 |
История идеи Логоса в древней философии
|
|
|
|
ГЛАВА I
УЧЕНИЕ О ЛОГОСЕ В СВЯЗИ С РАЗВИТИЕМ ГРЕЧЕСКОГО УМОЗРЕНИЯ ДО ЭЛЛИНИСТИЧЕСКОЙ ЭПОХИ
I. Философия до Сократа
Понятие Логоса имеет многовековую историю не только в греческой философии, но и в самом греческом языке[81]. Λόγος, слово, происходит от λέγειν — говорить; логос означает слово или речь, то, что сказано, что говорится, причем этот термин может обозначать как форму, так и содержание речи, ее смысл или связь отдельных частей (отдельное слово есть ρήμα—речение); впоследствии он означает и самую мысль, выражающуюся в речи. В эпосе термин λόγος встречается крайне редко (у Гомера всего три раза), причем он заменяется в том же значении терминами μΰυος (миф) или έπος (эпос); в тех немногих случаях, когда попадается λόγος (или, точнее, λόγοι — слова во множ. ч.), разумеются обыкновенно льстивые, ложные, пустые слова, «словеса лукавствия», в противоположность истинным, правдивым речам или рассказам — «мифам» или «эпам»[82]. Но мало-помалу такое отношение радикально изменяется: «логос» берет верх над «мифом» или «эпосом». Миф из «сказа» превращается в «сказание» или «сказку» и противополагается истинному слову — логосу[83]; «эпос» в свою очередь превратился в говор, молвь, поговорку, в те слова, в которые облекается речь, иногда для своей прикрасы, иногда для того, чтобы скрыть свой истинный смысл[84]. Миф может иметь и разумный смысл, но он требует объяснения посредством «слова«. Детская мысль тешится мифами[85]; в период умственной зрелости миф отходит всецело в область предания, поэзии или вымысла. Миф, являвшийся некогда истинным, обращается в «ложную речь, подражающую истине» или уже в поэтическую фабулу[86], в басню (напр., «мифы» Эзопа). Прежнее словоупотребление остается отчасти у трагиков, в поэзии. Логограф есть прежде всего писатель- прозаик в отличие от поэта — «аэда»: первые греческие «логографы» суть древнейшие историки от Кадма и Гекатея Милетского до Геродота, изложившие историю в прозе в отличие от поэтической формы мифа эпических поэтов. Мифическое миросозерцание поэзии сменилось прозой трезвой мысли[87].
|
|
|
Изменению смысла термина логос и его оценки способствовали, таким образом, греческие мыслители-прозаики, прежде всего — философы. Но и в философии смысл этого термина установился не сразу и подлежал до конца значительным колебаниям. В общем, однако, и в философии совершился процесс, аналогичный тому, который произошел в языке. Уже ранняя греческая философия приобрела характер анти-мифологический, противополагая мифу и эпосу «разумное слово» о природе вещей: здесь слово, или логос, означает рассуждение. Ксенофан, один из первых и самых энергичных противников мифологического миросозерцания, восстает против Гомера и Гесиода, против народного политеизма, против мифологических вымыслов (πλάσμα). Слово, заключающее в себе «сущую истину», признает единую, вечную и неизменную природу вещей, единое «естество» в основе всего — вместо мнимых человекообразных богов. Таким образом, слово о природе противополагается вымыслу. Содержанием этого «слова» является мироздание, строение мира, его причины, его закон. Оно стремится понять вселенную в ее единстве — в отличие от видимого множества явлений. Древнейшие системы исходят из признания одной живой стихии (например, воздух Анаксимена), в которой заключается источник душевной и телесной субстанции, из которой объясняется как взаимодействие вещей, так и самое их происхождение — посредством сгущения и разрежения, или посредством выделения.
|
|
|
«Слово» об этом едином «естестве» всех вещей, об этом едином сущем, противоречит не только мифическим вымыслам; оно противоречит видимости, чувственному восприятию явлений в их изменчивом множестве. Это — дальнейшая ступень отвлечения: отвлеченный логос, «слово о сущем», либо противополагается явлению, либо отождествляется с внутренним законом сущего, как мы находим это, с одной стороны, в элейской школе у Парменида и Зенона, а с другой — у Гераклита.
По учению элейских мыслителей, истинно только достоверное слово, или мысль (πιστός λόγος ήδέ νόημα), об едином сущем; сущее как таковое равно себе самому (бытие = бытию); оно вечно, неизменно, едино по своему понятию: все, что не есть это единое сущее, т. е. все множество изменчивых явлений, есть не сущее, есть небытие, которого нет вовсе, которое кажется только. Истинное слово, или мысль, вполне соответствующая истине, отождествляется со своим предметом: «одно и то же есть мысль и то, о чем она мыслит», — так как нет ничего, кроме сущего; мысль, отличная от сущего, есть нечто «не-сущее», несуществующее, мнимое, или ложное. Поэтому истинное слово, или истинная мысль, не имеет никакого содержания, кроме сущего, и заключает в себе лишь перечисление отвлеченных логических признаков единого сущего (его неизменности, вечности, единства и т. д.); такому слову, такому понятию о сущем противополагаются речи (επη), в которых излагается космография видимой вселенной (Parm. 50). Это учение Парменида было развито его учениками Зеноном и Мелиссом, которые стремились доказать его диалектически: отправляясь от понятия абсолютного сущего, они раскрывали логические противоречия, заключающиеся в понятиях ограничения, деления, величины, множества, пустоты, движения, относительности и т. д. Явления немыслимы как нечто абсолютно-существующее. И поскольку существует только сущее, тожественное себе самому в своих логических определениях, весь видимый мир есть область небытия. Отвлеченная мысль противополагается действительности, как единая истина; логическое понятие в своем диалектическом развитии упраздняет действительность — важный момент в развитии идеализма, в истории Логоса.
|
|
|
Совершенно иное течение мысли находим мы у великого Гераклита Ефесского: истинная природа вещей не есть отвлеченное бытие; она есть жизнь, вечно живой процесс творческого генезиса, единство, осуществляющееся во множестве. Размышляя о загадке мироздания, о тайной гармонии, скрытом единстве, осуществляющемся в видимой борьбе противоположных стихий и начал, в вечном круговороте всемирной жизни, Гераклит, силится угадать «слово» мировой загадки: по этому слову совершается все, и люди никогда не понимают его, слышат ли они его, или нет (fr. 2). Это слово заключается в учении о единстве всех вещей (fr. 1): мудрость одна — знать ту единую мысль, или определение, которым «правится все через все», — общий закон сущего. Это «слово» противополагается всем шатким речам и мнениям человеческим: оно одно, обще всему и всем; разум один, а люди живут, как бы имея каждый свой собственный разум. По дошедшим до нас фрагментам Гераклита[88]довольно трудно установить его терминологию: единая «мудрость», которой управляется все, и тожественна и не тожественна с Зевсом (fr. 65). Гераклит, очевидно, разумел скрытый «разум» вещей, смысл или разумный закон природы, который долженствовало открыть его «сущее слово» — его рассуждение о «природе вещей». Но отожествлял ли Гераклит свое слово, свою мудрость с самой премудростью вещей, с самым скрытым «смыслом» природы, как причиною вещей? Или, быть может, он просто не устанавливал различия между своим словом о природе и «словом» самой природы — ее внутренним законом, который он пытался раскрыть?
Последующая философия стремилась примирить слово о сущем Парменида со «словом» Гераклита, — понятие неизменной субстанции с понятием генезиса, процесса. «Слова» мыслителей этого периода имеют разнообразное содержание и характер, но сходятся все в одном стремлении — создать логическую физику, т. е. объяснить мировой процесс, отправляясь от логического определения сущего. Несмотря на все громадное свое значение, попытки эти, очевидно, не могли увенчаться конечным успехом: такова была оригинальная попытка Эмпедокла, силившегося объединить мифологическое и философское миросозерцание, примиряя отвлеченную логическую концепцию Парменида с физическим представлением о природе в форме эпической космогонии; таково было знаменитое учение атомистов, давших первое логическое построение чистого материализма; такова была, наконец, философия Анаксагора. Этот мыслитель впервые отделил невещественное начало мысли, или ума (νοΰα), от материи. В этом заключалось его «новое слово». Анаксагор понял, что материя как таковая не объясняет явлений движения, мышления и целесообразности в устройстве природы: эти явления невыводимы из непроницаемости, косности, протяженности, т. е. чисто материальных свойств вещества. Философ различает между материальным и нематериальным началом сущего и определяет последнее по аналогии человеческого разумного Духа.
|
|
|
Так определяется впервые понятие универсального разумного начала. Но философ не называет этого начала логосом: в его системе оно играет роль исключительно физического начала — мирового двигателя. Он приходит к нему из рассмотрения внешней природы, не из анализа логических процессов[89].
Таким образом, в древнейший период греческой философии термин логос имеет колеблющийся смысл. Он означает главным образом рассуждение как в объективном, так и в субъективном смысле. Природа вещей понимается в рассуждении, которое противополагается обманчивой видимости; отвлеченное рассуждение, отвлеченная мысль обнимает в себе истину, откуда впоследствии могло явиться заключение, что эта мысль совпадает с истиной или что истина есть идея. С другой стороны, рассуждение есть действие человеческого ума, выражающееся в речи или способностях человеческого духа, — рассудительность.
Более специальный смысл получил термин «логос» благодаря математическим исследованиям, процветавшим, как известно, в пифагорейской школе: пифагорейцы искали в числе и математических отношениях объяснения скрытого смысла явлений, законов природы. Гармония вселенной обусловлена мерой и числом, математическою пропорциональностью. И термин «логос» означает нередко математическое отношение (как франц. raison): «рассуждение» обозначает «отношение» — мысленное отношение, в частности отношение математическое[2].
Такова первоначальная история термина и понятия «логос» в древнейшей, досократовской философии.
|
|
|
II. Софисты и Сократ
По мере того как развивались греческая словесность, поэзия, красноречие, научный логос о природе вещей, — возникло формальное изучение «искусства слова» — как риторики, диалектики и впоследствии логики, т. е. как искусства речи, рассуждения и науки понятия. Первыми преподавателями «искусства слова» были софисты, которым принадлежат крупные заслуги в изучении греческой словесности, как историческом, так и теоретическом. Вся философия софистов, возникшая на развалинах античного миросозерцания, их эклектизм, отчасти самый их скептицизм носят характер филологический. Человеческое знание не достоверно, — ни чувства, ни ум не дают нам познания истины. И если бы даже истина была достижима и познаваема, она не могла бы передаваться в словах. Поэтому словесность имеет цену сама по себе, независимо от своего содержания. Раз объективной истины нет и человеческий субъект является мерою всех вещей, — есть только видимость истины, которую человеческое слово может порождать и менять по произволу, делая сильное слабым и слабое сильным[3], черное белым и белое черным. Таким образом, слово сделалось самостоятельным предметом изучения.
Сократ в известном смысле стоял на почве софистики, которую он победил. В противоположность софистическому логосу он не проповедовал возвращения к старым мифам и мифологическому миросозерцанию. Напротив того, в своем рационализме он еще решительнее отвергал это миросозерцание; то, что предшествовавшим ему философам казалось «истинным словом» о природе, является ему вымыслом или мифом. Но в отличие от беспринципного «искусства слова» — софистики учение Сократа есть философия слова — учение о мысли, о понятии как содержании слова. Не останавливаясь на науке о внешней форме слова или на риторике — которую, однако, и он, и все его ученики продолжали разрабатывать вместе с другими отраслями словесности наук [90],— Сократ первый положил основание логике, науке о мысленном слове, о понятии, в котором лежит закон истинной, разумной человеческой речи. Возводя все человеческие суждения и рассуждения, все «слова» поэтов, мыслителей, риторов — к понятию, он нашел в понятии принцип и критерий человеческого знания. На начале логического знания Сократ думал построить и систему истинного разумного поведения: оно должно управлять всеми делами человеческими, в частной и в общественной сфере, ибо только через его посредство мы можем познать истинно-высшую цель человеческой деятельности и те общие нормы и законы такой деятельности, которые логически вытекают из этой цели. И высшее благо, и самая добродетель сводятся у Сократа к познанию блага: в его глазах благо, опознанное человеком, понятое им, является не только достаточным основанием благого поведения, но его необходимою причиной. Аристотель говорит про Сократа, что самые добродетели являлись ему понятиями разума: λόγους τάς άρετάς ώετο είναι. Таким образом, человеческая речь, или рассуждение, точно так же как и человеческое поведение, должны иметь рациональное, логическое начало в понятии, которому в последующей философии усваивается термин — логос. Открытие этого логоса и составляет заслугу Сократа: то разумное «слово», которое человек тщетно искал во внешней природе, живет в нем самом, и только в себе самом человек может познать его.
Но это слово есть не только субъективный принцип человеческого рассуждения, человеческого рассудка: в самом человеческом рассудке оно сознается как универсальный принцип: поэтому-то оно может служить началом истинного и целесообразного поведения человека по отношению ко всему внешнему миру. Разумное поведение есть истинное, справедливое и в то же время благое поведение, дающее человеку конечное благо, именно потому, что разум есть универсальное начало, сообразно которому устроено все сущее. На этом обосновывается единство, или гармония, добродетели и счастья, ибо если добродетель вытекает из разума, который внутри нас, то природа образуется универсальным божественным разумом, который есть во всем (ή εν παντι φρόνησις). Самый скептицизм Сократа, его критика всех человеческих мнений, всех ограниченных или мнимых знаний основывается на его понятии универсального знания, идеале божественного знания, универсального не только по своей логической форме, но и по своему содержанию: в самой логической форме наших понятий, открытой Сократом, заключается постулат такого универсального знания, доказательство внутренней универсальности чистого разума. И если Сократ видел всю свою мудрость и свое «служение Богу» в обличении мнимой человеческой мудрости, так это в силу именно этого идеала универсального разума и божественной мудрости, который он таким образом проповедовал. «Думаешь ли ты, что в тебе есть нечто разумное, а вне тебя ничего разумного нет? Ты знаешь, однако, что твое тело заключает в себе небольшую частицу земли и влаги, которые сами по себе столь велики и обширны; ты знаешь также, что оно сложилось из малых частиц прочих великих мировых стихий. Как же ты думаешь, что ты по счастливой случайности вместил в себя весь разум, которого больше нет нигде, и что все сущее в своей беспредельной величине и бесчисленном множестве благоустроено неразумною, слепою силою (δι άφροσύνην τιυά)?" В этих простых словах, которые Ксенофонт влагает в уста Сократу (М. 1, 4, 8), заключается вся программа последующего аттического идеализма, завершающегося учением Аристотеля об универсальном разуме. Разум есть принцип науки, начало всякого знания; и он есть принцип истинного поведения, практической деятельности человека в личной и общественной жизни. Наконец, познавая его в его внутренней универсальности, мы понимаем его как объективное метафизическое начало. Философия понятия пришла к философии разума. Рассмотрим, каким образом это случилось.
Философская проповедь Сократа определяет собою все последующее умственное движение, которое она оплодотворила собою. Она возбудила ряд новых проблем, имевших принципиальное значение. Прежде всего если начало человеческого знания и разумной деятельности заключается в понятии, то что такое самое понятие? Чем является оно по отношению к человеческому разуму и ко всей познаваемой действительности?
Понятие есть отвлечение человеческой мысли, которому в действительности ничто не соответствует. На таком представлении основано все учение мегарской школы, обратившей диалектику Сократа в систематическую софистику. Весь секрет мегарской диалектики состоит в отвлеченном утверждении того или другого общего понятия, которое в своей отвлеченности не допускает никакого конкретного сочетания с другими понятиями или представлениями. Предметом отвлеченного понятия может быть только абсолютная отвлеченность: это — «Бытие» элейских философов — вечное, неизменное, неподвижное, которому в сущности нельзя приписать никаких определенных предикатов, о котором, следовательно, не может быть никакой речи. Очевидно, что при таком условии понятие (как чистая отвлеченность) исключает всякую возможность познания. Диалектика понятий ведет к чистой софистике; логического познания действительности быть не может, и то, что мы считаем истинным знанием, есть на самом деле только мнение, которое считается истинным (δόξα άληθής).
Киническая школа, основанная Антисфеном, пришла противоположным путем к столь же скептическому результату. В окружающем нас действительном мире не существует никаких отвлеченностей; в нем нет ничего, что соответствовало бы общим отвлеченным понятиям: существуют только единичные конкретные вещи и частные отношения; общие отвлеченные понятия суть только наши слова. Вещи не подлежат общим понятиям или определениям: всякое сочинение общего сказуемого с частным единичным подлежащим — по необходимости ложно, откуда выходит, что вещи нельзя логически познавать или определять: их можно только называть или описывать посредством сравнения или перечисления их составных частей. Истинное определение вещи (ее οίχεΐος λόγος) есть ее название, ее имя собственное; истинный логос, или понятие вещи, «есть то, что объясняет, чем была или что есть данная вещь». Таким образом, и здесь познание вещей оказывается невозможным; возможно лишь представление о них, сопровождаемое «объяснением», которое может быть дано лишь посредством сравнений или перечисления составных частей данного предмета, т. е. посредством описания.
Итак, с одной стороны, понятие есть исключающая всякое представление отвлеченность, с другой — лишь описание или пояснение индивидуального представления. В обоих случаях логическое знание невозможно: в одном — потому, что отвлеченное понятие противополагается конкретной действительности и в своей отвлеченности прямо противоречит ей, не имея никакого возможного предмета в этой действительности; в другом случае — потому, что невозможно никакое обобщение, никакое суждение, выражающее общие свойства и отношения. В первом случае действительность диалектически отрицается во имя понятия; во втором — общее понятие отрицается в пользу отдельных единичных представлений. Таким образом, в самом логосе, в самом понятии раскрывается противоречие между общим и частным, всеобщим и единичным, индивидуальным. Как всеобщее может относиться к частному, сочетаться с индивидуальным?
III. Платон
Платон, по-видимому, сознавал заключающуюся здесь проблему. Он раскрыл ее замечательно глубоко в своем диалоге «Теетет», посвященном критике теории познания трех сократических школ — киренской, мегарской и цинической[91]. Но как разрешает он ее сам? Признав вместе со своими предшественниками, что все чувственное «вечно течет», непрестанно изменяется и постольку не подлежит логическому познанию, он отличал знание от субъективного ощущения. Связь, вносимая нами в суждения об ощущениях, не есть ощущение: чтобы познавать предмет, мы должны не только ощущать, но и понимать его. Самые понятия тождества, различия, сходства, величины, единства, множества и пр. нельзя считать ощущениями или производить из ощущений; а между тем только посредством таких понятий мы судим, сравниваем, связываем различные чувственные впечатления и восприятия в одно объективное представление о каком-либо предмете.
Но если общие понятия являются результатом особых умственных актов, самодеятельности нашей разумной души, то как приложимы они к отдельным вещам, которые мы воспринимаем посредством чувств? Рассмотрев воззрения своих современников, Платон, подобно киникам и мегарцам, признал, что общие понятия не могут относиться к индивидуальным чувственным предметам. Общие определения относятся не к ним, не к изменчивым чувственным вещам, а к чему-то другому, что наш ум постигает в них. Определению, понятию подлежит не внешняя, материальная вещь, а идея, т. е. нечто мыслимое. Такая идея есть объективный предмет понятия: в отличие от вещей, от индивидуальных представлений идея есть «нечто общее» (χοινόν). Она есть род или вид, т. е. нечто такое, что обще зараз бесконечному множеству частных индивидов и может сказываться о многом, будучи единым (το εν επί πολλών), как, напр., «человечество», «животное», «растение» сказываются о множестве частных субъектов: «мы принимаем одну идею там, где множество вещей относим к одному и тому же наименованию». Но в то же время такая «идея» существует независимо от отдельных изменчивых явлений, воспринимаемых в пространстве и времени. Общая родовая идея находится вне изменения, вне пространства и времени; составляя истинный предмет познания, она одна истинна, т. е. она одна подлинно есть в противоположность явлениям, которые становятся и уничтожаются. Вещи или явления определяются по своему виду и роду: роды и виды, которым они причастны, делают их тем, что они есть, откуда Платон вывел, что вещи существуют лишь «по приобщению» к идеям.
Таково общеизвестное учение Платона об отношении идей к вещам. Другой вопрос, как относятся идеи к понятиям разума, к нашей мысли? По-видимому, всякая идея, т. е. все мыслимое, предполагает прежде всего разум, мышление — словом, субъект, который их мыслит. Для Платона идеи существуют совершенно независимо от такого мыслящего субъекта. Это не продукт наших понятий, но их цель, их норма — предмет познания, предмет чистой мысли, обладающий полной самобытной реальностью. Истинно-сущее не есть нечто чувственно воспринимаемое нами; чувственное восприятие субъективно и относительно, и предметы его изменчивы и преходящи; истинно-сущее, неизменное, вечное и непреходящее есть лишь нечто умопостигаемое, или идея: эта идея и есть предмет разума; но это реальный предмет, как об этом свидетельствуют пребывающие роды и виды вещей, неизменные в потоке преходящих индивидуальных явлений. Идея есть объективная мысль, которая признается невещественной реальностью, разумною творческою силою. Мир идей заступает место внешнего мира; природа мыслима, познаваема лишь постольку, поскольку она отражает в себе мысль, воплощает в себе мысль. Чувственный мир явлений не разрешается всецело в идеи; но по этому самому «слово о природе» не есть «истинное слово», а миф, в котором, как и в самой природе, истина смешана с ложью, существующее — с несуществующим. И внутренний смысл (или логос) этого мифа заключается в идее.
Чтобы оценить хотя бы исторически все значение этой философии, надо отдать себе отчет в глубоком ее основании: мысль ничего не может познать, кроме того, что ей сродно, т. е. ничего, кроме мысли же; все, что мы познаем, все, что мы понимаем, есть мысль. Нашей субъективной мысли соответствует объективная мысль, или идея: иначе нет никакого познания или понимания. Еще Парменид учил: «одно и то же есть мысль и то, о чем она мыслит»; если мы будем отделять от мысли «сущее, то ведь и это сущее известно нам лишь как предмет мысли, ибо поскольку мы ощущаем или чувствуем только, мы еще ничего не знаем», как говорит Платон. Пусть природа вещей непроницаема для нашей мысли: это отчасти допускал и Платон, признавая в основании внешнего мира материю, абсолютно чуждую духу или мысли. Но мир явлений не представляется нам абсолютно непознаваемым: наша мысль, наша наука открывают в нем совокупность единообразий и устанавливают закономерные отношения между родами и видами явлений.
Общие роды и виды, общие законы, отношения, общие качества и свойства вещей существуют не только в нашем уме, в наших произвольных гипотезах и классификациях, но и в действительности, в природе. Всякое чувственное качество, которое мы приписываем вещам как объективное свойство или силу (напр., цвет, непроницаемость, вес), — сводится прежде всего к нашему ощущению, предполагает чувствующий субъект. Все чувственное предполагает чувственность. И всякое общее отношение, всякая общая форма, в которой только воспринимаются эти чувственные качества, всякое понятие, в котором они связываются или необходимо мыслятся нами (например, хотя бы форма или понятие «свойства», или форма «рода», «вида», «закона») — предполагают мыслящий субъект, сводятся к мысли. Мы можем мыслить только мысли, чувствовать только ощущения или состояния чувствующего существа. И потому, если мы признаем независимую от нас реальность чувственной природы или объективность нашего познания и восприятия, — мы невольно должны допустить в природе осуществление какой-то независимой от нас объективной мысли или идеи и существование в ней живой, чувствующей души.
Так именно и сделал Платон. Еще до него, до Сократа философия, начавшая с натуралистического монизма, с предположения одной вещественной стихии в основании всего сущего — сознала невозможность объяснить самое движение, самый процесс развития из одних материальных свойств вещества — из анатомического строения материи, из непроницаемости и протяженности тел. Оказалось, что и самые чувственные качества, самые чувственные формы вещей предполагают для своего объяснения нематериальное начало (чувственный объект предполагает чувствующий субъект); оказалось, что мир мыслим только при том предположении, что в основании его лежит объективная мысль или идея, составляющая его содержание и осуществляющаяся в его развитии. И эта объективная мысль может быть воспринята миром, может осуществляться и воплощаться в его чувственных формах, только в том предположении, что мир есть живое существо, «одушевленное» и «разумное» (Tim. 30 В), — одушевленной одной душой, одним субъектом чувства и мысли: такова Платонова гипотеза мировой души, воспринимающей идеи и воплощающей их в природе.
Таким образом, у Платона мы находим элементы позднейшего учения о Логосе — в учении об идее как объективной мысли, или о мире идей как абсолютной норме, цели и причине сущего. «Мировая душа» отличается от этого идеального начала, точно так же как отличается от него и субъективное человеческое сознание, человеческие понятия. Но странным образом мы не находим у Платона определенного учения о каком-либо субъекте идей — о всеобъемлющем абсолютном разуме как источнике или причине их. Правда, мы встречаемся у Платона с представлениями о божественном разуме, «царствующем» во вселенной (Phil 28 С и др.) и образующем, зиждущем ее. Иногда Платон прямо говорит об отце, демиурге, творце мироздания, хотя в таких случаях речь его получает своеобразную мифологическую окраску. Божественный разум, который мировая душа «принимает в себя», играет роль творческого начала по отношению к видимому миру, созидая его по образцу невидимых идей. Но (несмотря на Rp. 597 В) нельзя сказать, чтобы он являлся творцом или демиургом идей. Подобное учение мы находим впоследствии у Плотина, который полагал мир идей в самый разум Божества, между тем как для Платона идеи являются лишь предметами созерцания такого разума. Замечательно, что это различие сознавалось и позднейшими платониками. Еще Порфирий рассказывает про себя в «жизни Плотина» (18), что, будучи сперва учеником платоника Лонгина, он полемизировал против Плотина, доказывая, что умопостигаемое существует вне ума (ότι έξω του νου ύφέστηκε τα νοητά), т. е. что идеи обладают самобытным существованием независимо от какого-нибудь мыслящего разума. И лишь впоследствии он перешел на сторону Плотина, оставив это платоновское представление. — «Идеи представляются Платону как самобытные объективные сущности (ουδίαι), и высшая из всех идей, та, которая обнимает и обусловливает все остальные, есть «идея блага» — идеал, который выше всего познаваемого и всего познающего, выше всякого бытия и всякого разума, будучи первым началом того и другого. Эта мысль, до которой возвышается Платон, как до вершины умозрения, служит исходной точкой системы Плотина. Для Платона она есть трансцендентный идеал, а для Плотина — имманентное, трансцендентальное основание субъекта и объекта, разума и бытия. Можно сказать, что высшая идея блага, точно так же как и весь идеальный мир в своей совокупности, есть для Платона объективный разум вселенной (la raison des choses) — смысл и причина всех вещей, их Бог (идеал) и Творец. Таково именно значение идеи у Платона. Но в сфере идей, вечных сущностей, едва ли возможно различать между мыслящим «субъектом» и его «объектом». Разумность или идеальность есть самое существо идей, и они делают разумным то, чему они сообщаются. По отношению к вселенной, которая существует лишь по «приобщению» к идеям, они являются как божественные силы, или как Божество — когда они рассматриваются в своем единстве или в своем верховном начале — идее Блага, сообщаясь мировой душе, которая сама есть середина между идеальным и материальным началом, идеи дают миру и его форму, и его разум, делая его «чувственным богом», образом бога невидимого. Они порождают разумность, но сами не являются понятиями или «мыслями» отличного от них разума (ср. Parm. 132 В). Поэтому разумным «субъектом» идей может быть мировая душа, отчасти всякий блаженный дух, даже душа философа, созерцающего горний мир; но во всех этих случаях идея является не продуктом мысли, или умственной деятельности субъекта, а, наоборот, объективным предметом пассивного восприятия, созерцания[92]. Вся деятельность и усилия ума, вся его диалектика направлены на то, чтобы освободить ум, отвлечь его от всего чувственного, дабы посредством отвлеченных понятий возвыситься до созерцания чистой мысли, составляющей их содержание. Характерно, что в последний период своей философской деятельности Платон резко отличал «идеи» от понятий, отождествляя первые с метафизическими «числами» пифагорейцев. Правда, что, по свидетельству Аристотеля, эти числа производились от высшего Единого, осуществляющего себя в неопределенном множестве. Правда, что в своем «Пармениде» Платон показывает, каким образом самая идея Единого предполагает или полагает множество отличных от себя определений. Но самое Единое есть объективная идея, объективная мысль, а не мыслящий субъект. Искать в нем единство субъекта и объекта в смысле позднейшего идеализма значило бы модернизировать миросозерцание Платона.
Исходной точкой Платонова учения об идеях служат логическая диалектика Сократа и его религиозно-нравственный идеализм, его вера в идеал разума и добра. Подобно другим ученикам Сократа, Платон задавался вопросом о том, к чему относятся наши понятия, и подобно им нашел, что они не могут относиться к чувственным вещам: его учение состояло в том, что реальным предметом понятий служат вещи умопостигаемые, или идеи. Но, построив мир идей над вещественным миром, в «умном месте», вне времени и пространства, признав, что каждая идея существует «вечно», абсолютно, «отрешенно» от всего, «сама по себе» и «неизменно», он столкнулся с новыми затруднениями: как объяснить мир идей в их множестве и в их различии? Как объяснить мир чувственный из мира идей, безусловно от него отличного? Как относятся идеи друг к другу и как относятся они к вещам?
В диалогах, написанных в различное время, Платон дает несколько различных ответов. Сначала он, видимо, предполагает, что идеи относятся друг к другу так же, как соответственные понятия, т. е. что логическому порядку сочинения понятий соответствует онтологический порядок в царстве идей. Истинный диалектик, исследуя, как какие понятия исключают друг друга или же согласуются между собою, познает истинное соотношение идей. Однако Платон нигде не пытается вывести из одной высшей идеи всю совокупность идей; сами по себе идеи, эти вечные первообразы вещей, отличны от тех тусклых образов их, которые мы носим в нашей душе. Они отличны от понятий, и Платон стремится выяснить это отличие в диалоге «Софист»: здесь идеи определяются как различные причины вещей, как реальные силы, находящиеся в постоянном, живом взаимодействии; им приписываются способность действия, страдания и постольку движения. Но подобное представление, по справедливому замечанию Бонитца и Целлера, противоречит первоначальному учению Платона, как он и сам отчасти это сознает (Soph. 248 Е): идеи приближаются к миру, становятся действительными силами, но теряют свою обособленность, неподвижность, неизменность. На место прежней идеально-логической связи является реальное взаимодействие. Иное учение раскрывается в «Республике»: здесь идеи обращаются в конечные причины, поскольку все они сводятся к одному верховному идеалу, к одному общему концу — к идее блага: она-то делает их всех причинами и вместе разумными, конечными причинами, идеальными целями сущего; она уподобляется солнцу, которое дает всему и существование и свет. Но и при таком условии все прочие идеи в своем множестве только приводятся к этой идее и подчиняются ей, но не выводятся из нее. Множество дано от начала, как и единство. И Платон в позднейший период своей деятельности вновь возвращается к проблеме «единого и многого», которую он разрешает в духе преобразованного пифагорейства.
Как бы то ни было, все это показывает нам различие идей от простых понятий и объясняет, почему Платон не мог сводить их к одному всеобъемлющему Разуму, как их общему началу: в самом «Софисте» разум понимается как их свойство, а не как их источник, а в «Республике» таким источником является божественная идея блага.
Учение Платона представляется дуализмом. Идее противополагается материя, как ее «другое», ее противоположность. Но все мыслимые определения этой материи носят по необходимости идеальный характер, поскольку всякое определение есть понятие и потому относится к мыслимой вещи, т. е. к идее. Никакое определение, следовательно, не может исчерпывать существа материи, которое само по себе чуждо всякому определению и характеризуется как нечто безусловно неопределенное. Поэтому, как выражается Платон, материя познается только путем какого-то «незаконнорожденного» рассуждения: как нечто абсолютно-противоположное всякой идее или по<
|
|
|
