Объяснение сторонников Павлова

Дополнительный свет на эту проблему проливает экс­перимент в области рефлексологии, который можно было бы интерпретировать в терминах теории научения. Павловым были проведены эксперименты с целью исследовать роль двойного сигнала в провоцировании того, что он назвал «эксперименталь­ным неврозом». С помощью электрической стимуляции на оп­ределенном участке бедра у собаки создавали условный реф­лекс; задача собаки состояла в различении сенсорных перцеп-тов. Затем две точки электрической стимуляции постепенно сближали, вынуждая таким образом собаку выполнять все бо­лее сложную задачу различения.

У большинства собак все происходило по правилам: когда они утрачивали способность различать два сигнала, у них развивался «экспериментальный невроз». Но одна собака оказалась исклю­чением: невроз у нее так и не возник, но когда различение сиг­налов стало уже невозможным, у нее в области, подвергавшейся электрической стимуляции, началась экзема. Более того, когда эксперимент был прерван, экзема исчезла. Занявшись специаль­но этой проблемой, экспериментатор обнаружил и других собак, сходным образом реагировавших на недифференцированную элек­трическую стимуляцию. Он изучил различия между животными, реагировавшими «экспериментальным неврозом», и теми, кто ре-^агировал экземой, и пришел к выводу, что последние

отличаются {пользуясь его выражением) «лабильным темпера­ментом».

Я полагаю, что можно провести параллель между тем, что сторонники Павлова именуют «лабильным темпераментом», и тем, что я вслед за Балинтом назвал «рефлекторной возбудимостью» у склонных к экземе детей. Учитывая сходство между пред­расположенностью собаки (лабильным темпераментом) и ново­рожденного (рефлекторной возбудимостью), мы можем теперь оце­нить, в какой мере у каждого из них нарушается процесс науче­ния, когда они сталкиваются с противоречивыми сигналами.

Собаки, участвовавшие в этом эксперименте, были взрослы­ми особями с вполне развитой психической организацией, функционировавшей на обычном свойственном собакам уровне. Следовательно, они могли воспринимать и использовать сигна­лы в соответствии со способностью взрослых животных к на­учению, а именно использовать эти сигналы для выработки ус­ловного рефлекса. В описанном выше конкретном эксперимен­те взрослая собака сталкивается с неясным сигналом в форме тактильной электрической стимуляции. Поэтому последователи Павлова в данном случае имели дело, по сути, с нарушением нормального процесса научения. Процесс научения был заме­нен одним из двух видов расстройств: у большинства собак раз­вивался «экспериментальный невроз», у меньшинства, отличав­шегося «лабильным темпераментом», развивалась экзема.

Когда мы переходим к изучению младенцев, следует учиты­вать, что они, напротив, еще не имеют психической организа­ции и находятся в процессе формирования Я. Обычно ребенок приобретает свое рудиментарное Я в многообразных взаимодей­ствиях с матерью, в ходе которых он постепенно организует свои реакции на исходящие от матери постоянные сигналы. Он реа­гирует на эти сигналы умственным развитием, которое превос­ходит развитие собаки. В течение первых трех месяцев жизни у ребенка начинает формироваться ряд условных рефлексов. За­тем в эту картину включается новый фактор: вместо условного рефлекса, основанного на поощрении, следующего непосредствен­но за правильным ответом на сигнал, ребенок начинает проду­цировать «реакцию предвосхищения». Так возникает форма на­учения, которую, за неимением лучшего термина, я назову «научением по человеческой схеме». Она совпадает с организа­ционным уровнем Я ребенка.

Есть и еще одно серьезное различие между процессом на­учения ребенка и собаки по теории Павлова. Собаке предлага­ются сигналы, связанные с одной-единственной аффективной

ситуацией, а именно с голодом, тогда как мать предлагает ре­бенку широкий спектр сигналов, связанных с различными аф­фективными потребностями, и множество оттенков аффективно окрашенных ситуаций- Хотя эти оттенки едва заметны для взрос­лого наблюдателя, они вызывают аффективную реакцию пред­восхищения у ребенка³.

Те же аффективные сигналы должны были бы действовать и в отношениях страдающих экземой детей с матерями. Однако все складывается иначе. Непосредственное наблюдение выявляет, что эти матери предлагают своим детям лишь неустойчивые и нена­дежные сигналы. Психиатрическое исследование личности этих матерей и результаты теста Роршаха обнаружили неадекватно интегрированное Я, а также чрезмерную неконтролируемую бес­сознательную тревожность, что полностью отличается от данных исследования 165 матерей контрольной группы, которые обнару­жили гораздо более интегрированное Я и отсутствие каких-либо признаков чрезмерной бессознательной тревоги.

Неадекватно интегрированное Я матери страдающего экзе­мой ребенка особенно затрудняет для нее развитие способов стабильного контроля и компенсации бессознательной тревож­ности. Эта проблема и оказывается источником хаотичных аф­фективных сигналов, которые они подают своим детям.

Наблюдения Анны Фрейд и Дороти Берлингем (1943) за деть­ми, эвакуированными во время войны, подтвердили, что тревож­ность действительно оказывает чрезвычайно сильное воздействие на ребенка. Эти исследования показали, что дети младше трех лет не испытывали тревоги при бомбардировках Лондона, если только тревогу не выказывали их матери. Внешние раздражи­тели не затрагивали детей до тех пор, пока значение этих раз­дражителей не сообщалось им посредством аффективной уста­новки матери.

Эти процессы можно проиллюстрировать на примере одной матери: мы наблюдали, как она с выражением глубокой озабо­ченности на лице кормила своего ребенка, причем вливала ему в рот слишком большие порции. Глотательные движения жен­щины подтверждали, что в этот момент она отождествляла себя с ребенком, словно поощряла его глотать, совершая это действие вместе с ним.

Свидетельства подобных предвосхищающих аффективных реакций мла­денца можно обнаружить либо путем продолжительного наблюдения за диадой мать — дитя в течение первого года жизни, либо, что еще луч­ше, изучая кинопленки.

1405 ■ 209

Однако тут же выяснилось, что глотательные движения были вызваны отчаянными усилиями преодолеть тошноту, признаки которой вскоре проступили у нее на лице. Разумеется, ребенок первоначально не испытывал позывов к рвоте; это у матери в силу ее личных невротических причин сама мысль о глотке мо­лока вызывала дурноту. Поэтому она и переусердствовала, вли­вая молоко в рот ребенку, лишь бы скорее покончить с этим, и, разумеется, ей удалось вызвать у ребенка рвоту, что, в свою очередь, лишь усилило ее отвращение.

Это яркий пример ситуации кормления, в которой наблю­дать за матерью и распознать ее реакции было очень просто. Однако следует понимать, что конфликты присутствуют во всех отношениях подобной матери с ее младенцем. Возьмем в каче­стве второго примера другую мать, пеленающую своего ребен­ка,— неуверенность, крайняя заторможенность ее движений на­поминают замедленную съемку. Она клала младенца на весы так, словно поднимала огромную тяжесть, которая в любой мо­мент могла вырваться у нее из рук. Закрепляя пеленку, она ору­довала булавкой так, словно имела дело с заряженным ружьем, и в конце концов ухитрилась поцарапать малыша. На всем про­тяжении этой процедуры на лице матери попеременно просту­пали следующие выражения: благосклонный взгляд, с которым она приближалась к ребенку, вскоре сменился застывшей гри­масой усилия, когда она клала его на весы, затем перешел в угрюмость, завершившуюся вымученной улыбкой, когда она во­зилась с булавкой.

Эти не связанные между собой примеры характерны для всего эмоционального климата, в котором растет ребенок, стра­дающий экземой. Он постоянно сталкивается с исходящими от матери аффективными сигналами, которые, по-видимому, связа­ны с данной ситуацией, но в следующий момент бессознатель­ный конфликт вновь проступает наружу. Тревога заглушает все остальные чувства, и мать подавляет все сигналы только затем, чтобы сверхкомпенсировать причину своей тревоги и передать ребенку сигналы, противоположные ее собственным чувствам; впрочем, в другой раз она может преувеличить сигналы, соот­ветствующие ее чувствам.

Одним словом, сигналы, передаваемые матерью, не соответ­ствуют ни ее внутренней установке, ни ее обращению с ребен­ком. Ее действия нельзя рассматривать как сигналы в обычном смысле слова, потому что они не направлены на партнера. Мать выражает не свои сознательные или хотя бы бессознательные отношения с ребенком, но, скорее, изменчивость своего бессоз-

нательного чувства вины, призраков прошлого, вызывающих тре­вогу и препятствующих ее подлинной идентификации с ребен­ком. Поэтому мать особенно тщательно избегает наиболее эле­ментарной формы идентификации, непосредственного аффектив­ного физического контакта.

Иными словами, сообщения матери являются не сигналами, но лишь знаками или симптомами. Они могут оказаться значимы­ми в глазах взрослого, в глазах психоаналитика, но они не могут послужить ребенку указателями на пути нормального развития.

Соответственно формирование объектных отношений в от­вет на столь двусмысленные и непостоянные сигналы стано­вится для ребенка сложной задачей. В то же время формирова­ние объектных отношений, тонкой и сложной сети взаимодей­ствий между матерью и ребенком, является основой всего дальнейшего аффективного научения, нераздельно связанного с идентификацией. При последующем тестировании детей с экзе­мой полученные результаты свидетельствовали об отставании в социальной сфере и в сфере научения. Это означает, что соци­альные отношения, а также память и подражание оказались на­рушены. Как указывалось выше, страдает и первичная, и вто­ричная идентификация. Этот ущерб — прямое следствие нару­шения формирования первых объектных отношений. Особенно он заметен в сфере человеческих отношений, менее — в сфере отношений ребенка с неодушевленными предметами. Поэтому данное расстройство проявляется, в частности, в отсутствии тре­воги восьмимесячных. Поскольку эти дети не сумели сформиро­вать нормальных объектных отношений, они не способны аффек­тивно отличать мать от постороннего и поэтому не выражают тревоги, когда к ним приближается незнакомец.

Я уже раньше выказывал некоторое нежелание применять в целях объяснения концепцию «соматизации», однако два фак­тора — эксперимент Павлова с неясными сигналами и врожден­ная предрасположенность этих детей к экземе (раздражимость кожи) — позволяют предположить, что болезнь возникает в ре­зультате конфликтующих сигналов. Разумеется, нам неизвестно, какие конкретно процессы в психике ребенка вызывают этот симптом. По-видимому, эти дети катектируют кожные покровы (я имею в виду их психические репрезентанты) возросшим ко­личеством квантов либидо. Мы могли бы задать вопрос, что пред­ставляет собой эта кожная реакция — попытку адаптации или защитный механизм. Реакция ребенка может быть своего рода попыткой воззвать к матери, заставить ее чаще прикасаться к нему, но может быть также и формой нарциссического ухода от

■- 711

мира в том смысле, что благодаря экземе ребенок обеспечивает себе соматические раздражители, в которых ему отказывает мать. Ответа мы не знаем.