 |
Вторник: послеполуденные обрывки 5 глава.
|
|
|
|
Я обращаюсь сразу ко всем:
– Кто-нибудь держал в руках девятимиллиметровый «УЗИ»? Это автомат. Никто не держал? Он особенно удобен, поскольку у этой модели нарезной ствол, к которому легко присоединяется глушитель, а сам ствол можно удлинить.
Все это я говорю, кивая головой.
– Мех не так уж и страшен, – замечает Тейлор глядя на меня. – Постепенно узнаю сенсационную информацию.
– Мех – это предмет роскоши, – опять заявляет Либби.
Снова появляется официантка, ставит на стол выпивку и с вазочку с грейпфрутовым шербетом. Глядя на это, Тейлор, моргая, произносит:
– Я это не заказывал.
– Нет, заказывал, – говорю я ему. – Во сне ты это заказал. Ты заказал это во сне.
– Нет, не заказывал, – неуверенно произносит он.
– Я съем, – говорю я. – Ты слушай. – Я громко стучу по столу.
– Karl Lagerfeld, разумеется, – говорит Либби.
– Почему? – Керон.
– Естественно потому, что он создал коллекцию Fendi
Дейзи закуривает сигарету.
– А мне нравится смесь монгольской овцы и крота или… – Керон перестает хихикать, – такая черная кожаная куртка, отороченная персидской овцой.
– А что ты думаешь о Geoffrey Beene? – спрашивает ее Дейзи.
Керон задумывается.
– Белые атласные воротнички… сомнительно.
– Но он делает такие чудесные вещи из тибетской овцы, – говорит Либби.
– Carolina Herrera? – спрашивает Керон.
– Нет, нет, у нее слишком пушистые вещи, – качает головой Дейзи.
– Для школьниц, – соглашается Либби.
– Хотя самые замечательные брюшки русской рыси – в коллекции у James Galanos…
– И не забудьте Arnold Scaasi. Белый горностай, – говорит Либби. – Умереть можно.
– Правда? – мои губы складываются в порочную ухмылку. – Можно умереть?
– Умереть можно, – повторяет Либби, – наконец-то она хоть в чем-то уверена, впервые за весь вечер.
|
|
|
– Думаю, в от Geoffrey Beene ты выглядел бы обворожительно, Тейлор, – взвизгиваю я высоким педерастическим голосом и мягко хлопаю его по плечу, но он снова спит, так что все напрасно. Со вздохом я убираю руку.
– Там Майлс… – Взгляд Керон устремлен на соседний столик, где пожилой орангутанг с седым ежиком держит на коленях вертлявую девчонку лет примерно одиннадцати.
Либби оборачивается, чтобы удостовериться в этом:
– А я думала, он в Филадельфии снимает свой фильм о Вьетнаме.
– Нет, на Филиппинах, – произносит Керон. – Не в Филадельфии.
– Да? – спрашивает Либби. – Ты уверена?
– Да. На самом деле он уже снят, – произносит Керон абсолютно неуверенным голосом. Она моргает. – На самом деле он… уже вышел. – Снова моргает. – На самом деле, мне кажется, он вышел… в прошлом году.
Они обе без интереса смотрят на соседний столик, потом вновь поворачиваются к нашему столу, смотрят на спящего Тейлора, и Керон со вздохом обращается к Либби:
– Может, пойдем поздороваемся?
Либби медленно кивает, при свете свечей лицо ее кажется насмешливым, и поднимается.
– Извините нас.
Они уходят. Дейзи встает, выпивает шампанское из стакана Керон. Я представляю ее обнаженной, мертвой, изъеденной червями, пожирающими ее живот, груди в черных ожогах от сигарет, Либби, лижущая этот труп. Потом откашливаюсь.
– Ну так что, здорово было сегодня?
– Да, – соглашается она.
– Спроси меня о чем-нибудь, – говорю я ей, неожиданно чувствуя себя непринужденно.
Она затягивается сигаретой, выпускает дым.
– А чем ты занимаешься?
– А ты как думаешь? – еще и игриво.
– Ты – модель? – пожимает она плечами. – Актер?
– Нет, – отвечаю я. – Весьма лестно, но нет.
– Ну и?
– Моя специализация – в основном убийства. Казни. По-разному, – пожимаю я плечами.
– И тебе нравится? – спрашивает она, совершенно не шокированная.
– Ну… все относительно. А что? – Я ем ложечку шербета.
|
|
|
– Ну, большинство моих знакомых занимаются покупкой и слиянием предприятий, но на самом деле им это не нравится, – говорит она.
– Я не это сказал, – выдавливаю я натужную улыбку, допивая свой J&B.
– Задай теперь ты мне вопрос, – просит она.
– Ладно. Куда ты… – я замолкаю, потому что ничего не приходит в голову, но потом продолжаю, – куда ты ездишь летом?
– В Мейн, – говорит она. – Спроси еще что-нибудь.
– В какой спортклуб ходишь?
– Занимаюсь у частного тренера, – отвечает она. – А ты?
– Xclusive, – говорю я. – В верхнем Вест Сайде.
– Правда? – улыбается она, потом замечает кого-то за моей спиной, но выражение ее лица не меняется, а голос остается таким же ровным.
– Франческа. О господи. Это Франческа. Смотри.
– Дейзи! И Патрик, вот черт! – кричит Франческа. – Дейзи, господи, что ты делаешь с таким самцом, как Бэйтмен?
Она усаживается за наш столик вместе со скучающей блондинкой, которую я не узнаю. На Франческе бархатное платье от Saint Laurent Rive Gauche, а на девушке, которую я не узнаю, – шерстяное платье от Geoffrey Beene.. Обе в жемчугах.
– Привет, Франческа, – говорю я.
– Дейзи, господи, Бен и Джерри здесь. Я обожаю Бена и Джерри, – мне кажется, она произносит это на одном дыхании, стараясь перекричать музыку, – на самом деле, она ее даже заглушает. – Разве ты не любишь Бена и Джерри? – спрашивает она, широко раскрыв глаза, потом переключается на проходящую официантку. – Апельсиновый сок. Мне нужен апельсиновый сок. О господи, мать твою, этих официанток надо гнать. Где Нел? Все расскажу ей, – бормочет она, смотря по сторонам, а потом снова обращается к Дейзи. – Как тебе мое лицо? Бэйтмен, здесь Бен и Джерри. Не сиди ты как идиот. Господи, да я шучу. Обожаю Патрика! Но послушай, Бэйтмен, встряхнись, наконец, вот самец! Бен и Джерри здесь. – Она подмигивает, потом сладострастно обводит языком губы. Франческа пишет для Vanity Fair.
– Но я уже… – осекаюсь я и озадаченно смотрю на свой шербет. – Я уже заказал грейпфрутовый шербет. – Я удрученно показываю на свою тарелку. – Я больше не хочу никакого мороженого.
– Боже ты мой, Бэйтмен, Джеггер здесь. Мик. Джерри. Ну, вы понимаете, – обращается Франческа неизвестно к кому, при этом не переставая оглядывать зал. Выражение лица у Дейзи так за весь вечер ни разу и не поменялось.
|
|
|
– Ну и я-п-п-и, – по буквам говорит она блондинке, потом ее взгляд падает на мой шербет. Я придвигаю вазочку к себе.
– Ах, да, – говорю я. – «Just another night, just another night with you…», «Еще одна ночь с тобой», – напеваю я. – Я знаю, кто он.
– Ты такая худая, Дейзи, мне на тебя смотреть больно. Ладно, познакомьтесь с Элисон Пул, она тоже слишком тощая, и от этого мне тоже плохо делается, – говорит Франческа. Она похлопывает по моей руке, прикрывающей шербет, и тянет вазочку к себе. – А это Дейзи Милтон и Патрик…
– Мы знакомы, – говорит Элисон, глядя на меня.
– Привет, Элисон. Пат Бэйтмен, – протягиваю я ей руку.
– Мы знакомы, – говорит она снова, взгляд ее стал жестче.
– Ой… Правда? – спрашиваю я.
Франческа вскрикивает:
– Господи, вы только посмотрите на Бейётмена в профиль! У него абсолютно римский профиль. А эти ресницы! – вопит она.
Дейзи одобряюще улыбается, я стараюсь ее не замечать.
Наконец я узнаю Элисон: это девушка, с которой я развлекался прошлой весной на дерби в Кентукки, когда отдыхал там вместе с Эвелин и ее родителями. Я помню, как она кричала, когда я пытался запихнуть ей во влагалище свой кулак в перчатке, смазанной вазелином, зубной пастой и еще чем-то. Она была пьяна, под кокаином, а я связал ее проволокой и заклеил скотчем ей рот, лицо, грудь. Франческа раньше брала у меня в рот. Не помню, где и когда, но она брала в рот и это мне понравилось. Внезапно я вспоминаю с болью, что тогда, прошлой весной, я хотел посмотреть, как Элисон умрет, истекая кровью, но что-то меня остановило. Она была настолько обдолбана… «О господи», – стонала она несколько часов, кровь шла у нее из носа пузырями, – но она так и не заплакала. Может быть, в этом была причина; может быть, это спасло ее. В тот уикэнд я выиграл крупную сумму, поставив на лошадь, которую звали Неприлично Голая.
– Ну… привет, – вяло улыбаюсь я, но вскоре самообладание возвращается ко мне. Элисон вряд ли рассказала кому-нибудь о том случае. Ни одна живая душа не может знать слышать о том милом, чудовищном вечере. В полумраке, царящем в «Nell's», не видно, что я расплываюсь в улыбке:
|
|
|
– Да, я помню тебя. Ты была просто… – я замолкаю, а потом рявкаю, – просто насильница.
Она молчит и смотрит на меня так, как будто я враг человечества или что-то в этом роде.
– Господи, Тейлор спит или просто умер? – спрашивает Франческа, пожирая остатки моего шербета. – Бог ты мой, кто-нибудь читал сегодня Page Six? Там было обо мне и о Дейзи. А еще про Теффи.
Элисон поднимается, не глядя на меня:
– Я пойду найду Скипа внизу и потанцую.
Она уходит.
Возвращается Макдермотт и, усаживаясь рядом со мной, оценивающе оглядывает с головы до пят Элисон, которая протискивается мимо него.
– Удачно? – спрашиваю я.
– Фишка не легла, – отвечает он, вытирая нос. Он берет мой стакан, нюхает содержимое делает глоток и закуривает одну из сигарет Дейзи. Прикуривая, он смотрит на меня, представляется Франческе и опять глядит на меня.
– Не смотри на меня так остолбенело, Бэйтмен. Так бывает.
Я молчу, уставившись на него, а потом спрашиваю:
– Ты что, Макдермотт, фуфло мне гонишь?
– Нет, – говорит он. – Не повезло.
Я вновь замолкаю, смотрю на свои колени и вздыхаю:
– Слушай, Макдермотт, ты уже несколько раз этот фокус проделывал. Я знаю, что ты творишь.
– Я ее ебал, – он снова шмыгает носом, показывая на какую-то девушку за столиком впереди нас. Макдермотт обильно потеет и воняет одеколоном Xeryus.
– Правда? Ух ты. А теперь послушай меня, – произношу я, потом замечаю кое-что уголком глаза. – Франческа!..
– Что? – поднимает она голову, капля мороженого стекает по ее подбородку.
– Ты что, ешь мой шербет? – показываю я на вазочку.
Она сглатывает, не сводя с меня глаз:
– Будь проще, Бэйтмен. Ну что ты хочешь от меня, великолепный самец? Тест на СПИД? О господи, кстати, видишь того парня, Краффта? Вот у него. Невелика потеря.
Парень, на которого указала Франческа, сидит рядом со сценой, где оркестр играет джаз. Его волосы зачесаны назад, лицо мальчишеское, он одет в костюм с брюками в складку, шелковую рубашку и светло-серый в горошек галстук от Comme des Garcons Homme. Парень потягивает мартини. Совсем нетрудно представить, как сегодня где-нибудь в спальне он лжет, – возможно, даже девушке, сидящей рядом с ним (блондинка, большие сиськи, одета в платье с шипами от Giorgio di Sant'Angelo).
– Может, скажем ей? – спрашивает кто-то.
– Нет, – говорит Дейзи. – Не надо. Кажется, она настоящая стерва.
– Послушай меня, Макдермотт, – наклоняюсь я к нему. – У тебя есть наркотики. Я вижу это по твоим глазам. Не говоря уж о твоем, блядь, шмыганьи.
– Не-а. Ничего. Не сегодня, милый, – качает он головой.
|
|
|
Раздаются аплодисменты джазовому оркестру, – хлопает весь стол, даже Тейлор, которого нечаянно разбудила Франческа. Я, страшно огорченный, отворачиваюсь от Макдермотта и, как и все остальные, хлопаю в ладоши. К столу подходят Керон с Либби, и Либби говорит:
– Керон завтра должна ехать в Атланту. Съемки для Vogue. Нам надо идти.
Кто-то приносит счет и Макдермотт оплачивает его своей золотой карточкой AmEx., что окончательно доказывает, что он уторчан, поскольку Макдермотт – известный скряга.
Снаружи душно и слегка моросит дождь, такой мелкий, что кажется, что это туман, сверкают молнии, но грома нет. Я иду за Макдермоттом в надежде вывести его на чистую воду, почти наталкиваюсь на человека в инвалидной коляске, который, как я помню, пробирался к входу, еще когда мы входили, – коляска ездит вперед-назад по тротуару, охрана в дверях не обращает на нее никакого внимания.
– Макдермотт, – кричу я. – Чем ты занимаешься? Дай мне наркотиков.
Он оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и неожиданно пускается в пляс, кружится на месте, потом так же внезапно останавливается и идет к чернокожей женщине с ребенком, сидящей возле закрытых «Деликатесов» рядом с «Nell's». Как обычно, она просит еды, и, как обычно, возле ее ног картонка с надписью. Трудно сказать, черный ли ребенок (ему лет шесть-семь), и вообще – ее ли это ребенок, поскольку свет перед «Nell's» слишком яркий, просто беспощадный – в нем кожа любого человека кажется желтоватой.
– Что они делают? – спрашивает замершая на месте Либби. – Разве они не знают, что надо стоять ближе к канатам?
– Либби, пошли, – Керон тянет ее в направлении двух такси, стоящих у тротуара.
– Макдермотт, – взываю я. – Какого черта?!
Макдермотт с остекленевшим взглядом машет однодолларовой купюрой перед лицом женщины, и та начинает всхлипывать, жалко пытаясь схватить купюру, но, естественно, он ей ее не отдает. Вместо этого он поджигает купюру спичками из Canal Bar и прикуривает огрызок сигары, зажатый между ровными белыми зубами – вероятно, это коронки. Шут гороховый.
– Как это благородно с твоей стороны, Макдермотт, – говорю я ему.
Дейзи облокотилась на белый мерседес, припаркованный у обочины. Другой мерседес, черный лимузин, стоит рядом с белым. Еще одна вспышка молнии. Вниз по Четырнадцатой улице с воем проносится машина скорой помощи. Макдермотт подходит к Дейзи и целует ей руку перед тем, как сесть во второй мерседес.
Я остаюсь стоять перед плачущей негритянкой, Дейзи смотрит на меня.
Господи, – бормочу я. – Вот…
Я протягиваю женщине коробок спичек из «Lutece», потом, поняв свою ошибку, вынимаю коробок из «Таверны на траве» и кидаю его ребенку, а первый забираю из грязных, покрытых струпьями рук.
– Господи, – бормочу я снова, направляясь к Дейзи.
– Такси больше нет, – говорит она, уперев руки в боки.
Очередная вспышка молнии заставляет ее завертеть головой и завизжать. – Где фото графы? Кто снимает?
– Такси, – свищу я, пытаясь остановить проезжающую машину.
Молния прорезает небо над Зекендорф Тауэрc и Дейзи вопит:
– Где фотограф, Патрик? Скажи, чтобы они прекратили.
Она в смятении, ее голова вертится вправо, влево, вперед, назад. Дейзи снимает темные очки.
– О Боже, – бормочу я, но мой голос усиливается до крика. – Это молния. А не фотограф. Молния!
– Ну да. И я должна верить тебе. Ты говорил, что в вестибюле был Горбачев, – укоризненно произносит она. – Я тебе не верю. Я думаю, здесь журналисты.
– Господи, вон такси. Эй, такси! - свищу я приближающемуся такси, только что повернувшему с Восьмой авеню, но кто-то трогает меня за плечо, и когда я оборачиваюсь, передо мной стоит Бетани – девушка, с которой я встречался в Гарварде и которая потом бросила меня. На ней отороченный кружевами свитер и брюки из вискозы с крепом от Christian Lacroix, в руке открытый белый зонтик. Такси, которое я пытался поймать, проносится мимо.
– Бетани, – остолбенело произношу я.
– Патрик, – улыбается она.
– Бетани, – повторяю я.
– Как дела, Патрик? – спрашивает она.
– Ну… ну у меня – нормально, – заикаюсь я после неловкого секундного замешательства. – А ты как?
– Все хорошо, спасибо, – отвечает она.
– Так ты что… была там? – спрашиваю я.
– Да, – кивает она. – Рада тебя видеть.
– А ты… живешь здесь? – сглатываю я. – В Манхэттене?
– Да, – улыбается она. – Я работаю в Milbank Tweed.
– А… прекрасно. – Я оглядываюсь на Дейзи и внезапно меня охватывает злость – я вспоминаю, как мы обедали в «Quoters», в Кембридже, где Бетани (рука на перевязи, небольшой синяк под глазом) порвала со мной, и так же внезапно мне приходит на ум: моя прическа – о господи, моя прическа! – я чувствую, как дождь ее портит.
– Ну, мне надо идти.
– А ты в P&P, да? – спрашивает она. – Отлично выглядишь.
Заметив, что приближается еще одно такси, я отступаю:
– Ну, ладно…
– Давай как-нибудь пообедаем, – предлагает она.
– Отличная идея, – неуверенно отвечаю я.
Таксист заметил Дейзи и остановился.
– Я позвоню тебе, – говорит Бетани.
– Как хочешь, – отвечаю я.
Какой-то черный парень открывает дверь перед Дейзи и она грациозно садится внутрь, парень продолжает держать дверь для меня, пока я сажусь, машу рукой и киваю Бентани.
– А на чай, – просит черный, – не дадите ли на чай?
– Щас, – рявкаю я, стараясь посмотреть в зеркало заднего вида, как лежат мои волосы. – Устройся на нормальную работу, ебаный негритос, будет тебе на чай..
Я захлопываю дверь и говорю водителю, чтобы он отвез нас в верхний Вест Сайд.
– А правда, интересно, как это в сегодняшнем кино они, с одной стороны, были шпионами, а с другой стороны – нет? – говорит Дейзи.
– А ее можешь высадить в Гарлеме, – говорю я шоферу.
Я стою у себя в ванной, обнаженный по пояс, смотрюсь в зеркало Orobwener и раздумываю, не стоит ли мне принять ли душ и помыть голову, так как из-за дождя мои волосы выглядят херово. Пока что я наношу на них мусс и расчесываюсь гребешком. Дейзи сидит возле футона в кресле Louis Montoni из меди и хрома и ест ложечкой мороженое Haagen-Dazs с макадамией. На ней только кружевной лифчик и пояс для чулок из Bloomingdale's.
– Знаешь, – говорит она, – сегодня на вечеринке мой бывший парень, Фиддлер, никак не мог понять, зачем мне сдался яппи.
Я не слушаю ее, но, все еще рассматривая свои волосы, выдавливаю:
– Правда?
– Он сказал, – смеется она, – что от тебя у него дурные вибрации.
Я вздыхаю, потом напрягаю бицепс:
– Это… печально.
Она пожимает плечами и бесцеремонно заявляет:
– Он плотно сидел на кокаине. Бил меня иногда…
Я начинаю слушать, но она говорит:
–…но никогда по лицу не бил.
Я вхожу в спальню и начинаю раздеваться.
– Ты считаешь меня дурочкой, да? – спрашивает она, перекинув через ручку кресла загорелые, мускулистые ноги.
– Что?
Я скидываю туфли и нагибаюсь, чтобы поднять их.
– Ты считаешь меня дурочкой, – повторяет она. – Ты думаешь, что все модели – глупые.
– Нет, – я стараюсь не смеяться. – Честное слово, нет.
– Нет, считаешь, – настаивает она. – Я же вижу.
– Я думаю, что ты… – мой голос замирает.
– Да? – усмехается она.
– Я думаю, что ты просто великолепна и невероятно… великолепна, – монотонно произношу я.
– Как мило, – безмятежно улыбается она, облизывая ложечку. – Ты весьма нежен.
– Спасибо.
Сняв брюки, я аккуратно складываю их и вместе с рубашкой и галстуком вешаю на черную вешалку Philippe Stark.
– Знаешь, недавно я видел, как моя горничная вытащила из мусорного ведра кусок зернового хлебца.
Дейзи переваривает услышанное, а потом спрашивает:
– Зачем?
Я выдерживаю паузу, разглядывая ее плоский, рельефный живот. Ее тело – загорелое и мускулистое. Мое тоже.
– Она сказала, что проголодалась.
Дейзи вздыхает и задумчиво облизывает ложку.
– Как тебе моя прическа?
На мне остались только трусы от Calvin Klein, которые натягивает моя эрекция, и пятидесятидолларовые носки от Armani.
– Нормально, – пожимает она плечами. – Хорошо.
– Сегодня я избил девушку, попрошайничавшую на улице, – я делаю паузу, а потом продолжаю, стараясь взвешивать каждое слово. – Она была молоденькой и казалась испуганной, у нее была табличка, что она потерялась в Нью-Йорке и у нее ребенок, хотя я его не видел. Ей нужны были деньги, на еду и еще что-то. На билет на автобус до Айовы. Мне кажется, это была Айова… – я замолкаю, скручивая носки, а потом снова расправляю их.
Дейзи с минуту смотрит на меня пустыми глазами, затем спрашивает:
– А что потом?
Я рассеянно молчу, поднимаюсь, чтобы пойти в ванную, и бормочу:
– Потом? Избил ее до полусмерти.
Из шкафчика в ванной я вынимаю презерватив и возвращаюсь в комнату.
– Она сделала ошибку в слове «калека». То есть, я не поэтому ее избил, но все-таки… знаешь, – пожимаю я плечами. – Изнасиловать ее я не мог – она была слишком уродливая.
Дейзи встает, кладет ложку рядом с коробочкой Haagen-Dazs на столик дизайна Gibert Rhode. Я делаю ей замечание:
– Нет. Положи ее в коробочку.
– Извини, – говорит она.
Пока я натягиваю презерватив, она восторгается вазой Palazzetti. Я ложусь на Дейзи, мы занимаемся сексом, но подо мной, даже в свете галогеновых ламп, всего лишь тень. После мы лежим на разных сторонах кровати, я дотрагиваюсь до ее плеча.
– Мне кажется, тебе пора домой, – говорю я.
Она открывает глаза, почесывает свою шею.
– Мне кажется, я могу… сделать тебе больно, – говорю я ей. – Боюсь, я не смогу сдержаться.
Посмотрев на меня, она пожимает плечами.
– Ладно, хорошо, – она начинает одеваться. – Мне все равно не нужны серьезные отношения.
– Мне кажется, может случиться что-то ужасное, – говорю я ей.
Она натягивает трусики, смотрит на свое отражение в зеркале Nabolwev и кивает:
– Я поняла.
После того, как она оделась и закончились минуты тягостного молчания, я, не без надежды, спрашиваю:
– Ты же не хочешь, чтобы тебе сделали больно, правда?
Она застегивает верхние пуговицы своего платья и, не глядя на меня, вздыхает:
– Поэтому я и ухожу.
Я говорю:
– По-моему, я упустил эту возможность.
ПОЛ ОУЭН
Все утро я не отвечал на звонки. Я устало смотрел на радиотелефон, а сам пил травяной чай без кофеина. Потом я пошел в тренажерный зал, где занимался два часа, потом пообедал в «Баре здоровья», но смог съесть только половину салата из цикория с морковкой. Возвращаясь из заброшенного высотного здания возле Хеллc Китчен[33], где я снимал квартиру, я остановился в «Barney's». Потом сходил к косметологу. Поиграл в сквош с Брюстером Уипплом в Йельском клубе и оттуда зарезервировал столик в «Texarkana», где мы сегодня ужинаем с Полом Оуэном, – на восемь часов на имя Маркуса Холберстама. Я выбрал «Texarkana», потому что знаю, что сегодня вечером там, скорее всего, не будет никого, кто меня знает. К тому же сегодня мне хочется поесть свинину с чили и выпить парочку кружек Dixie. Сейчас июнь, на мне льняной двухпуговичный костюм, хлопчатобумажная рубашка, шелковый галстук и кожаные туфли без шнурков, все от Armani. У дверей «Texarkana» ко мне подходит веселый черный попрошайка и объясняет, что он младший брат Боба Хоупа. Ну да. Он протягивает мне пластиковую кофейную чашку. Это кажется мне забавным, и я даю ему четвертак. Я опаздываю на двадцать минут. Из открытого окна на Десятой улице доносятся последние строчки песни Битлз «A Day in the Life», «Просто еще один день из жизни».
Бар в «Texarkana» абсолютно пуст, а в ресторане занято всего четыре или пять столиков. Оуэн сидит за столиком в дальнем конце зала и распекает официанта: въедливо допытывается, почему у них сегодня кончился суп из бамии с лангустами. Официант похож на педика, но выглядит очень даже неплохо, – кажется, он растерялся, и что-то бормочет в свое оправдание. Оуэн явно не намерен шутить, впрочем, я тоже. Когда я сажусь за столик, официант еще раз извиняется и спрашивает, что я буду пить.
– J&B, чистый, – говорю я с нажимом. – И пиво «Dixie».
Он улыбается и записывает заказ – мерзавец даже пытается строить мне глазки, – и когда я уже собираюсь предупредить его, чтобы он даже не смел со мной заговаривать, Оуэн рявкает, что он хочет двойной мартини с «Абсолютом», и наша голубая фея испаряется.
– Да, Холберстам, ресторан сегодня забит до отказа, – говорит Оуэн, показывая на полупустой зал. – Весьма популярное место, весьма.
– Слушай, здесь просто отменный суп из грязи и пережаренная рукола, – говорю я ему.
– Да ладно, – ворчит он, глядя в свой стакан с мартини. – Ты опоздал.
– Послушай, мои родители развелись, когда я был маленьким. Нельзя на меня обижаться, – я пожимаю плечами и думаю про себя: "Ох, Холберстам, какой же ты мудак ". И, изучив меню, я добавляю:
– Гм, сегодня у них нет свинины с лаймовым желе.
На Оуэне – двубортный костюм из шелка и льна, хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, все от Joseph Abboud. У него безупречный загар. Но сегодня он какой-то мрачный и неразговорчивый, и это портит мне настроение, а ведь я очень многого ожидал от сегодняшнего вечера. Чтобы мое хорошее настроение не испортилось окончательно, мне приходится отпускать дурацкие комментарии вроде «Это там кто, не Ивана Трамп?» А потом, со смехом: "Господи, Патрик, то есть, Маркус, о чем ты думаешь?! Что бы Иване тут делать?"
Но веселее от этого мне не становится. Это никак не отменяет тот факт, что Полу Оуэну столько же лет, сколько и мне – двадцать семь, и обстановка не становится непринужденной.
То, что я поначалу принял в Оуэне за напыщенность, на поверку оказывается обычным опьянением. Когда я пытаюсь вытащить из него информацию насчет счетов Фишера, он отделывается бесполезными статистическими данными, которые я и так уже знаю: что сначала ими занимался Ротшильд, а потом они оказались у Оуэна. И хотя Джин, по моей просьбе, собрала всю доступную информацию еще несколько месяцев назад, я продолжаю кивать, притворяясь, что для меня это ново и интересно, и говорить всякие глупости вроде «Это весьма поучительно», хотя очень хочется сказать другое: «Я совершенно безумен» или «Мне нравится расчленять девушек». Каждый раз, когда я пытаюсь перевести разговор обратно на загадочные счета Фишера, он меняет тему и начинает говорить о соляриях, или о марках сигарет, или о клубах здоровья, или о том, где в Манхэттене можно покататься на лошадях, и продолжает надираться, что меня весьма огорчает. Вначале я пью пиво Southern, пока ем закуски, а потом перехожу на диетическую пепси, потому что мне надо оставаться трезвым. Я уже собираюсь сказать Оуэну, что у Сесилии, девушки Маркуса Холберстама, две вагины, и что мы планируем пожениться следующей весной в Ист-Хемптоне, но он меня перебивает.
– Я, кажется, это… слегка перебрал, – признает он, роняя на стол дольку лайма, которую пытался положить в кружку с пивом.
– Угу.
Я макаю ломтик яма в соус из горчицы и ревеня и делаю вид, что не слушаю его. К концу ужина он такой пьяный, что я (1) заставляю его оплатить счет на двести пятьдесят долларов, (2) заставляю его признать, какой он, на самом деле, тупой сукин сын, и (3) отвожу его к себе домой, и там он наливает себе еще выпить, – на самом деле, он открывает бутылку «Акации», которую, как мне казалось, я хорошо спрятал, серебряным штопором от Mulazoni, купленную мне Рэдлоффом после того, как мы заключили сделку с Хитербергом. В ванной я достаю топор, заранее спрятанный в душе, принимаю две таблетки валиума по пять миллиграммов каждая, запиваю их колпачком средства для полоскания рта Plax, потом иду в коридор, надеваю дешевенький дождевик, который купил в среду в Brooks Brothers, и возвращаюсь к Оуэну, который сидит в гостиной у стереосистемы и рассматривает мою коллекцию дисков. В квартире включен весь свет, жалюзи плотно закрыты. Он встает, медленно отходит назад, прихлебывая вино из стакана, обходит гостиную, садится в белое алюминиевое раскладное кресло, купленное мною на распродаже в честь Дня Памяти в Conran пару недель назад, и, наконец, замечает газеты – New York Times, USA Today и W, – разложенные на полу у него под ногами, чтобы не испачкать полированный паркет из светлого дуба его кровью. Я подхожу к нему с топором в руке, свободной рукой я застегиваю дождевик.
– Эй, Хелберстем, – говорит он, умудрившись исковеркать оба слова.
– Да, Оуэн, – говорю я, подходя ближе.
– А почему здесь разложены эти газеты со светской хроникой и «Стилем жизни»? – спрашивает он устало. – У тебя что, есть собака? Чау-чау или что-нибудь в этом роде?
– Нет, Оуэн. – Я медленно обхожу кресло и, наконец, встаю прямо напротив него, но он такой пьяный, что даже не видит топор, когда я поднимаю его над головой. Не видит его он и тогда, когда я опускаю его на уровень груди, держа как будто бейсбольную биту, как будто я собираюсь отбить мяч, которым в данном случае будет голова Оуэна.
Оуэн пару секунд молчит, а потом говорит:
– Короче, раньше я терпеть не мог Игги Попа, но теперь, когда его музыка стала коммерческой, он мне нравится больше, чем…
Топор прерывает его на середине предложения, толстое лезвие входит прямо в открытый рот, затыкая его навсегда. Пол смотрит на меня, потом закатывает глаза, потом снова смотрит на меня, и он вдруг поднимает руки, пытаясь схватить рукоять топора, но сила удара сводит его усилия на нет. Сначала крови нет, и нет никаких звуков, если не считать шелеста газет под дергающимися ногами Оуэна, но когда я вытаскиваю топор (при этом почти выдергиваю Оуэна из кресла) и снова бью его топором по лицу, вскрывая череп, его руки цепляются за пустоту, кровь бьет двумя коричневыми гейзерами, заливая мой дождевик. И все это сопровождается ужасным шипящим звуком, исходящим из ран в черепе Оуэна – из тех мест, где кость и плоть больше не соединяются друг с другом, а вслед за этим раздается совсем другой звук, как будто кто-то испортил воздух, но это просто кусочек мозга, розовый и блестящий, под давлением вылезает наружу сквозь раны на лице. Пол Оуэн в агонии падает на пол, его лицо все покрыто мозгами и кровью, крови нет только в глазах, которые непроизвольно моргают; рот – каша из зубов, мяса и челюстей, язык свисает из открытой раны на щеке, он держится только на чем-то, похожем на тонкую лиловую струну.
|
|
|
