Анализ речи героев произведений в Астафьева

 

Творчество Виктора Петровича Астафьева, одного из самых значительных русских писателей современности, связано с народом, его можно и должно рассматривать как выражение квинтэссенции народности в современной литературе.

Разговорная речь на современном этапе развития языка не перестает привлекать внимание лингвистов. В то же время без обращения к истории языка невозможно в полной мере постичь его настоящее. "Изучение проблем культуры языка, - подчеркивал академик В.В.Виноградов, - должно быть также обращено в сторону наблюдений в области речевой жизни русского общества и его разных слоев в разные периоды жизни и культурной истории народа" [1,183].

Ученые, исследующие разговорную речь на материале современного языка, ограничивают круг информантов в основном людьми с высшим образованием и студентами, речь лиц со средним образованием привлекается "лишь в том случае, если их высокая культурность была хорошо известна" [2,4]. Совершенно иначе обстоит дело при изучении разговорной речи минувших эпох, когда процент людей с высоким культурным и образовательным уровнем был слишком мал, особенно в провинции, а нормы литературного языка еще не устоялись. В связи с этим необходимо учитывать особенности речи таких слоев населения, как купечество, мещанство, чиновничество.

При изучении разговорной речи исследователи опираются на письменные источники, одним из которых является художественная литература соответствующей эпохи. Обращаясь к этому поистине неисчерпаемому материалу, неизбежно приходится сталкиваться с таким явлением, как стилизация, т.е. "намеренное построение художественного повествования в соответствии с основными принципами организации языкового материала и наиболее показательными внешними речевыми приметами, присущими определенной социальной среде, исторической эпохе, жанру..., которые избираются автором в качестве объекта имитации" [3,334]. Стилизации, таким образом, подвергаются именно типичные особенности речи определенных социальных слоев носителей языка.

Одним из блестящих мастеров стилизации, по чьим произведениям можно изучать особенности разговорной речи российской провинции XX в., является В.П. Астафьев. В течение всей своей творческой жизни писатель, по его собственным словам, "прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по своему, а не по литературному... " [4]. О мастерской "постановке голоса" героев в произведениях Астафьева говорят многие исследователи его творчества. Так, академик А.С.Орлов отмечает: "… языки у Астафьева характерны для его персонажей как представителей общественных групп и весьма соответственны возрастному, образовательному, профессиональному их положению в фабуле" [5,155]. В то же время существенным является стремление писателя, "обращаясь к языку широких народных масс", избегать "напряженной акцентировки на местные диалекты, натуралистичного воспроизведения всех и в том числе несущественных особенностей народной речи" [6,87].

Разговорная речь российской глубинки, мастерски описанной Астафьевым, отличается образностью, яркостью, достигавшейся употреблением пословиц, поговорок, фразеологизмов, ярких сравнений и метафор. 

Одной из особенностей речи героев с низким культурным уровнем является "немотивированное применение письменно-книжных оборотов и конструкций, выходящих за границы своих стилистических норм", отмечаемое В.В.Виноградовым и у современных носителей языка [1,181].

Для разговорной речи характерно обилие прилагательных и качественных наречий с префиксом пре-, причем зачастую от основ, которые уже своей семантикой выражают высокую степень признака. Е.А.Земская в качестве "сильного экспрессивного средства разговорной речи" отмечает повтор, второй член которого содержит "приставку пере- или раз-, придающую усилительное значение всей конструкции" [2,222]. Такие повторы часто встречаются в речи астафьевских героев независимо от социальной принадлежности и культурного уровня.

Одной из особенностей разговорной речи (независимо от социального положения и культурного уровня говорящего) является употребление постпозитивной частицы -то, которая присоединяется к словам практически любой части речи и привносит оттенок непринужденности и фамильярности.

К разговорной лексике и в современном языке относятся существительные со значением лица женского пола по профессии, должности, образованные при помощи суффиксов -ш(а), -их(а), -к(а), реже -есс(а).

К особенностям разговорной речи относится обилие форм существительных и прилагательных с суффиксами субъективной оценки.

Еще недавно народность была центральным понятием нашего литературоведения. Это – емкое, неоднозначное и изменяющееся во времени понятие. Традиционно выделяются три аспекта народности искуcства:

1. Отношение индивидуального творчества к коллективному, степень творческого заимствования и наследования профессиональной литературой мотивов, образов, поэтики народно - поэтического творчества (фольклора).

2. Мера глубины и адекватности отражения в художественном произведении облика и миросозерцания народа.

3. Мера эстетической и социальной доступности искусства массам (Ю. Барбаш, О. Смирнов и др.).

Как теория отношение народности к искусству впервые рассматривалось в эстетике просвещения. Просветители (Дж. Вико, И.Г. Гердер, В. Гумбольдт, Ж-.Ж. Руссо) указывали на связь ученого искусства с народным мышлением, с образным и метафорическим характе­ром народного языка, с народным эпосом и мифологией. Особенность взглядов просветителей, их оригинальность связаны с отнесением к рангу народных отдельных текстов известных писателей и поэтов. Так, современников поразило включение И.Г. Гердером в сборник народной поэзии («Голоса народов в песнях») стихов Гете [1].

Соотношение между народным и профессиональным творчеством особенно остро волновало романтиков, которые, противопоставляя их, иногда принижали профессиональное искусство как искусственное и индивидуалистическое в противовес естественному и бессознательному, содержащемуся в фольклоре. В романтизме народность связывается с проблемой национальной специфики в художественном творчестве, с определением того" духа народа", который преломляет исторический опыт нации.

В России, по мнению Ю.Б. Смирнова, народность литературы впервые упоминается в статьях О.М. Сомова "О романтической поэзии" (1823) и П.А. Вяземского "Разговор между издателем и классиком'' (1824).

Подробнее идея разрабатывается Сергеем Петровичем Шевыревым (как официальная народность) и Алексеем Степановичем Хомяковым и братьями Аксаковыми в рамках славянофильства. Вслед за немецкими романтиками русские славянофилы впервые говорят об особом предназначении и особом пути своего народа. Народность понимается ими как верность национальной самобытности, нравам, обычаям и языку. Русскую же самобытность они толковали как сочетание особого чувства "соборности", приверженности православию и терпение (смирение).

В дальнейшем понятие народности подвергается трансформации. Уже "западник" В.Г. Белинский понимает под народностью не выражение специфики национального мировоззрения, а воплощение в литературе всех прогрессивных тенденций в развитии общества, служащих интересам народа, а таковыми в большей степени являются интернациональные черты.

Постепенно под влиянием взглядов разночинцев-демократов литература рассматривается в рамках реализма не только как зеркало жизни, но и ее учебник. Н. А. Добролюбов противопоставляет народ образованным слоям общества (это еще не классовое противопоставление, не противопоставление народа как трудящихся масс эксплуататорским классам с их идеологией и литературой) и впервые затрагивает третий аспект проблемы - доступность литературы народу, народность начинает пониматься как степень востребованности народом произведений профессионального искусства. В дальнейшем именно этот аспект начинает доминировать (взгляды Л.Н. Толстого, знаменитая фраза В.И. Ленина, переданная К. Цеткин, – "искусство принадлежит народу" и т.д.).

В советском общественном мнении размываются как понятие народа (единый совет­ский народ, не имеющий элементов противопоставления), так и понятие народности ("Строго говоря, всякое большое искусство всегда народно")[2].

Для современного искусства, литературы, языкознания, как нам представляется, необходимо возвращение к понятию народности и его уточнение. Это очень важное для сегодняшнего национального самосознания понятие, оно чрезвычайно многогранно и емко и требует усилий многих специалистов в разных областях знаний.

Все проблемы народности в современной прозе, как мы полагаем, целесообразно рассматривать первоначально на наиболее ярких в этом отношении текстах; к таким, несомненно, принадлежат произведения В.П. Астафьева.

Творчество писателя народно уже по тематике – изображение сибирской или уральской деревни, провинциального города; центральный герой – сибирский крестьянин в обычных бытовых условиях или вырванный из обыденного течения жизни и превращенный в солдата. Часто в произведениях Виктора Петровича трудно выделить главного героя или даже главных героев, они все герои – люди, проходящие перед глазами писателя и перед нашими глазами. Они – это и есть народ.

Но прежде всего народность у Астафьева представлена через естественную, ненавязчивую передачу народного мировосприятия. Оно проявляется во всем: в высвечивании определенных элементов сюжета, акцентах на теме семьи, патриархального быта и патриархальных отношений в деревне, и в авторской их оценке вовсе не бунтарской, не "человека со стороны", стремящегося к переделкам и перестройкам; в особом образе автора, как бы олицетворяющем народную мудрость и несуетность, стабильность народных представлений и оценок, отличных от "городских". Так, принятые в "просвещенном" обществе критерии оценки личности – уровень интеллекта, воспитанность и образованность – в его произведениях не значимы (вспомните, как герой Л.Н. Толстого не может ответить на вопрос: умна ли Наташа Ростова?) и т.д., и т.п.

Это народное миропонимание жизни тесно связано с элементами фольклора: использованием пословиц, поговорок, присловий и быличек; описанием обрядов, обычаев, поверий и суеверий, примет: "Сама игра проще пареной репы – один из видов пряталки" (“Последний поклон”. С.221). "Мамы нет больше года, но Кольча-младший не находит себе места, все старается лаской, добротой загладить какую-то вину, хотя он ни в чем не виноват – смерть причину найдет " (“Последний поклон”. С.110). "И-эх – снова впал в удрученье высокоумный чин: «Я им про Фому, а они мне про Ерему!»" (“Где-то гремит война”. С.6) "В доме нашем загодя, еще с зимы начинается пост и всевозможный прижим по части расходов харчей и денег – коли пировать, так и мудровать " (“Последний поклон”. С. 102). "Как готовят студень - рассказываниям нет места... В столовых же его готовят по присловью: «Мяса чан – вкуса нет» (“Последний поклон”. С. 199). “Она поймала меня в двери, из которой я выходил, только что поправив гранки. Как говорится: «Ну вот и все, а ты боялась»” (“Зрячий посох”. С. 67).“ «Шевелись, шевелись да к ухе подвались!» – поторапливал бригадир...  «Рыбе перевар, мясу – недовар!» – попробовав варево из черпака, подмаргивал истомившимся сидящим вокруг коша ребятишкам дежурный... «Навались, у кого деньги завелись! Хлебать уху, поминать бабушку глуху!»... « Пора! Пора! – откликнулись рыбаки. – У голодной пташки и зоб набоку» ” (“Царь-рыба”.С. 235).

Пословицы и поговорки используются не только русские, привлекают они внимание Виктора Петровича и на стороне: “Мы мчимся, бежим, рвем, копаем, жжем, хватаем, говорим пустые слова, много, очень много самоутешительных слов, смысл которых потерян где-то в торопливой, гомонящей толпе, обронен, будто кошелек с мелочью. Воистину, как в шотландской пословице: «Чем хуже дела в приходе, тем больше работы звонарю»” (“Затеси”. С. 307 ). «На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь... – слышал я» (“Пастух ипастушка”. С. 86).

Садят русские женщины рассаду – приговаривают, солят капусту – приговаривают... И сколько всяких присловий, пожеланий! " Как-то отчужденно, напористо растет свекла..., пока еще шебаршит растресканно, но тужится завязаться тугим узлом капуста ". «Не будь голенаста, будь пузаста!» – наказывала бабка, высаживая квелую, блеклую рассаду непременно в четверг, чтобы черви не съели» (“Одарусскому огороду”. С. 8). «А ну бабоньки, а ну подруженьки! Людям чтоб толк да помеха, нам чтоб смех да потеха!» ”Одна сечка перестала стучать, другая, третья.

- Штабы кисла, не перекисла, штабы на зубе хрустела!

- Штабы капуста была не пуста, штабы, как эта рюмочка, сама летела в уста!

- Мужику моему она штабы костью в горле застревала, а у менязавсегда катилась !... ухарски протянула тетка Апроня, опрокинула рюмку и утерлась рукавом" (“По­следний поклон”. С. 135-136). "И как только мать вываливала сваренные кости в корыто, почти на лету выхватывали кто чего успевал... «Чур, мой! Чур, мой\ Паночек! Паночек! Крепенький пенечек!»" (“Последний поклон”. С. 201). "Ну, как ты тут чудечко на блюдеч­ке?" (“Последний поклон”. С. 15)." Ах, рыбак, безвестный рыбак!.. Спасибо тебе, земляк мой, за такой неожиданный и самый дорогой в моей жизни гонорар! И клев тебе на уду!" (“Затеси”. С. 419).

Конечно, значительная их часть зафиксирована в соответствующих словарях и справоч­никах [3], но "не стоит ставить вопроса о заимствовании, если создан яркий образ, сильно действующий на читателя, поскольку, кто удачно применяет пословицу, тот создает ее вновь" [4]. Вот описание обряда "капустники" (общая засолка капусты), вот бучение бочек и кадушек (“Последний поклон”, глава "Осенние грусти и радости". С. 129-142)… вот домовые, вот предубежденье чалдонов против использования навоза, приметы... и т.д., и т.п.

"- Домовниху с домовым видел, - продолжал рассказывать Санька… - Хлопуша\ Домовые на чердаке живут да под печкой! – срезал Саньку старшой" (“Последний поклон”. С.59 ). "В голодный год не до куражу сделалось, и кое-кто из наших селян все же попробовал иметь навоз в огородах – овощь пошла крупнее. Однако ж чалдоны, и в первую голову бабушка моя, шумели по привычке: «Да штабы всякое дермо исти! Да пусть его хохлы сами лопают !»"(“ Где-то гремит война”. С. 29). "Аким и все парнишки постарше сортировали рыбу, стараясь не наступить и, не дай Бог, плюнуть на невод – уловистось снасти испортишь... "(“Царь-рыба”. С.231).

В текстах передана народная оценка отдельных национальных характеров (например, белорусов) и слоев населения (прежде всего старожилов-чалдонов и переселенцев -"расейских"). Вот образ загадочного чалдона (сибиряка-старожила, потомка первопоселенцев ХVI–ХVIII вв.), противопоставленного "расейским" переселенцам, размышления о сибирском характере вообще... "Обитатели игрушечного городка переселялись сюда из Расеи. Расеей у нас звалось все, что за Сибирью... Они пели и даже гуляли по праздникам, но не дрались, чем очень удивляли чалдонов " (“Где-то гремит война”. С.14 ). "Со мной произошло то, что происходило в крайнюю минуту со многими чалдонами: они вспоминали Спасителя, хотя в здравии и благополучии лаяли его" (“Где-то гремит война”. С.29 ) " Чалдон! Доподлинный чалдон! Пока встает и обувается, уже поворчит и поругается. Но пустит. Обязательно пустит. Обогреет, ототрет и последнее отдаст. Однако же отведет при этом душеньку! (“Где-то гремит война”. С,29). "Чтобы чалдона с места своротить, шибко много всего надо. Ты ему: «Стрижено» а он тебе: «Брито»! И все тут." (“Где-то гремит война”. С.221). ''Дешево, не по-сибирски мелко начали вести себя за гробом мои земляки, не только в Чугуеве" (“Царь-рыба”. С.27).

Фольклорные истоки, несомненно, имеет образ царь-рыбы, глубоко народна основная мысль о неотвратимости расплаты за всё содеянное на земле...

И все это рассыпано щедрой рукой на каждой странице.

В литературе неоднократно подчеркивалась мысль о том, что народность текстов Астафьева не наносна, не искусственна, она связана с его биографией. И этим перекликается, например, "Последний поклон" с автобиографической трилогией А.М. Горького. Можно добавить, что творчество писателя каким-то образом преломляет и традиционную для русской культуры крестьянскую философию (выраженную, например, в сочинении крестьянского писателя из с. Иудино Енисейской губернии Тимофея Бондарева). Эта глубинная народность отражает традиционную русскую культуру еще в одном ее повороте – сибирском – и передает народное мировосприятие, загадочный дух загадочной русской души. Виктору Петровичу чужда идеализация народа (весьма распространенное явление в советской литературе), но не оставляла его любовь к нему, да не побоимся слов...

Задумывался ли сам Виктор Петрович об этом? Между двумя серьезными разговорами на эту тему при его участии в 1998 году, проходившими в городе Ачинске на конференции, посвященной его творчеству, и международном симпозиуме в г. Красноярске, посвященном славянским культурам, где "круглый стол" полностью также был посвящен творчеству писателя, было опубликовано интервью с В.П. Астафьевым под знаменательным заголовком-цитатой: "Люди у нас хорошие, а народа нет" [5]. Вот так, еще один поворот темы, но темы для другого разговора.

Итак, народная речь героев произведений как связь произведения с фольклором, народным творчеством, несомненно, представлена в текстах В.П. Астафьева. Народность как выражение национальной самобытности также не вызывает сомнений в отношении его произведений.

В русском языкознании, как не покажется странным, вопрос о народности языка художественных произведений в цельном виде не ставился, пожалуй, за исключением нескольких фрагментов А.А. Потебни [6], хотя народная языковая основа художественного творчества предполагалась как одна из основных составляющих народного искусства уже на начальном этапе становления понятия.

Само же стремление к передаче народной речи в беллетристике началось, по-видимому, одновременно с зарождением русского литературного языка. Уже в XVIII-м веке в комедии А. П. Сумарокова «Опекун» старая крестьянка говорит на цокающем северно-русском наречии: «Ах, цесной господин, как ты поседел!..»[7].

В дальнейшем отношение русских писателей к использованию народной речи оказывается неоднозначным. А. С. Пушкин не стремится точно передать крестьянскую речь. Только в отдельных случаях его персонажи используют несколько опрощенный литературный язык. Эту же традицию продолжает И. С. Тургенев.

Л. Н. Толстой так передаёт сибирскую речь в «Воскресенье»: «Звонко болтая на своем особенном сибирском наречии, шагали они через порог калитки... Одна же... ласкательно обругала его сибирским ругательством: “Ты, леший, чево тут, язви-те делаешь?... Чо б тебе соскало, брехун!”»( Толстой Л.Н. Воскресение. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т.12. – М.: Художественная литература. С.84). Но это очень редкая страница из Толстого. Он очень умеренно стилизует народную речь.

Однако в русской литературе существовала и другая линия. Так известный славянофил, адмирал А. С. Шишков в своих произведениях «Щастливый мужик», «Резвый мальчик» очень широко представляет говоры. Широко используется диалектная лексика в повестях В.И. Даля, историкоэтнографических романах XIX-го века. Так в романе И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова (из иркутских преданий)» читаем: «Поставила тарки, т. е. четвероугольные пирожки с ягодами, нарезала шанег, т. е. булок, намазанных сверху сметаной... и забелила чай молоком, примешав соли к затурану, т.е. муки, изжаренной на масле...» [8].

В послеоктябрьский период в литературу пришли молодые писатели со своим видением жизни, своим языковым опытом. Нормированный русский литературный язык не вмещает всех впечатлений, всех эмоций. С другой стороны, некоторым из них этот нормированный язык был не очень и знаком. Масса слов «за пределами русских словарей» проникли в художественную литературу. Все это, в конце концов, привело к печально известной дискуссии о языке тридцатых годов. В это время шла речь не только об умест­ности диалектизмов в художественном тексте, но и правомерности жаргонизации языка.

Ряд работ А. М. Горького («О прозе», «По поводу одной дискуссии», «Открытое письмо к Серафимовичу», «О бойкости», «О языке»), статьи Ф. Панферова, Д. Бедного, К. Федина – мнения и этапы дискуссии. Со словами Горького, что «литератор должен писать по-русски, а не по-вятски, не по-балахнинскн» нельзя не согласиться. Но привело это к полному исчезновению элементов народной речи из художественных произведений и на годы укоренившемуся «музейному отношению к слову». Даже в одной из редакций «Тихого Дона» М. Шолохова устранили из романа диалектную лексику.

После резких высказываний в печати противоположных мнений М. Горького, Ф. Панферова, Д. Бедного, К. Федина и др. устанавливается определенная традиция отношения к проявлениям народной речи в литературоведении и лингвистике [9]. Примером в этом отношении может служить статья М.А. Рыбниковой [10], в которой вся проблема народности (и так будет определено на долгие десятилетия) сужается до вопроса о проникновении в художественный текст диалектной лексики.

После любовно подобранных цитат из произведений А. Серафимовича, Л. Сейфуллиной, Никитина, Замойского и А. Пермитина – совет: «Вопрос о просторечии разрешается не только диалектизмами, он связан в большей мере со строем речи… Синтаксисом можно достигнуть языка просторечия, того именно, что иногда рискованно передать в словаре». Типичной становится характеристика языка романа А. Пермитина «Когти»: «Описание алтайских звероловов и охотников в романе Пермитина обильно осна­щено диалектизмами, Здесь чувствуется и нежелание искать литературное слово взамен местного, и принципиальная защита охотничьего крестьянского словаря, и чувствуется местами отсутствие литературной культуры» [11].

В этот период подвергается резкой критике очерк П.Я. Черных «К вопросу о приемах художественного воспроизведения народной речи», изъятый автором из второго издания книги [12].

Непопулярен факт передачи народной речи в художественном тексте – не востребованы работы по теории вопроса. В послевоенный период в связи с подготовкой нормативных словарей литературного языка (БАС, МАС) отрабатывается определенное отношение к диалектизмам, в основе которого лежат в основном наблюдения за классическими текстами XIX в. (что соответствует общей концепции словарей, где современный русский язык понимается как язык от Пушкина до наших дней). Итак, диалектизмы выполняют в художественном тексте в основном характерологическую функцию; употребление их уместно в речи персонажей; в речь автора диалектизмы вводятся с использованием приема отчуждения (отстранения) речи; если в речи героя возможны разные виды диалектизмов, в том числе и т.н. «неграмотные» слова, то в авторском повествовании уместны лексические диалектизмы и этнографизмы, не переводимые на литературный язык или ярко передающие местную специфику речи; введение диалектизмов в художественный текст сопровождается рядом особых приемов, целью которых является их общепонятность (словарики, сноски, пояснения в тексте, синонимы из литературного языка и как крайний случай – достаточно прозрачный контекст).

Виктор Астафьев является ныне, на наш взгляд, одним из традиционных писателей, чье творчество представляет собой русскую литературную школу в ее чистом виде, во всех формах и проявлениях. Как носитель традиции предстает он перед нами и в стилизации диалектной речи. Стремления к фотографической передаче ее особенностей мы не видим. Виктор Петрович отбирает одну-две черты, которые характеризуют речь в целом. Часто выделяемые слова несут в тексте особую смысловую нагрузку.

За пределами литературного языка, а точнее за рамками словарей русского языка, стоят слова, отличающиеся от нормированных по звуковому составу, морфемами, грамматической характеристикой, ударением, сочетаемостью, значением. Диалектизм – это не обязательно что-то особенное, нам неизвестное. Есть целый их пласт очень широко распространенный и многим (а иногда, кажется, что всем) известный: здесяка, омманешь, глупой, сотворить укорот, чифыркиуть, копалуха, будя, сумасхсдно, оскудодушеть, брательник, урочливый, стабориться, плешатый... («Стародуб»); кышкать, мякать, ешли, крутоярье, глухотемь, самоуком, украдчиво, картовный, вертухнуться... ( «Ода русскому огороду»); покуль, чекенчик, скорготать, скоко, заботник, обломыш, блескучий... («Людочка»).

Нужны, необходимы эти слова для выразительности, создают они ту искреннюю чистую русскую ноту, которая неизменно привлекает. А.И. Солженицын издал «Словарь языкового расширения»[13] и заявил о необходимости, пусть искусственного, введения исконных русских слов в разговорную речь. Идея не нова: не только общество влияет на язык, но и язык на общество (знаменитая гипотеза Сэпира–Уорфа). Зачем все это? Чтобы с языком сохранить (или вернуть) нравственность, круг представлений и суждений русского человека, связь между поколениями. Не знаю, разделял ли эту мысль Александра Исаевича Виктор Петрович, но его произведения давно эту идею осуществляют. И слова у него не отобраны по словарю В. И. Даля, а живые, сибирские, впитанные из жизни.

Нельзя отмахнуться, как от простых искажений, и от так называемых вторичных заимствований (сначала из иностранного языка, а затем из литературного в говор): ундер, опчество, вакуация, фулюган …[14]. Особый астафьевский язык, астафьевский стиль создают такие слова, их сочетания. Слов типа «шабур», «салик», «кибас», «улово», «грезить», «байстрык», т.н. этнографических диалектизмов, в произведениях Астафьева мало.

Использование особых диалектных слов далеко не исчерпывает народно-разговорной стихии произведений В.П. Астафьева. Он передает самые разнообразные формы устной речи (фонетические диалектизмы).

Писатели обычно остро чувствуют разницу между устным словом и возможностью его передачи на письме. Например, очень трудно передать северно-русское оканье. Мы читаем «харашо», если написано «хорошо», а как же быть, если и говорят «хорошо»? Как показать так называемый г-фрикативный южного наречия? Нет ведь такой буквы! Виктор Петрович делает это так: пах – хади, х-х-ха-ды («Людочка»). Им передаются и другие диалектные фонетические черты (отсутствие «щ», стяжения, ассимиляция и др.): мушши-на, женшына и жэнщына, ишо, брезговат, сообщам, выпивам, достукашся, ш-шыто, шишнацать.

Шепелявость (замена шипящих «ж», «ш», «щ» на свистящие «с», «з») в речи Акима наряду со словом «пана» и ругательством «ё-ка-лэ-мэ-нэ» ярко выделяют этого героя «Царь-рыбы»: тихий узас, ты изводись продукты; на самолете, пана, ессе не летал...

Автор так встречается с ним впервые на страницах романа: «По слову «пана», что значит «парень», и по выговору, характерному для уроженцев нижнего Енисея, я догадывался, кто это» («Царь-рыба».С.16).

Русский старожильческий говор нижнего Енисея характеризуется многими фонетическими чертами. Он описан профессором Н.А. Цомакион [15]; говоры Среднего Енисея описаны И.И. Литвиненко [16] и Л.Г Самотик [17]. Писателем выбрана одна из самых впечатляющих его особенностей, сближающая речь русских с русской речью эвенков. В.П. Астафьев передает и эвенкийскую речь, и эвенкийский акцент: «Связчик мой, «пана», понуро за мной тянувшийся, мгновенно оживился, заприплясывал на тротуаре..., пошел встречь красотке, словно бы заслушал ему лишь понятные позывные: “Хана абукаль! Харки улюка-а-ааль!”. Красавица-эвенкийка поет: “А мы — ребята! А мы ребята сэссыдисятой сы-роты”.

Передаются Астафьевым и индивидуальные речевые особенности. Так, «шеф» («Царь-рыба») не выговаривает «р», у него «р» — картавый. Буквы для такого произношения нет. Писателем это передается так: «За осетга! — возгласил шеф. — Вот ведь козлы! Выпивку чуют, будто слепни кговь!».

Есть в произведениях и детская речь: «Семенит за Касьянкой Тугунок, заплетаясь в собственных кривых ногах, и кажется ему, про себя, молчком умоляет: “Не расплессы! Не расплессы! ”» (не расплещи).

В период «оттепели», лингвисты, естественно, опять возвращаются к вопросу о диалектизмах, центральными становятся работы В.Н. Прохоровой, И.А. Оссовецкого [18]. Основной заслугой этого периода является детальная классификация диалектизмов в сравнении с соответствиями литературного языка.

В это же время диалектизмы рассматриваются как источники для диалектной лексикографии и автономного лексикографического и лексикологического описания текста [19], актуализируется проблема достоверности диалектизмов [20].

Страна освоила промышленное производство. Деревня перебралась в город. Отношение к диалектам изменилось. Нетерпимость постепенно сменяется ностальгией. Ну что ж, что имеем, не храним... Новый всплеск разных мнений взбудоражил 60-е годы. Крайнюю точку зрения в новой дискуссии высказал А.К. Югов. Он утверждал независимость таланта от диктата ученых. Дискуссия потухла, по-настоящему не разгоревшись, но преграды были снесены. И постепенно свобода творчества писателя начала осознаваться как свобода не только от цензуры, но и от редактирования.

В современной критической литературе неоднократно подчеркивалось противопоставление языка Астафьева языку нормированному: «Язык Астафьева впрямую противопоставлен вылощенному "безупречному" языку ревнителей школьной грамотности и академической гладкости» (Яновский Н.Н.,21). «Астафьев с настоящей страстью... упрямо сопротивляется унифицированной литературной речи» (Курбатов, 22). В «Книге одной жизни» В. Курбатов говорит, что Астафьев «воскрешает язык просторечной Сибири, беспокоится о сохранении биосферы языка», каждое диалектное слово у него – «хранитель опыта, отражение древнего пути наро­да» [23].

Не может выжить литературный океан без бесчисленных питающих его ручьев-диалектов! «Попробуем исключить из астафьевского текста все необычные и необщепринятые обороты речи и слова, и этот текст поблекнет, перестанет существовать» (Залыгин, 24). Ему вторит Н.Н. Яновский: «Ведь стоит только представить, что было бы с языком Астафьева, если исключить эту смелость обращения со словом, эту яркость — какие тогда возникли бы потери?!» [25]. «Музейному отношению к слову» Виктор Петрович противостоял уже с первых своих произведений (напомним, что первые рассказы автора вышли в 1953—1957 годах).

О народно-языковой основе произведений В.П. Астафьева вскользь написано много, но специальных публикаций на эту тему почти нет. Если сравнить все лингвистические работы (их порядка двадцати) с литературоведческими откликами на его творчество (более 600 наименований, 26), – это ничтожно мало.

Да, безусловно, Виктор Петрович где-то воскрешает забытое, но в основном передает живую народно-разговорную сибирскую речь. И вносит что-то свое. Практически разграничить диалектное слово и авторское, просторечное, жаргонное невозможно. Услышал ли писатель слово где-то в деревне, и запало оно ему в память, говорят ли это слово на городских перекрестках, или так уж попало оно в строку с его собственной души – и сам он, пожалуй, скажет не всегда. Поэтому мы часто пользуемся не словами «диалектизм», «просторечие», «окказионализм», а называем это обтекаемо — внелитературная лексика.

«Дверь крякнула, и старая, плотно не притворяющаяся плица пустила в коридор щель серого унылого света» («Печальный детектив».С.70). «Из лесопилки перекинули Фомку работать на плотбище» («Медвежья кровь».С.23). «Даша вошла в купе, пальчиком поправила не совсем ловко заделанную под матрац простыню и победительно взглянула на меня» («Зрячий посох».С.76). «Безо всякой бабьей вкрадчивости поперла насчет того, что дочь у нее — человек исключительный» («Печальный детектив».С.12). «Перед нами с камбарцами стояли двое... Привязанный к очепу... Мужики и старухи уже перешли по перекидышам» («Последний поклон».С.67). «Глезко падает хвоя, скоро грянут морозы... По-за речнями простиралась ласта... И нависли сверху осередышами...» («Царь-рыба».С.15).

С течением времени в литературе менялось не только отношение к диалектизмам, но и способы их введения в текст. Что основой художественного повествования должен быть литературный язык, под сомнение не бралось. Все реже используются традиционные в XIX-м веке графические способы их выделения и объяснения: словарики в конце текста, сноски. Авторские сноски есть у Астафьева: улово — «водоворот, круговое течение на быстрых реках»; грезить — «делать что-то нехорошее»; кибас — «грузило для сетей»; норка — «отверстие для дыхания», но их очень мало.

Итак, диалектизмы в классической литературе обычно включались в речь героев и служили как бы подтверждением их социальной характеристики, т.е. использовались в так называемой характерологической функции. У В.П. Астафьева люди «от земли» говорят нечасто — в жизни немногословны. Но думают обо всем пристрастно, раскованно. Передаются их думы через несобственно-прямую речь: говорит как бы и автор, а вроде бы и герой: «Он вернулся в постель, закинув руки за голову, лежал, искоса поглядывая на Лерку... Муж и жена. Мужчина и женщина. Сошлись. Живут. Хлеб жуют... Экая великая загадка... “Муж и жена — одна сатана” — вот и вся мудрость, которую Леонид ведал об этом сложном предмете. “Ну-ка, что у товарища Даля?” – Он осторожно начал перелазить через Лерку» («Печальный детектив». C.16 ).

У Астафьева, конечно, образ народа не создается. Он и есть этот самый народ. Да, автор (лирический герой) не осознается нами как обычный, равный читателю человек со своими достоинствами и недостатками,— это нечто большее: умный, мудрый, спокойно-неторопливый, умеющий заглянуть в твою душу, сказать как бы и от твоего имени простые человеческие слова, что-то очень важное, самое главное о жизни. Это и есть народ: он, я, ты — мы все.

Современных писателей-деревенщиков делят на две группы: тех, кто владеет каким-либо говором как родным, и таких, которые знакомы с народной речью или через командировки, или через литературные источники. Круг диалектизмов у таких авторов разный. Интересно об этом рассуждает С. Залыгин: «Я совершенно никакой знаток сибирского «кондового» языка, с широким использованием которого писал ту же повесть «На Иртыше»... Словарь так называемого «сибирского» языка составляет у меня, наверное, не более двух-трех десятков слов» [24].

Не каждый родился в деревне, впитал в себя народный язык с малолетства. Конечно, талантливый человек очень чуток, но бывает и так. Юрий Нагибин в рассказе «Последняя охота» пишет: «Днем он дремал, слыша сквозь забытье, как гремели в руках старухи ухваты и рогачи». Ухват и рогач — это одно и то же, только первое слово распространено в северных местах, а вто­рое в южных (пример профессора Томского университета О.И. Блиновой, 27). Или Юлиан Семенов в повести «Он убил меня под Луанг-Пробангом»:

«К столику, за которым сидели Степанов и Стюард, подошли два парня — маленький толстяк и белобрысый верзила в белом джемпере и мятых белых джинсах...

— Я из Москвы.

— Русский

⇐ Предыдущая123

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: