не была подготовлена к решению тех сложных задач, которые выдвигала жизнь. Поэтому необходимо было обратиться к каким-то другим, невоенным людям, специалистам по этим вопросам — публицистам, общественным и государственным деятелям. Перед этими невоенными людьми стояла задача создать и оформить идеологию, которая по своей действенной силе соответствовала бы силе патриотического порыва бойцов на фронте, по своему размаху не уступала бы противопоставленной ей идеологии коммунизма, органически вошла бы в русскую жизнь и способна была бы послужить фундаментом для нового строительства русской жизни.
|
|
|
И вот этой-то поставленной перед невоенными участниками белого движения задачи выполнить не удалось. Среди этих людей не оказалось ни одного даровитого идеолога, ни одного государственного ума крупного масштаба. Все, что они придумывали и высказывали, было расплывчато, неопределенно и идейно бессодержательно. Во всей их идеологической установке проявлялась какая-то беспомощность и робость. Получалась поразительная, бросающаяся в глаза картина полного несоответствия между беззаветной храбростью бойцов, сражавшихся на фронте, и идеологической робостью идейных руководителей движения Там, на фронте, не боялись сражаться против неприятеля, в несколько раз более сильного по численности, и не только совершали чудеса храбрости, но и выполняли порой блестящие стратегические операции. А тут, в редакциях, канцеляриях, совещаниях, во-первых, боялись всего, боялись сказать новое слово, боялись выдвинуть сколько-нибудь определенное положение, а во-вторых, и не умели ничего сделать, не умели наладить жизнь, установить правильную, целесообразную линию политики. Храбрость и стратегическое искусство военных соединялись с идеологической робостью и практической беспомощностью невоенных участников белого движения.
|
|
|
Это не могло не повести к катастрофе. В поражении белого движения повинна бездарность невоенных участников этого движения. Пусть они не ссылаются на то, что высшая власть и право назначения находились в руках военных, генералов: фактически эти генералы во всех вопросах невоенного характера советовались с признанными авторитетами русской публицистики и общественности, а по мере возможности и высшей бюрократии, — и ответственность за неудачную внутреннюю и внешнюю политику военных вождей лежит именно на этих советниках.
Таким образом, вопрос об отношении к белому движению следует расчленить. Мы признаем, что белое движение не удалось. Признаем, что виною этой неудачи были невоенные участники движения, — и к этим невоенным участникам белого движения, не сумевшим дать ему достойной его идеологии и организации управления, мы относимся резко отрицательно. Но тот благородный патриотический порыв, которым породил белое движение и которым жили лучшие представители этого движения, для нас бесконечно дорог. Даже более того, именно сознание того, что этот порыв не привел к желаемой цели, что героические усилия и жертвы бойцов белого движения оказались напрасными благодаря идеологической и практической беспомощности его невоенных участников, — это сознание и вызвало к жизни евразийство как стремление создать новую идеологию, более соответствующую по своему масштабу великой задаче преодоления коммунизма.
Говорить после этого, что евразийство осуждает белое движение, можно только при том условии, если под термином белое движение понимать исключительно деятельность невоенных участников этого движения. Такое смещение понятий выгодно, разумеется, только для этих самых невоенных участников белого движения. Когда их осуждают, когда констатируют их бездарность и несостоятельность, они прячутся за спины военных героев и стараются представить дело так, будто бы осуждение касается всего белого движения. Это — сознательная передержка. Во всей евразийской литературе нельзя найти ни одного места, ни одной фразы, где высказывалось бы осуждение благородному порыву, окрылявшему военных участников белого движения и породившему само это движение. Осуждается в этой литературе только идейное убожество и практическая бездарность тех невоенных участников белого движения, которые не сумели выполнить поставленную перед ними задачу и провалили все дело. Да, их мы осуждаем и будем осуждать. Они осуждены не только нами, но и историей. Их попытки поставить знак равенства между собой и военными героями белого движения и таким способом либо приписать себе подвиги этих героев, либо навязать этим героям ответственность за свою бездарность не приведут к желаемой для них цели. Ибо, по существу, этого знака равенства нет, и всякий беспристрастный наблюдатель ясно видит глубокое различие и даже противоположность между этими двумя сторонами белого движения.
|
|
|
Другим не менее клеветническим наветом упомянутых выше врагов евразийства является утверждение, что евразийство есть особая форма сменовеховства и соглашательства. Утверждение это явно рассчитано на то, что подавляющее большинство читателей эмигрантских газет знакомо с евразийцами и их писаниями только понаслышке. В самом деле, в чем заключается сущность сменовеховства? Сменовеховцы — это люди, которые прежде боролись с коммунистами, но потом, когда коммунисты одержали верх над белыми армиями и путем сыска и террора подавили и раскрыли в России все антибольшевистские заговоры, решили идти к коммунистам «в Каноссу», т. е. попросить у коммунистов прощения за свои прежние «грехи» и лояльно служить им, повинуясь во всем и не позволяя себе не только мечтать о свержении коммунизма, но даже и критиковать политику коммунистов. А как возникло евразийство? После крушения белого движения евразийцы поняли, что неудачи этого движения коренились главным образом в том, что прежние его идеологи выступили в походе с негодным и недостаточным идейным багажом, что эта проявившаяся на опыте негодность идейного багажа была следствием прежнего, дореволюционного уклона развития русской мысли и что, следовательно, для продолжения и успешного завершения борьбы с коммунизмом необходимо пересмотреть прежние идеалы русской интеллигенции и заменить их новыми. Таким образом, и сменовеховцы и евразийцы увидали факт поражения белых армий коммунистами; но в то время как сменовеховцы из этого факта сделали практический вывод, что надо безоговорочно сдаться и прекратить всякую борьбу с коммунистами, евразийцы, наоборот, стали искать новых, более действенных путей борьбы с ними. Теоретики сменовеховства указывают на то, что коммунистическая идеология является логическим выводом из того направления умов, которое в русской интеллигенции было господствующим, и приводят этот факт как аргумент в пользу коммунизма, как доказательство того, что русский интеллигент должен принять коммунизм. Евразийство тоже признает органическую и логическую связь коммунистической идеологии с господствовавшим до революции умонастроением русской интеллигенции, но из этого факта делает как раз обратный вывод, а именно вывод, что все это дореволюционное умонастроение русской интеллигенции было в корне порочным, что его следует безоговорочно и окончательно откинуть: ибо коммунизм есть зло, а все, органически приводящее к злу, тоже есть зло. Из всего этого явствует, что смешивать евразийство со сменовеховством могут только те, кто застыл на дореволюционном умонастроении русской интеллигенции и считает это умонастроение вполне правильным и безопасным. Для таких людей факт поражения белых армий есть только результат случайных чисто военных неудач: с идеологической стороны в белом движении все обстояло благополучно, и тот идейный багаж, который выработался при дореволюционном умонастроении русской интеллигенции и имелся в распоряжении невоенных участников белого движения, ни в каком пересмотре и изменении не нуждается. Люди, стоящие на этой точке зрения, — упрямые слепцы. Они не хотят видеть фактов, того простого факта, что упомянутый идейный багаж негоден для преодоления большевизма. И всех, кто этот факт видит и констатирует, они относят в одну группу, смешивают воедино, какой бы вывод из этого констатирования ни делался. Потому-то и евразийцы, выводящие из факта негодности прежней идеологии необходимость создания новой для решительного преодоления коммунизма, и сменовеховцы выводящие из того же факта требование прекращения всякой борьбы и безоговорочного преклонения перед коммунизмом, в глазах упрямых слепцов попадают в одну и ту же рубрику.
|
|
|
Упреки евразийству в соглашательстве менее всего определенны. Термином соглашательство, по-видимому, хотят намекнуть на то, что та идеология, которую евразийство предлагает взамен старой, заключает в себе какие-то элементы, похожие на коммунизм. Всякий беспристрастный читатель, несомненно, должен признать, что между евразийством, отвергающим социализм и утверждающим религию и национальную индивидуальность, и коммунизмом, по существу безбожным и интернационалистическим, существует такое глубокое, коренное различие, при котором о соглашении в сколько-нибудь существенных пунктах речи быть не может. Если известной категории врагов евразийства могло показаться, что между евразийством и коммунизмом есть что-то общее, то основано это, конечно, на глубоком недоразумении или, лучше сказать, на целом ряде недоразумений. Во-первых, для большинства этих врагов евразийства существует только одно противоположение: противоположение большевизму дореволюционного status quo. Часть этих врагов евразийства считают положительным идеалом фактический дореволюционный status quo, т. е. тот строй (политический, социальный и культурный), который существовал в России до революции; другая часть признает таким идеалом не фактический, а идейный status quo, т. е. те мечты и идеологии, которыми жило русское образованное общество до революции Но так или иначе, и те и другие противопоставляют коммунизму именно дореволюционный status quo. А так как евразийство именно этот status quo отвергает, видя в нем причину революции, то для людей, стоящих на почве дореволюционного status quo, евразийство оказывается «похожим на большевизм». Нечего и говорить, что сходство это основано на отрицательном признаке (на отвержении дореволюционного status quo) и что подобная оценка евразийства есть плод совершенно неправильной дилеммы: «или дореволюционный status quo, или коммунизм». Во-вторых, в связи все с той же своей психологией упомянутая категория врагов евразийства видит в большевизме не стадию русской истории, а лишь перерыв в русской истории: для них все, что происходит с Россией в период большевизма, происходит как бы вне русской истории, естественная жизнь России как бы прекратилась с момента большевистского переворота и возобновится только в том случае, если после свержения большевизма Россия вернется к дореволюционному status quo. Между тем евразийство признает, что, несмотря на всю искусственность доктрин коммунизма, большевистскому правительству тем не менее силою вещей приходится осуществлять в целом ряде вопросов ту политику, которая является для России естественной, и приходится осуществлять эту политику именно потому, что Россия не умерла, что как историческая личность она продолжает жить и сейчас, несмотря на иго коммунизма. Конечно, эту политику коммунисты осуществляют плохо, портят ее сочетанием со своими нелепыми и чуждыми России коммунистическими доктринами, но тем не менее сама эта политика естественная и диктуется не коммунистическими доктринами, а естественной жизнью России как исторического субъекта. Так, в том, что в лице Красной Армии большевики независимо от своего желания заложили фундаменты будущей русской национальной армии и что в отношениях с народами Востока большевики отказались от высокомерного тона европейской империалистической страны, «цивилизующей» каких-то «варваров», что они стараются внушить этим народам сознание естественной культурной солидарности России и Востока, — в этих фактах большевикам выпало на долю осуществить политику, естественную и для живой, исторической России. Что коммунисты осуществляют эту политику неправильно, что они портят ее сочетанием со своей коммунистической пропагандой, этого евразийцы не отрицают ибо вообще всегда и везде подчеркивали, что вполне правильная русская политика и настоящее строительство русской жизни станут возможными только после свержения коммунизма. Но тем не менее евразийцы считают, что азиофильская ориентация русской внешней политики есть единственная естественная для России ориентация. Между тем для наших противников одного того факта, что в дореволюционной России эта ориентация не существовала, а начала существовать только со временем большевизма, достаточно, чтобы признать эту ориентацию «пагубной» для России, а евразийцев, стоящих на почве этой ориентации, — изменниками и «соглашателями». Третьим источником недоразумений, питающим легенду о «соглашательстве» евразийцев, является отношение к переменам, происшедшим в России за время революции. Упомянутая категория врагов евразийства исходит во всех своих построениях из дореволюционного status quo: к этому status quo нужно вернуться, а потом уже реформировать его в том или ином направлении; поэтому все изменения, происшедшие в России во время господства большевизма, должны быть просто упразднены. Этот взгляд, естественно, вытекает как из идеализации дореволюционного status quo, так и из признания того, что с момента воцарения большевизма всякая естественная жизнь исторической России прекратилась, а осталась только жизнь призрачная, искусственная. Евразийство не разделяет идеализации дореволюционного прошлого и, решительно отвергая атеистические, материалистические и социалистические доктрины большевизма, тем не менее старается сквозь накинутую на Россию красную мантию коммунизма прощупать биение живого сердца России, проследить изменения живого организма России. Эти изменения евразийство считает естественными и, поскольку они не патологичны, не подлежащими безоговорочному упразднению. И вот это-то учитывание фактов, это прислушивание к жизни подлинной России сквозь ее коммунистический покров, это признание органичности и, следовательно, неупразднимости некоторых изменений русского человека и русской жизни под большевизмом кажутся нашим врагам особенно ярким доказательством нашего «соглашательства». Но, несмотря на все эти пересуды и толки, евразийцы будут продолжать твердо стоять на занятой ими позиции, ибо для них важно выработать новую национальную идеологию, а не прислушиваться к тому, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна».
|
|
|
Подводя итоги всему сказанному выше, мы получаем совершенно ясное представление о сущности тех врагов, которые за последнее время подняли против евразийства газетную травлю. Это те невоенные участники белого движения, которые в свое время оказались неспособными создать идеологическую базу, достаточно прочную и действенно сильную, чтобы обеспечить успех и победу белому движению. В неуспехе белого движения повинны именно они, но не одни они, ибо в их лице провалилась на этом историческом экзамене вся дореволюционная русская интеллигенция. Этот провал совершенно очевиден для всех живых, наблюдательных русских людей, и, если такие русские люди не хотят складывать оружия, перед ними с неумолимой ясностью становится задача коренной реформы идейных установок русской интеллигенции и создания совершенно новой национальной идеологии. Совершенно естественно при этом, что сознание такой необходимости реформы национальной идеологии особенно сильно у сравнительно молодых поколений, тогда как поколения более старые, выросшие в атмосфере прежних дореволюционных идеологических установок, оказываются неспособными отрешиться от этого своего прошлого и плодотворно искать новых путей. Этим объясняется, что евразийство, ставящее своей целью выработку новой национальной идеологии, пользуется успехом именно в среде сравнительно молодых поколений. Разумеется, это не может не раздражать представителей старой, дореволюционной идеологической установки русской интеллигенции. В самом деле, самый факт появления евразийства свидетельствует о том, что кое-кто из среды национально настроенной интеллигенции увидал несостоятельность прежней идеологической установки и признал, что прежние водители русской общественности не сумели дать этой общественности и России того, что было нужно. Таким образом, самое существование евразийства есть как бы живой упрек прежним идейным руководителям интеллигенции. Пока евразийство было направлением, объединяющим лишь небольшое число писателей-публицистов и ученых, прежние представители дореволюционных идеологических установок могли еще относиться к этому явлению сравнительно спокойно. Но когда они увидали, что евразийство начинает иметь успех, и притом в среде как раз тех самых молодых поколений, которые прошли через белое движение в качестве военных его участников, они поняли, что разочарование в прежних идеологических установках и в прежних идейных руководителях и искание новой национальной идеологии есть явление гораздо более крупное, чем это могло показаться сначала, и что это явление охватывает широкие слои молодых поколений национально настроенной интеллигенции. С этого момента они уже не могли относиться к евразийству спокойно, ибо ясно стало, что нарождается новая национальная идеология, идущая на смену старой, и что в случае дальнейшего роста и успеха этой новой идеологии прежние идейные руководители русской интеллигенции окажутся «сданными в архив». Таким образом, в интересах самосохранения они вынуждены со всей силой обрушиться на евразийство, с тем чтобы пока не поздно подавить это молодое движение и не дать ему развиться.[79]
Борьба ведется с необычной страстью. В ход пущены все средства, вплоть до сознательной клеветы и инсинуации. Стараются представить дело так, будто между белым движением, с одной стороны, и прежней идеологической установкой русской интеллигенции — с другой, существует знак равенства и будто бы констатирование несостоятельности этой идеологической установки и стремление к замене ее новой, национальной идеологией равносильно отвержению белого движения и оскорблению памяти погибших бойцов этого движения. Путем передержек и искусственного подбора цитат стараются доказать — вернее, инсинуировать, — что евразийство есть скрытое сменовеховство и соглашательство. Вся эта тактика рассчитана прежде всего на то, что те газеты, в которых печатаются все эти клеветнические упражнения, имеют в эмиграции гораздо более широкий круг читателей, чем евразийская литература, и что благодаря этому большинство читающей публики познакомится с евразийством именно по этим тенденциозным и клеветническим пересказам и, отшатнувшись от этого искаженного образа евразийства, не пожелает уже и слушать настоящих евразийцев. Есть расчет и на то, что среди самих евразийцев могут оказаться малодушные люди, которые испугаются предпринятого против евразийства натиска и уйдут из евразийства. Наконец, рассчитывают еще и на то, что сами руководители евразийства смутятся и, чтобы «оправдать себя», станут делать уступки прежней, ходячей идеологической установке, устранять всякую резкость в постановке вопросов и, таким образом, сами себя приведут к повиновению прежним руководителям русской интеллигенции. При всем этом забывается, однако, одна из существенных особенностей евразийства: в отличие от других течений евразийство гонится не за количеством, а за качеством своих приверженцев. Если поднятая газетная травля помешает широким массам эмигрантов-обывателей, по существу зараженных старой идеологической установкой, вступить в евразийство и засорить его ряды, если эта же травля вытянет из рядов евразийцев тех малодушных, кто способен испугаться злобного шипения и пересудов эмигрантских кумушек, то евразийство от этого не проиграет, а выиграет. Идейных же позиций своих евразийство никогда не сдаст, а будет всегда продолжать развивать свою национальную идеологию, твердо веря, что рано или поздно эта идеология победит и вытеснит старые идеологические установки.
Все вышеизложенное позволяет ответить на один вопрос, многих смущающий и часто задаваемый руководителям евразийства, а именно на вопрос, почему эти руководители не выступают с печатной отповедью своим врагам и не отвечают в печати на возводимые на них клеветнические поклепы. Из предшествующего изложения совершенно ясно, кто именно ополчился на евразийство и почему ополчился. Те обвинения, которые эти люди возводят на евразийство, ложны. Мотивы, побуждающие этих людей возводить ложные обвинения, могут быть различны. Одни знают и понимают, что обвинения эти ложны, но тем не менее высказывают их, т. е. сознательно клевещут и лгут «из тактических соображений» потому, что это им выгодно. Другие, может быть, и могли бы понять правду, но не хотят ее понять, зажимают глаза и уши и исступленно кричат, что евразийство есть сменовеховство и соглашательство и что нет спасения вне прежних идеологических установок. Наконец, третьи так сжились с прежними дореволюционными идеологическими установками «национально настроенной» интеллигенции, что просто органически неспособны понять ничего нового, ничего такого, что в рамки этой установки не укладывается, и совершенно искренно воспринимают все это как чужое, враждебное национальному делу. Ясно, что ни с теми, ни с другими, ни с третьими евразийцам разговаривать не стоит: все равно переубедить их невозможно, а тратить попусту время было бы глупо. Всякая полемика должна иметь какой-нибудь практический смысл. А какой практический смысл имела бы полемика против прежних идейных руководителей провалившейся русской интеллигенции? С покойниками и привидениями не спорят. Можно не соглашаться с идеями братьев Гракхов или с внутренней политикой фараона Тутанхамона, но страстно полемизировать против этих давно умерших деятелей глубокой древности было бы глупо и смешно. Те противники, которые сейчас травят евразийство на страницах своих газет, по существу, являются мертвецами: физически они еще живут, но как политики и идеологи давно умерли. Они провалились в прошлом, провалятся и в будущем, если им доведется еще раз переиграть, как они об этом мечтают. Это бывшие люди, они живут всецело в прошлом, а настоящее их ничему не научило. Когда две современные эмигрантские газеты переругиваются между собой и доходят до спора о том, кто из них правильнее понимает Огюста Конта, это есть спор между двумя покойниками. Нам, живым, при этом делать нечего. У нас есть дело поважнее. Мы должны сосредоточить все свои усилия для борьбы с главным своим врагом, живым и сильным; этот враг — коммунизм, сосредоточивший в себе яд безбожной европейской цивилизации и стремящийся этим ядом пропитать и отравить здоровый организм России-Евразии. Мы знаем, что преодолеть этого страшного врага можно, только очистившись от всяких ядов и соблазнов европеизма, что для этого необходима коренная перестройка миросозерцания и создание совершенно новой национальной идеологии, обнимающей все стороны жизни. Работа эта настолько велика и трудна, что растрачивать свои силы на борьбу с мелкими противниками, ополчающимися на нас, в конце концов, только за то, что мы, а не они избрали единственно правильный путь для преодоления коммунизма, было бы безумием. Мы должны продолжать идти по своему правильно избранному пути, не останавливаясь и не тратя времени на борьбу с теми, кто все равно на этот путь встать неспособен.
Итак, газетным клеветникам предоставляется возводить на евразийство какие угодно поклепы. До газетной полемики против этой травли евразийство не унизится. Но для того, чтобы люди, сочувствующие евразийству, знали, как смотрят евразийцы на всю эту клеветническую травлю, издается настоящий документ. Он издается в ограниченном количестве экземпляров — соответственно основному принципу евразийской пропаганды, гонящейся не за количеством, а за качеством своих приверженцев, — и распространяется в евразийской среде.
Париж, сентябрь 1925 г.
Мы и другие
I
Евразийство, как идейное движение, впервые явственно заявило о своем существовании и стало кристаллизоваться в условиях и в среде русской эмиграции. Русская эмиграция есть явление политическое, непосредственное следствие политических событий. Как бы ни старались русские эмигранты уйти от политики, они не в состоянии сделать это, не перестав быть эмигрантами. Сущность беженства определяется наступившей вследствие известных политических событий паникой: как только причины, вызвавшие панику, перестанут существовать, беженец — поскольку он только беженец — может вернуться на родину. Сущность эмиграции определяется обострившимся до крайних пределов непримиримым разногласием между убеждениями одной части общества и убеждениями правящих кругов: пока это разногласие в убеждениях не кончится, эмигрант не может вернуться на родину, хотя бы там по части причин, вызывающих панику (террор, голод и пр.), все стало благополучно. А так как вернуться на родину составляет заветную мечту каждого, то беженцы всегда испытующе расспрашивают друг друга, не прошло ли то, что нагнало на них панику, и когда считать, что больше уже не страшно: а эмигранты испытывают друг друга вопросами о том, при каком Характере правительства их принципиальные разногласия можно начать считать несущественными. Потому-то политические вопросы не сходят с уст, не выходят из голов русских эмигрантов. Потому-то эмигранты при всем желании вполне от политики отмахнуться не могут. И потому-то, в частности, к каждому идейному направлению в эмиграции подходят с точки зрения его политического содержания. С той же точки зрения подходят, разумеется, и к евразийству.
Евразийцам предъявляют вопросы: кто вы, правые, левые или средние? Монархисты или республиканцы? Демократы или аристократы? Конституционалисты или абсолютисты? Социалисты или сторонники буржуазного строя? А когда на эти вопросы прямых ответов не получают, то либо заподазривают какие-то глубоко скрытые тайные козни, либо с пренебрежением пожимают плечами, объявляя все это «движение» чисто литературным направлением и простым оригинальничаньем.
II
Причина всего этого недоразумения, всего этого ненахождения общего языка заключается в том, что в евразийстве проблема взаимоотношений между политикой и культурой поставлена совершенно иначе, чем к тому привыкла русская интеллигенция.
Со времен Петра Великого в сознании всякого русского интеллигента (в самом широком смысле этого слова, понимая под интеллигентом всякого образованного) живут, между прочим, две идеи или, точнее, два комплекса идей: «Россия как великая европейская держава» и «европейская цивилизация». «Направление» человека в значительной мере определялось отношением его к этим двум идеям. Было два резко противоположных типа. Для одних дороже всего была Россия как великая европейская держава; они говорили: какой бы то ни было ценой — хотя бы ценой полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительских и гуманистических традиций европейской цивилизации — подавайте нам Россию как могущественную великую европейскую державу. Это были представители правительственной реакции. Для других дороже всего были «прогрессивные» идеи европейской цивилизации; они говорили: какой угодно ценой — хотя бы ценой отказа от государственной мощи, от русской великодержавности — подайте нам осуществление у нас в России идеалов европейской цивилизации (т. е. по мнению одних, демократии, по мнению других, социализма и т. д.) и сделайте Россию прогрессивным европейским государством. Это были представители радикально — прогрессивного общества.
Трагедия заключалось в том, что ни то, ни другое направление по условиям русской жизни не могло быть приведено до конца. Каждая сторона замечала внутреннюю противоречивость и несостоятельность другой, но не видела, что сама заражена теми же недостатками. Реакционеры прекрасно понимали, что, выпустив на волю русскую демократию, т. е. полудикую (с европейской точки зрения) мужицкую стихию, прогрессисты тем самым нанесут непоправимый удар самому существованию в России европейской цивилизации. Прогрессисты, со своей стороны, правильно указывали на то, что, для сохранения за Россией ее места в «концерте великих европейских держав», ей необходимо и во внутренней политике подтянуться к уровню остальных европейских государств. Но своей собственной утопичности и внутренней несостоятельности, разумеется, ни реакционеры, ни радикалы-прогрессисты не понимали. Были, конечно, и представители золотой середины, разумного консерватизма, умеренного либерализма, сочетавшие великодержавный патриотизм с требованием либеральной внутренней политики. Но, в конце концов, и эта часть русского образованного общества жила утопией. Обе основные идеи, которые в разных комбинациях друг с другом создавали все разновидности русских политических направлений, — идея русской великодержавности и идея осуществления на русской почве идеалов европейской цивилизации, — были в самом своем корне искусственны. Обе они явились порождением реформ Петра Великого. Петр вводил свои реформы насильственно, не спрашивая, желает ли их русский народ; и потому обе идеи, порожденные его реформами, остались органически чуждыми русскому народу. Ни Россия как великая европейская держава, ни идеалы европейского прогресса русскому народу ничего не говорили. Европейская великодержавность России, с одной стороны, и европейское просвещение верхов русской нации, с другой, могли продержаться довольно долгое время над русской почвой при условии искусственной бессловесности и пассивности народных масс. Но и то, и другое неминуемо должно было дать трещину и начать разваливаться, как только зашевелилась самая народная масса, составляющая природный фундамент всего здания России. Спор между русскими направлениями, являвшимися по существу разными комбинациями идеи европейской великодержавности России и идеалов европейского прогресса, именно поэтому были бесплодны и праздны. На подмостках, не ими выстроенных, инженеры возвели стены здания и заспорили о том, какую лучше сделать крышу, совершенно забыв исследовать, как и для чего были сооружены подмостки, на которых велся спор; подмостки оказались живыми, зашевелились, стены здания треснули, повалились, похоронив под собой часть инженеров, и спор о крыше потерял всякий смысл.
Совершенно естественно, что как только вся эта картина открывается сознанию, так оказывается необходимым совершенно переменить весь подход к тем политическим вопросам, которые до сих пор волновали русское общество. Ведь эти вопросы обсуждались при предпосылке известных культурно — исторических понятий, вошедших в умы образованного русского общества в послепетровскую эпоху, но оставшихся органически чуждыми русскому народу. Сознавая это и не веруя в универсальность и безотносительную ценность европейской культуры и не признавая общеобязательности «законов мирового прогресса», надо, прежде всего, искать для политических вопросов новой культурно исторической базы. На этом-то и основаны все недоразумения, возникающие у представителей старых русских направлений при встрече с евразийством. Евразийство отвергает не то или иное политическое убеждение старых направленцев, а тот культурно-исторический контекст, с которым это убеждение сопряжено в сознании старых направленцев. Правые, левые и умеренные, консерваторы, революционеры и либералы — все вращаются исключительно в сфере представлений о послепетровской России и о европейской культуре. Когда они говорят о той или иной форме правления, они мыслят эту форму правления именно в контексте европейской культуры или европезированной послепетровской России; изменения и реформы, которые они считают необходимым внести в политический строй или политические идеи, касаются только этого строя и этих идей, но не самого культурного контекста. Между тем, для евразийства самым важным является именно изменение культуры, изменения же политического строя или политических идей без изменения культуры евразийством отметается как несущественное и нецелесообразное.
III
Культура всякого народа, живущего государственным бытом, непременно должна заключать в себе как один из своих элементов и политические идеи или учения. Поэтому призыв к созданию новой культуры заключает в себе, между прочим, также и призыв к выработке новых политических идеологий. Таким образом, упреки в том, будто бы евразийство проповедует политический индифферентизм, равнодушие к политическим вопросам, основаны на недоразумении. Но не меньшую ошибку представляет из себя и встречающееся часто отождествление евразийства с каким-либо старым идейно-политическим направлением. Евразийство отвергает безапелляционный авторитет европейской культуры. А так как с понятием европейской культуры принято связывать прогрессивность, то многим кажется, что евразийство есть течение реакционное. Евразийство выставляет требование национальной культуры и определенно заявляет, что русская национальная культура немыслима без православия. Это опять-таки по привычной ассоциации у многих вызывает воспоминание о пресловутой формуле «самодержавие, православие и народность» и еще сильнее укрепляет убеждение, будто евразийство есть новая форма старой идеологии русских реакционеров. Этой иллюзии поддаются не только левые, но и очень многие правые, которые спешат объявить евразийство «своим». Это глубокое недоразумение. В устах русских правых формула «самодержавие, православие и народность» приобрела совершенно определенное значение. Строго говоря, вся эта формула свободно могла быть заменена одним только словом — «самодержавие». Еще граф Уваров определял народность как соединение самодержавия с православием. Что же касается православия, то под этим термином представители правительственной реакции разумели (а бессознательно разумеют и теперь) синодально-оберпрокурорское православие. Весь «русский дух» русских реакционеров не идет дальше фальшивого поддельно-на<
|
|
|
