Часть 2. Взгляд на жизнь Моисееву

Когда закон мучителя повелевал истреблять мужеский пол; тогда рождается Моисей. Посему как можем по произволению подражать сему случайными обстоятельствами сопровождаемому рождению Моисея? Конечно, скажет иной, не от нас зависит, чтобы человек своим рождением подражал славному сему рождению. Но нимало не трудно начаться подражанию и тем, что, по видимому, весьма затруднительно. Ибо кто не знает, что все подлежащее изменению никогда не остается одним и тем же, но непрестанно из одного обращается в другое, вследствие изменения делаясь всегда лучшим или худшим. Разумей же сие применительно. Вещественное и страстное расположение, к которому особенно поползновенна природа человеческая, это женственное в жизни, когда рождается, угодно бывает мучителю; а твердость и неослабность добродетели, это мужеское порождение, враждебно мучителю и подозрительно тем, что может восстать против его власти. Посему, что как ни есть изменяется, тому, конечно, должно непрестанно рождаться; потому что в природе удобопревратной не увидишь ничего пребывающего всегда одинаковым; а так родиться зависит не от постороннего побуждения, подобно тому, как рождают что либо телесное; напротив того по собственному произволению совершается подобное рождение, и мы бываем некоторым образом отцами себя самих, рождая себя такими, какими сами желаем, и по собственному своему произволению уроками добродетели, или порока, образуя себя в какой желательно нам пол, мужеский или женский. Конечно, и нам можно, против воли и к огорчению мучителя, произойти на свет лучшим рождением, и, хотя бы сие было вопреки мудрованию мучителя, явиться и вступить в жизнь на удовольствие родителям прекрасного сего плода (а это суть помыслы соделывающиеся отцами добродетели). Посему слово сие учит, как, заимствовав повод из истории, можно со всею ясностью раскрыть загадочный сей смысл, положить начало добродетельной жизни, родиться к скорби врага, то есть неприятным для него образом рождения, в котором болезни рождения терпит произволение. Ибо не иначе может кто-либо причинить скорбь супротивнику, как показав в себе такие признаки, которые бы служили свидетельством победы над ним.

От одного и того же произволения зависит, без сомнения, родить сие мужеское и доблестное порождение, вскормить оное приличными снедями, позаботиться, чтобы безвредно спаслось оно из воды; ибо приносящие свои порождения в дар мучителю, обнажив и без призора предают чад речному потоку; разумею же поток жизни, волнуемый непрерывными страстями, от чего впадшее в этот поток погрязает и лишается дыхания под водами. Но целомудренные и попечительные помыслы — отцы мужеского порождения, когда необходимость жизни принуждает их добрый плод свой предать житейским волнам, предаваемое потоку обезопашивают ковчегом, чтобы не погрязло в глубине. Ковчегом же, составленным из разных дщиц, пусть будет обучение, твердо связанное из различных уроков, и поддерживаемого им носящее над житейскими волнами, при котором и носимый стремлением волн не слишком далеко увлечется волнением вод; но оставаясь при твердом бреге, т. е., вне житейского волнения, самым стремительным течением вод, неизвестно как, будет отталкиваем к суше. И сие дознаем на опыте; потому что не погрузившихся еще в человеческие обольщения самых житейских дел непостоянное туда и сюда уклоняющееся движение отталкивает от себя, как некое бесполезное бремя, признавая их людьми беспокойными по своей добродетели. Но кто стал вне таковых волнений, да подражает Моисею, не щадя слез, хотя и приведен в безопасность в ковчеге; потому что слезы — тщательный страж для спасающихся добродетелью.

Если же безчадная и бесплодная царская дочь (под именем которой, думаю, разумеется собственно внешнее любомудрие), присваивая себе новорожденного, готовится назваться его матерью: то слово сие позволяет до тех пор не отвергать свойства с сею лжеименною матерью, пока новорожденный видит в себе несовершенство возраста. А кто приходит уже в возраст, как дознаем в примере Моисея, тот почтет для себя стыдом именоваться сыном безчадной по естеству. Ибо внешнее обучение действительно безчадно: всегда страждет болезнями рождения, но никогда не рождает ничего живого. И любомудрие сие, после долговременных болезней рождения, какой показало плод, достойный столь многих и великих трудов? Не все ли в виде ветреных пузырей и недоношенными извергаются прежде, нежели придут во свет боговедения? А вероятно могли бы они соделаться имеющими человеческий образ если бы не были вовсе сокрыты в недрах безчадной мудрости. Посему кто у египетской царевны прожил столько времени, сколько нужно, чтобы не казаться непричастным уважаемого Египтянами, тот да возвратится к матери по естеству, от которой да не удаляется и во время своего воспитания у царевны, питаясь матерним млеком, как повествует история. И это, кажется мне, учит тому, чтобы, если во время обучения упражняемся в науках внешних, не лишали и мы себя млека воспитывающей нас — Церкви, т.е., тех узаконений и обычаев Церкви, которыми питается и укрепляется душа, и из которых она заимствует для себя средства к возрастанию.

Истинно же то слово, что среди двух врагов будет тот, кто внимает учениям внешним, а не отеческим; потому что еврейскому понятию противится. иноплеменник в богопочтении, усиливаясь показать, что он крепче Израильтянина; да и кажется таковым для многих легкомысленных, которые, оставив отеческую веру и соделавшись преступниками отеческого учения, вступили в борьбу за одно со врагом. Но кто, подобно Моисею, велик и благороден душою, тот противоборствующего слову благочестия умерщвляет своим ударом.

А иной и иначе найдет в нас подобную борьбу. Ибо человек, как бы некою наградою за подвиг, поставлен на средине между держащимися противных сторон, — и к кому присоединяется, того и делает победителем противника. Например — идолослужение и богочестие, невоздержность и целомудрие, справедливость и неправда, кичливость и скромность ума и все представляемое противоположным, явная есть борьба какого-то Египтянина с Евреем. Посему Моисей примером своим наставляет нас быть в единении с добродетелью, как с единоплеменником, убивать же восстающего с противной стороны на добродетель. Ибо действительно преодоление благочестия делается смертью и истреблением идолопоклонства; так и справедливостью умерщвляется неправда, и скромностью убивается кичливость.

Но бывает также в нас и восстание друг на друга единоплеменников. Ибо не имели бы места вероучения лукавых ересей, если бы одни помыслы против других более истинных не выступали в сопротивных рядах. Если же будем немощны для того, чтобы самим собою отдать преимущество справедливости, потому что худшее пересиливает своими умствованиями, и отвергает владычество истины: то нам должно, как можно скорее, бежать отсюда к важнейшему и более возвышенному учению таинств, подобно указуемому сею историею образцу. И хотя бы потребовалось снова вступить в единение с иноплеменным, то есть, нужда заставила быть в единении с внешним любомудрием; решимся и на это, отогнав лукавых пастырей от неправедного употребления кладезей, т. е., учителей худому обличив в лукавом употреблении обучения, уединимся потом в самих себя, не входя в связи и сближения с какими либо любителями споров, но будем жить вместе с теми, которые единомышленны и единомудренны с пасомыми у нас, между тем как все движения души нашей, подобно овцам, управляются волею руководственного разума. И таким образом нам, неуклонно пребывающим в сем мирном и безмятежном житии, воссияет тогда истина, лучами своими озаряющая душевное зрение. Истина же, являющаяся тогда Моисею в неизреченном оном световодстве, есть Бог.

Если же и терновым неким кустом воспламеняется тот свет, которым просвещается душа Пророка, — то не бесполезно будет и сие сделать нам предметом исследования. Ибо если истина есть Бог, а также истина есть свет, — и оба сии высокие и божественные именования евангельское слово присваивает явившемуся нам во плоти Богу (Ин. 14,6): то следует, что таковое добродетельное житие возводит нас к ведению оного света, который нисходит даже до естества человеческого, возсиявая не от какого либо звездного светила, почему не можно было бы признать его сиянием дольнего вещества, но от земного куста, и превосходя светлостью лучей небесные светила. А сим научаемся и таинству явленному в деве, от которой в рождении воссиявший человеческой жизни свет Божества сохранил воспламененную купину несгораемою, так что и по рождении не увял стебель девства. Оным светом научаемся и тому, что нам делать, чтобы стать в лучах истины, а именно, что не возможно связанными ногами взойти на ту высоту, где усматривается свет истины, если не будет разрешена на душевных стопах эта мертвенная и земная кожаная оболочка, возложенная на естество в начале, когда обнажило нас преслушание Божией воли. И таким образом, как скоро совершится сие с нами, последует за тем ведение истины, которое служит очищением от предположения о несуществующем, то есть, по моему понятию, определением истины не составлять себе ложного понятия о сущем. (Ибо ложь есть какое-то рождающееся в уме представление о несущем, будто бы существует то, чего нет; а истина есть несомненное понятие о сущем). И таким образом даже тот, кто в продолжение долгого времени среди безмолвия любомудрствовал о предметах возвышенных, едва составит понятие о том, что такое в действительности сущее, по естеству своему имеющее бытие, и что такое не сущее, по видимости только имеющее бытие, тогда как естество само по себе не осуществимо. И сие-то, кажется мне, познал тогда великий Моисей, наученный богоявлением, а именно, что из всего объемлемого чувством и созерцаемого умом, ничто не есть сущее в подлинном смысле, кроме превысшей всего сущности, которая всему причина, и от которой все зависит. Ибо если мысль и другое что усматривает в числе существ, то ни в одном из сих существ не видит ум такого, которое бы не имело нужды в другом, и которому было бы возможно придти в бытие без причастия истинно сущего.

Всегда одно и тоже не увеличиваемое и не умаляемое, ко всякой перемене, в лучшее ли-то или худшее, равно неподвижное, потому что худшее ему чуждо, а лучшего нет; во всем другом неимеющее нужды, единое всем вожделеваемое, единое, чего все причастно, единое причастием причащающихся не уменьшаемое, — вот действительно в подлинном смысле сущее, и понятие о сем сущем есть ведение истины. Посему, как тогда достигший сего Моисей, так ныне всякий, кто, подобно ему, отрешает себя от земной оболочки, видит свет купины (т. е. обращает взор в воссиявшему для нас от плоти — сего тернового куста лучу, который, как говорит Евангелие, есть свет истинный (Ин. 1,9) и истина (14,6)), делается таковым, что может послужить ко спасению других, истребить превозмогающее на зло мучительство и привести в свободу все подпавшее жестокому рабству, между тем как измененная десница и жезл обращенный в змия творят чудеса, чем, как думаю, загадочно изображается тайна во плоти Господней явившегося человекам Божества, которым совершается низложение мучителя и освобождение им обладаемых. К этой же мысли приводит меня евангельское и пророческое свидетельство; ибо Пророк говорит: «изменение десницы Всевышнего» (Пс. 76,11); потому что, хотя Божественное естество умопредставляется неизменяемым. однако же, по снисхождению к немощи естества человеческого, изменилось в наш образ и вид. Ибо и там рука законодателя, вложенная в недро, изменила цвет в противоестественный, и опять, быв в недре, возвратила себе собственную природную красоту. И единородный Бог, сущий в недрах Отчих, Он есть десница Вышнего; когда явился нам из недр, — изменился в подобное нам; когда же, понесши на Себе наши немощи, бывшую у нас и подобно нам изменившую цвет руку возвратил в собственное недро свое (недро же Десницы — Отец): тогда бесстрастного естества не изменил в страдании, но изменяемое и страстное общением с неизменяемым преложил в бесстрастие.

Да и превращение жезла в змия да не смущает христолюбцев тем, что понятие о таинстве приспособляем к животному противного вида: ибо Сама Истина не отвергает сего изображения, когда говорит в Евангелии: «яко же Моисей вознес змию в пустыне: так должно вознесену быть Сыну Человеческому» (Ин. 3,14). Слово сие ясно: ибо если отец греха в Божественном Писании наименован змием, и рожденное змием, без сомнения, есть змий; то следует, что грех соименен с породившим его. Апостольское же слово свидетельствует, что Господь ради нас сделался грехом (2 Кор. 5,21), восприняв на Себя греховное наше естество. Следовательно гадание сие справедливо прилагается ко Господу. Ибо, если грех есть змий, и Господь соделался грехом; тот, кто есть грех, соделывается для нас и змием, чтобы поглощать и истреблять египетских змиев, оживотворяемых волхвами, а по совершении сего снова обращаться в жезл, которым уцеломудриваются согрешающие, и упокоеваются восходящие крутым и неудобопроходимым путем добродетели, в добром уповании опираясь на жезл веры: потому что «вера есть осуществление ожидаемого» (Евр. 11,1). Посему, кто уразумел сие, тот прямо делается Богом воспротивившихся истине, и приводимых в изумление этою вещественною и неосуществимою прелестью; которыми, как нечто суетное, пренебрегается то, чтобы послушать Сущего: ибо говорит Фараон: «кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил [сынов] Израиля? я не знаю Господа и Израиля не отпущу» (Исх. 5,2). Одно же только, именно вещественное и плотское, признают достойным уважения преданные скотской чувственности. Посему, если кто укреплен будет озарением света и приобретет столько силы и власти над сопротивниками; то, как некий борец, достаточно обучившийся у наставника подвижническому мужеству, смело и с уверенностью уготовляется к борьбе со врагами, имея в руке оный жезл, то есть, слово веры, которым будет поборать египетских змиев.

Последует же за ним и супруга — иноплеменница; потому что и из внешнего обучения допускается нечто в сожитие с нами к плодоношению добродетели. И нравственное естественное любомудрие, и высокому по жизни может иногда служить сожительницею, подругой и сообщницею, если только ее порождения нимало не принесут иноплеменной скверны. Ибо пока не обрезана и не отъята сия скверна, чтобы истреблено было все как вредное и нечистое, угрожает страхом смерти сретающий Ангел, но его умилостивляет сожительница отнятием отличительного свойства, по которому познается иноплеменное, доказывая, что порождение ее чисто. Думаю же, что выразумившему сие историческое повествование из сказанного делается явною последовательность преспеяний в добродетели, какую показывает слово, непрерывно следующее за связью исторических гаданий. Ибо в уроках любомудрого порождения есть нечто плотское и закрытое, но что остается по отнятии покрова, то не лишено израильского благородства. Например: и внешнее любомудрие говорит, что душа бессмертна — вот порождение благочестивое. Но утверждать, что будто бы душа из одного тела переходит в другое, и словесное естество меняет на бессловесное, — это есть уже плотское и иноплеменное необрезание. А подобно сему и многое другое. Любомудрие говорит, что Бог есть, но признает Его вещественным; исповедует, что Он Создатель, но для создания имеет нужду в веществе: соглашается, что Он всемогущ и благ, но во многом уступает необходимости судьбы; и что если пересказать в подробности, как добрые учения внешнего любомудрия оскверняются нелепыми прибавлениями? По отнятии только сих последних Ангел Божий соделывается к нам милостив, радуясь истинному порождению таковых учений.

Но возвратиться должно к последовательности слова, чтобы и нам, когда будем близки к египетским подвигам, встретилось со временем братское вспомоществование. Ибо знаем, что у Моисея, в начале добродетельной его жизни, происходит бранная и воинственная встреча: Египтянин притесняет Еврея, и также Еврей восстает на единоплеменника. Если же он своими добродетелями при долговременной попечительности, в следствие бывшего в высшей степени озарения, достигнув большого из душевных преспеяний, имеет дружественную и мирную встречу, по Божию внушению, во сретение ему исходит брат: то (если сие историческое событие применить к иносказательному воззрению) и мы найдем это не бесполезным для своей цели. Ибо действительно преуспевающим в добродетели оказывается от Бога данное естеству нашему вспоможение, которое по первоначальному бытию предваряет, но является и познается тогда уже, как при внимательности и попечительности достаточно освоившись с высшим житием, приуготовишся к труднейшим подвигам. Но, чтобы не разрешать нам гадания гаданием же, мысль свою об этом изложим открытее.

Есть некое учение, заимствующее достоверность из отеческого предания, и оно говорит: когда естество наше пало в грех, Бог падения нашего не оставил Своим промыслом, но в помощь жизни каждого приставляет некоего Ангела из приявших бесплотное естество; но и с противной стороны растлитель естества ухищряется на тоже посредством некоего лукавого и злотворного демона, который бы вредил человеческой жизни. Человек же, находясь среди сих двух сопровождающих его, так как цель каждого из них противна другому, сам собою делает одного сильнейшим другого. Добрый Ангел предуказывает помыслам блага добродетели, какие преуспевающими открываются в уповании. А другой показывает вещественные удовольствия, от которых нет никакой надежды на блага, только настоящее, вкушаемое, видимое порабощает чувства малосмысленных. Посему, если кто чуждается того, что манит к худому, устремив помыслы к лучшему, и порок как бы поставил позади себя, а душу свою, как некое зеркало, обратился лицом к упованию благ, чтобы в чистоте собственной его души напечатлелись все изображения и представления указуемой ему Богом добродетели: то сретает его тогда, и оказывает ему вспоможение, брат; ибо по дару слова и по разумности души человеческой Ангел некоторым образом делается человеку братом, (как сказано), являясь ему и при нем находясь тогда, когда приближаемся к Фараону.

Но в той мысли, что таковой взгляд ума можно во всей связи приспособить к целому изложению истории, если что либо в написанном окажется не подходящим под сие разумение, ради того самого никто да не отвергает всего, а напротив того пусть всегда помнит цель нашего слова, которую имея в виду, излагаем сие. наперед сказав в самом начале, что жития мужей благоискусных предлагаются потомству в образец добродетели. Для соревнующих же делам их невозможно идти по тем же самым следам: найдется ли например еще народ, по переселении размножающийся во Египте? Также найдется ли порабощающий его мучитель, неприязненно расположенный к мужескому полу и заботящийся о размножении пола более нежного и немощного? Найдется ли где и все прочее, что содержит в себе сия история? Итак, поскольку оказывается невозможным чудесам сих блаженных подражать в тех же самых событиях; то заимствуемое из действительного последования событий пусть будет прилагаемо к какому-либо нравственному учению и ревнителям добродетели да послужит это некоторым пособием для таковой жизни. Если же какое либо из исторических событий самая необходимость вещей принуждает оставаться вне связи принятого разумения: то, отложив оное в сторону, как не полезное и не служащее к нашей цели, должны мы не прерывать учения о добродетели. А говорю это, имея в виду мнение об Аароне, и предупреждая то возражение, какое можно сделать на основании последующих событий.

Иной скажет: у Ангела, как существа разумного и бесплотного, есть сродство с душою, и несомненно то, что он старее нас по устроению, оказывает помощь вступающим в борьбу с супротивными; но нет основания в образе ангела представлять себе Аарона, который содействовал Израильтянам в идолопоклонстве. В ответ таковому, отступив от связи речи, скажем тоже, что сказано прежде: если что не служит к цели, то ради сего да не опровергается в слове согласие в прочем; и брат и Ангел есть нечто одноименное, по своему значению равно прилагаемое к тому и другому из существ противоположных: ибо в Писании именуется не только Ангел Божий, но и ангел сатанин; и не только доброго, но и злого называем братом; Писание так говорит о добрых: «Друг любит во всякое время и, как брат, явится во время несчастья» (Пр. 17,17), и о противоположных им: «ибо всякий брат ставит преткновение другому» (Иер. 9,4). Упомянув же о сем не в связи речи кратко, и точнейшее обозрение отлагая до места, собственно сему принадлежащего, коснемся теперь того, что предлежит нам.

Итак, кто сам себя укрепил явившимся ему светом, и приобрел себе такого брата,– поборника и помощника, тот смело ведет с народом слово об истине, напоминает об отеческом благородстве и подает мысль, как освободиться от брения и тяжкого плиноделания. Посему чему же научает нас этим история? — Тому, чтобы не отваживался говорить народу, кто таковою же жизнью не уготовал слова для собеседования со многими. Ибо видишь: Моисей, будучи еще юным, пока до такой меры не возрос в добродетели, не признан способным к тому, чтобы стать советником мира и для двоих враждующих между собою, а теперь ведет речь со многими вдруг тысячами. И едва не громогласно вопиет тебе сия история: не отваживайся, как учитель, подавать советы слушателям, если великою и продолжительною попечительностью не укрепил для этого сил своих.

Но слова оказались действительными, свобода возвещена, слушатели одобрены и вожделевают оной; этим раздражается враг и послушных слову подвергает большему страданию. Тоже самое бывает и ныне. Ибо многие из приявших учение, освобождающее от мучителя, и последовавших проповеди, и доныне от сопротивных терпят приражения искушений. И как многие из них, окрепнув от приражения к ним горестей, делаются благоискусными и более твердыми; так иные из немощных, в подобных обстоятельствах, упадают духом, открыто говоря, что гораздо лучше было бы для них оставаться не слыхавшими проповеди о свободе, нежели, по этой причине, испытывать такие бедствия. Сие самое произошло и тогда; Израильтяне по малодушию обвиняли возвестивших им освобождение от рабства. Но тем паче да не ослабевает слово, привлекающее к прекрасному, хотя иной, как младенец и несовершенный умом, по непривычке к искушениям, детски боится их. Ибо вредоносный и тлетворный демон о том и старается, чтобы подчинившийся ему человек, не на небо взирал, но поникал очами к земле, и делал в себе из брения плинфы. Что служащее к вещественному наслаждению непременно берется из земли или воды, для всякого это явно. Что со тщанием добывается для чрева и снедей, что признается богатством, — это смешение земли и воды, и делается и именуется брением. Жадные до сих бренных удовольствий, наполняя себя ими, никогда не сохраняют полною той пустоты, которая их приемлет в себя. Напротив того непрестанно наполняемое делается пустым для притекающего вновь. Так и плинфоделатель, имея в виду плинфу за плинфой, без труда может уразуметь эту загадку; удовлетворив своему пожеланию в чем либо одном из того, о чем человек старался, если пожелание склонится к чему либо другому, оказывается также и в этом неудовлетворенным. А если и в том удовлетворится, для другого опять ощущает в себе пустоту и простор. И это не перестает непрерывно в нас совершаться, пока не кончит кто этой вещественной жизни.

Что же такое стеблие и плева из стеблей, которую повинующийся мучителевым приказаниям принужден примешивать к плинфе? И Божественным Евангелием и высоким гласом Апостола истолковано сие нам, а именно, что и пшеница и солома (Мф. 3,12; 1 Кор. 3,12) равно служит пищею огню. — Посему, когда кто из преданных добродетели пожелает порабощенных прелестью отвлечь в жизнь любомудренную и свободную, тогда ухитряющийся против душ наших, по слову Апостола, на различные козни (Еф. 6,11), закону Божественному противопоставить умеет обольстительные лжеумствования. Говорю же сие, обращая речь к египетским змиям, то есть, к различным козням прелести, обращаемым в ничто Моисеевым жезлом, которого, сколько было нужно в довольной мере касалось уже наше обозрение.

Посему тот, кто приобрел этот непреоборимым жезл добродетели, — жезл уничтожающий жезлы ухищренные, неким путем и последовательно восходит к большим чудесам. Чудотворение же не с целью изумить слышащих совершается, но имеет в виду пользу спасаемых; потому что чудесами добродетели истребляется враждебное для них, и умножается им соплеменное. Постараемся же дознать прежде всего самое общее из чудес частных, цель, к какой они возводят; тогда только возможно для нас будет составить приличное понятие и о каждом чуде в отдельности. Ибо учение истины неодинаково действует, смотря по расположениям приемлющих слово. Хотя слово всем равно показывает худое или доброе, однако же, кто с убеждением приемлет показанное, у того ум во свете; а кто упорствует и не соглашается обратить душевный взор к лучу истины, для того пребывает мрак неведения. Если понятие наше о чем-либо подобном не ложно в своей целости, то не другое оно, конечно, и в подробностях, как показало в слове частное исследование. Посему неудивительно, что Евреи, живя среди иноплеменников Египтян, остается не претерпевающим египетских бедствий. Ибо можно видеть, что и ныне совершается тоже. В многолюдных городах, когда жители держатся противоположных мнений, для одних сладок и чист поток веры, которым орошает их Божественное учение, а для держащихся египетского образа мыслей вода сия делается поврежденною кровью. Лжемудрование прелести покушается нередко и еврейское питие скверною лжи обратить в кровь, т.е., и наше учение даже нам показать но таковым, каково оно в действительности. Но не сделает пития сего совершенно негодным к употреблению, хотя без труда придает ему кровавый вид для обмана; потому Еврей пьет истинную воду, не обращая внимания на обманчивый вид, хотя бы противники и старались уверить, что это — кровь.

Так и этот гнусный и крикливый род жаб, эти животные пресмыкающиеся и скачущие, неприятные не только по виду, но и по зловонию кожи, вползают и в дома, и на ложи, и в хранилища к Египтянам, но не касаются жизни Евреев. Ибо тлетворные порождения греха действительно составляют род жаб, зарождающихся, как в грязи, в нечистом сердце человеческом. Сии-то жабы живут в домах у уподобляющихся Египтянам избранием рода жизни, являются у них на трапезах, не удаляются с ложей, проникают в хранилища жизненных припасов. Ибо, как скоро увидишь нечистую и невоздержную жизнь, подлинно из брения и грязи рождающуюся, и при уподоблении бессловесным в образе своего поведения не держащуюся в точности ни того ни другого естества, увидишь, что, кто по природе человек, тот по страсти делается скотом, и тем показывает в себе этот земнородный и обоюдный образ жизни; то найдешь при этом признаки подобной болезни, не на ложах только, но и на трапезе, и в хранилищах, и по всему дому. Таковой во всем выражает свое распутство, так что по заботам, какие в доме, всякому легко узнать жизнь и невоздержного и благонравного человека. Когда в доме развратного на штукатурке стены какими-либо искусственными изображениями указывается служащее к воспламенению страстного сластолюбия и напоминающее собою свойство болезни; потому что при виде бесчестных зрелищ вливается в душу страсть; тогда у целомудренного приняты во всем осторожность и предусмотрительность, чтобы сохранить око чистым от страстных зрелищ. А также и трапеза чиста у целомудренного, но полною жаб и многих мясов оказывается она у пресмыкающегося в грязной жизни. Заглянешь ли в его кладовые, то есть, в сокровенности и тайны его жизни, тем паче в них у непотребных найдешь кучу жаб.

Если же история повествует, что у Египтян произвел это жезл добродетели, то да не смущает нас сказанное. Ибо история говорит также, что и мучитель ожесточен Богом. За что был бы осужден, кто по необходимости получил бы свыше жестокое и упорное расположение сердца? Подобное сему говорит негде и божественный Апостол: «И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму — делать непотребства» (Рим. 1,28), разумея сие о мужеложниках и опозоривших себя бесчестными и несказанно распутными нравами. Но хотя так выражено сказанное в божественном Писании: однако же не Бог делает предающимся страсти бесчестия того, кто стремится к этому. И Фараон не по Божию изволению ожесточается, и не добродетелью производится эта кипящая жабами жизнь. Ибо если бы угодно сие было Божией воле, то, без сомнения, такое изволение простиралось бы равно на всех, так что относительно к жизни не усматривалось бы различия между какою-либо добродетелью и пороком. Если же каждый по своему пользуется жизнью, — одни преуспевают в добродетели, а другие впадают в порок; то никто не имеет основания высшим каким-либо необходимостям, установленным Божьею волею, вменять сии разности в жизни, которые содержит во власти своей произвол каждого. Посему, кто предается страсти бесчестия, о том ясно можно дознать у Апостола. Кто не «заботился иметь Бога в разуме», того не Бог, наказуя за то, что не познано им бытие Божие, предает страсти, но то самое, что не познает он Бога, служит причиною, по которой вовлекается он в жизнь страстную и бесчестную. Как, если бы кто сказал, что такого-то ввергло в ров солнце, на которое он не взглянул, то не заключим, что светило, предавшись гневу, столкнуло в ров не хотевшего увидеть его, но каждый, рассуждая основательно, поймет сказанное так, что не смотрящему на солнце и не пользующемуся светом его сие самое служит причиною падения в ров: так законно будет понимать и апостольское слово, что не разумеющие Бога предаются в страсти бесчестия. И египетский мучитель ожесточается Богом: — не в том смысле, что Божиим изволением в Фараонову душу вложено упорство, но в том, что Фараонов произвол, по наклонности к пороку, не принял слова смягчающего упорство. Так и жезл добродетели, явленный Египтянам, Еврея делает чистым от кипящей жабами жизни, а жизнь египетскую показывает страждущею от таковой болезни.

Но вот и другой случай: Моисей простирает на жаб руки, и они исчезают. Это же, как можно узнать, совершается и ныне. Ибо уразумевшие сие простертие рук законодателевых (уразумеешь же непременно, что говорит тебе сия загадка, а именно чрез законодателя Моисея дает познать истинного Законодавца, а чрез простертие рук — Простершего руки на кресте), хотя незадолго до сего жили нечистыми и полными жаб помыслами, как скоро обратят взоры к Простершему за нас руки, — освободятся от лукавого их сожительства, по умерщвлении и истреблении страсти. А действительно освободившимся от таковой болезни, по умерщвлении пресмыкающихся движений, воспоминание о прежней жизни делается каким-то неуместным и зловонным, неприятным душе, по причине стыда, как говорит Апостол тем, которые, отложившись от порочной жизни, приступили к добродетели: «Какой же плод вы имели тогда? Такие дела, каких ныне сами стыдитесь?» (Рим. 6,21).

В этом же смысле разумей и то, что от жезла воздух в глазах Египтян очерняется, а для Евреев озаряется солнцем, чем и подтверждается особенно основание высказанной нами мысли, что не понудительная некая свыше сила заставляет одного быть во мраке, а другого во свете. Напротив того мы люди у себя дома, в своем естестве и произволе, имеем причины и света и тьмы, делаясь тем, чем сами пожелаем. Ибо, по сказанию истории, не по причине какой-либо стены или горы, преграждающей зрение и останавливающей лучи, когда Евреи наслаждались светом, Египтяне оставались нечувствительным к сему дару. Так во власть каждому равно предоставлена жизнь во свете; но одни ходят во тьме, лукавыми предначинаниями вводимые в греховный мрак; другие осияиваются светом добродетели. Если же, после трехдневного злострадания во тьме, и Египтяне делаются причастниками света; то, может быть, возбудившись сим кто либо из живших прежде по-египетски, чрез познание Распятого и при помощи покаяния возведет мысль к прехождению от порока к добродетели. Ибо оная, по сказанию истории, осязаемая тьма (Исх. 10,21), и по самому имени, и по значению оного, имеет великое сродство со тьмою неведения и греха. Но та и другая тьма разрешается, как скоро Моисей (что разумелось и в сказанном прежде) простирает руки над пребывающими во тьме.

А равно согласно с сим разуметь можно и тот печной пепел, который производит болезненные раны на Египтянах (Исх. 9,8.9), и загадочно под именем пещи означает наказание геенским огнем, угрожающее и уготовляемое только тем, которые живут подобно Египтянам, т. е. как говорили мы неоднократно, живут худо, и не покланяются простертию рук Христовых. Есть ли же кто истинный Израильтянин и сын Авраамов, Аврааму уподобляется жизнью, так что своим произволением доказывает тесное родство с избранными; то он спасается от оного пещного мучения. Но и то, что, по данному нами истолкованию, простертием рук Моисеевых означается и для живущих подобно Египтянам, может некогда послужить врачеванием от мучения и избавлением от наказаний.

А о мелких оных скнипах, которые неприметным угрызением причиняют боль Египтянам, о песьих мухах, при угрызении болезненно впивающихся в тела, об истреблении плодов земледелия плугами, о пламенниках, падающих свыше вместе с каменным градом, — да потрудится иной и сам, в связи с исследованным прежде, идя тем же путем, составить о каждой казни приличное понятие; так как все это, по сказанному выше, производит египетский произвол, налагает же на Египтян нелицеприятное Божие правосудие. Но следуя сему, и мы будем разуметь так, что горестное посылается от Бога достойным того, каждый же сам для себя бывает виновником сих бичей, собственным своим произволом уготовляя себе ожидающие его скорби, как говорит Апостол, обращая речь к одному из таковых: «Но, по упорству твоему и нераскаянному сердцу, ты сам себе собираешь гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога, Который воздаст каждому по делам его» (Рим. 2,5.6). Как от беспорядочного рода жизни во внутренностях составляется тлетворный желчный какой-то сок, и врачу, с помощью искусства извлекшему его рвотою, не поставляется в вину, будто бы сам он произвел в теле этот болезненный сок, тогда как он произведен беспорядочным употреблением пищи, а врачебная наука извела его наружу: так, хотя говорится, что имеющим злое произволение от Бога бывает скорбное воздаяние; но сообразнее с разумом понимать сие так, что таковые страдания заимствуют свое начало и причину в нас самих. Ибо для жившего безгрешно нет ни тьмы, ни червя, ни геенны, ни огня, ни чего либо иного страшного по именованию и на самом деле, как и история говорит, что для Евреев не существовали египетские казни. Посему, если в одном и том же, что одному служит во зло, а другому нет, разность произволения то и другое показывает в противоположности; то ясно, что никакое зло не может состояться без нашего произвола.

Но приступим к продолжению слова, предыдущими исследованиями, достаточно научившись, что и Моисей оный и всякий, подобно ему возвысившийся добродетелью, как скоро долговременным попечением о правой высокой жизни и озарением свыше укрепил душу, — почитает для себя утратою для единоплеменных ему не быть руководителем к свободной жизни. И пришедши к ним, представлением тяжких страданий влагает в них сильнейшее пожелание свободы; готовясь избавить соплеменников от бедствий, предает смерти всякого египетского первенца. А это делает, узаконяя нам уничтожать первое зарождение зла; ибо иначе не возможно избегнуть египетской жизни. И мне кажется, прекрасно сделаем, если не оставим сию мысль без обозрения. Ибо если кто обратит внимание только на историю, то как сохранится боголепное понятие о произошедшем по ее сказанию? Несправедливо поступает Египтянин, и за него терпит наказание недавно родившийся младенец, которому, по несовершенству возраста, неизвестно и различие между добром и злом, которого жизнь не причастна порочной страсти; потому что младенчество его не дает в себе и места страсти; не знает он разности между правой и левой рукой, к одной кормилице обращает взоры; одно у него телесное ощущение скорбного — слеза; а если получит то, чего жел