 |
Заключительное слово 2 страница
|
|
|
|
В семьдесят лет отец был бодр и выглядел молодо. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти. Он был бодр, крепок, деятелен. Казалось, верилось, что впереди у него еще много лет жизни. Я не мог предположить, что всего через четыре с половиной года отца не станет. Да и сам он не предполагал такого, строил планы на десять-пятнадцать лет вперед. Как жаль, что этим планам не суждено было сбыться…
Я побывал в Мавзолее на следующий день после своего возвращения в Москву. Мое появление на Красной площади вызвало небольшой переполох среди сотрудников Шестого управления[198 - С 1954 года охраной руководителей коммунистической партии и советского правительства занималось Девятое управление КГБ СССР, но Василий Сталин называет его Шестым, как в период с 1943 по 1954 г. ]. Я думал, что меня не пустят к отцу, но меня пустили. Правда, за мной перекрыли доступ, так что я смог провести в Мавзолее четверть часа в одиночестве. В условном одиночестве, потому что одного меня там не оставили. Был караул и несколько товарищей в штатском. Товарищи вели себя очень деликатно. Рассредоточились по углам и стали незаметными, слились со стенами. Глядя на отца, я вспомнил 6 марта 53-го года, Колонный зал Дома Союзов. Вспомнил, как нескончаемым потоком шли люди, как Булганин постоянно косил глазами в сторону, будто не мог смотреть на отца, а у Хрущева то и дело дергалась щека. А Молотов и Маленков все время переглядывались и переминались с ноги на ногу. Видно было, что они ждут не дождутся окончания траурной церемонии. Когда-то Молотов был соратником Зиновьева. Отец никогда ему этого не вспоминал, считал верным товарищем, преданным делу революции. А при желании мог бы и вспомнить. Маленкова по рекомендации Кагановича вывел в люди отец. «Старательный товарищ», – говорил отец о Маленкове. В годы войны Маленков шефствовал над авиационной промышленностью. Только расположение отца спасло его от суда по «авиационному делу». Отец счел, что Маленков слишком много на себя взвалил, потому и не обеспечил должного контроля за выпуском самолетов. Маленков всего лишь был выведен из состава Секретариата ЦК, а мог бы пойти под суд. Очень скоро он вернул себе расположение отца. Для меня всегда было загадкой, чем этот ничем не выдающийся человек, лишенный всяческих талантов, мог понравиться отцу. Старательностью? Или просто остальные были еще хуже? На безрыбье и рак рыба? Загадка, на которую уже никогда не получить ответа. Как не удалось получить ответа на вопрос о том, кто в 42-м подготовил покушение на отца. Враги действовали умно. Выбрали психически больного человека, который по какому-то недосмотру оказался в армии. Общались с ним через подставных лиц, чтобы не оставить следов. Сколько ни бились следователи, никакой полезной информации им узнать не удалось. Покушавшийся твердил одно – приходил к нему полковник Иванов, пехотинец, среднего роста, шатен, с усами и шрамом на левой щеке. Разговаривал по душам, ругал Сталина, предложил убить. За это обещал золотые горы и все прочее, что в сказках дуракам обещают. Дураку повезло – по недосмотру охраны он сумел встать у Лобного места, якобы на пост. Всем отвечал, что прислан на усиление. Дело было накануне праздника[199 - 7 ноября в СССР праздновали главный праздник – День Великой Октябрьской социалистической революции. ], поэтому ему поверили. Боец как боец, документы в порядке. Да и кто мог подумать, что средь бела дня можно устроить такое. Он ошибся и обстрелял из винтовки машину Микояна. Чувствовалось, что его инструктировали хорошо. Одиночную машину Калинина[200 - Михаил Иванович Калинин (1875–1946) – советский государственный и партийный деятель. Председатель Президиума Верховного Совета СССР («всесоюзный староста») в 1938–1946 гг. ] он пропустил, знал, что Сталин на одной машине не ездит. Дождался, пока поедут сразу несколько, тогда и начал стрелять. Калинин после очень волновался, как бы на него чего не подумали, раз он проехал беспрепятственно. Но на него не думали. Когда стало ясно, что толковых показаний от покушавшегося не добиться, понадеялись на то, что он сможет опознать «полковника Иванова». Ясно было, что никакой тот не полковник и не Иванов и что усы со шрамом у него фальшивые. Но оставался голос, рост, жесты, по которым можно было опознать человека. Не было уверенности в том, что это за заговор – сугубо внутренний или поддерживаемый немцами, но ясно было, что «полковник Иванов» кто-то из своих. Целых восемь лет надеялись, что покушавшийся кого-то опознает, что-то вспомнит, профессора им занимались, а когда поняли, что это бесполезно, расстреляли[201 - Речь идет о покушении, совершенном ефрейтором 1-го зенитного полка Красной армии Савелием Тимофеевичем Дмитриевым, который 6 ноября 1942 года обстрелял из винтовки машину, в которой находился А. И. Микоян. ].
|
|
|
|
|
|
В 55-м году, до суда, ко мне приезжал помощник Маленкова Суханов. К тому времени все уже поняли, что я не собираюсь отрекаться от отца. Заставить меня подписать состряпанную фальшивку они не могли. Никто бы не поверил, что я подписал ее по своей воле. Им нужно было другое. Нужно было, чтобы я выступил публично. Чтобы я принародно обвинил отца во всех «преступлениях», которые эти негодяи ему приписали. Когда поняли, что силой им меня не сломить, решили сломить посулами. Ко мне много кто приезжал, сам Маленков тоже наведывался, но никто не искушал меня так умело, как Суханов. Отвели меня в баню, выдали чистый гражданский костюм, привели в незнакомый кабинет, где за столом, накрытым по всем правилам, меня ждал Суханов. Водочки мне налил даже. Я бы с ним пить не стал, понимал, что неспроста, но он провозгласил первый тост за товарища Сталина. Как тут не выпить. Выпили, закусили и начал Суханов меня обольщать. До этого все посетители, включая и Маленкова, только пугали. Признавайся, такой-растакой, а то расстреляем. А я знал, что они меня не расстреляют. Я им был нужен живой. Как Тельман Гитлеру. Тот все надеялся, что Тельман сдастся и выступит в его поддержку, потому и держал в тюрьме больше десяти лет. Расстреляли бы меня – народ сказал бы: «Вот, отца отравили, сына расстреляли». Уверенности в себе врагам мой расстрел не добавил бы. Им нужно было, чтобы я переметнулся бы на их сторону. Суханов же поступил иначе. Сначала посокрушался, что я такой молодой, а жизнь свою загубил. На это я ответил, что жизнь мою я не губил. Это кто-то другой хочет меня погубить. А он мне заявляет, что все еще можно исправить. Вплоть до того, что дело прекратят, меня выпустят, восстановят в звании, работу дадут. От меня требуется только одно – осудить «преступления» отца, поддержать Хрущева с Маленковым. «Будет съезд по этому вопросу, и на нем вы должны выступить», – сказал Суханов. И добавил, что тем, кто признает свои ошибки и исправляет их, Советская власть оказывает снисхождение. Мол, все понимают, что сын за отца не ответчик и так далее. А мне за сговорчивость будет награда. Я для интереса спросил, какую работу они мне собираются дать. Понимал, что в ВВС меня ни за что не вернут, потому что к самолетам меня и близко подпускать нельзя, вдруг улечу за границу. Но наобещать могут все, что угодно. Язык он без костей. «Вас возьмут в отдел пропаганды и агитации ЦК, заместителем заведующего, – ответил Суханов. – Там как раз сейчас кадровые перестановки». Такому предложению я вполне мог поверить. Во всяком случае, выглядело оно логичным. Буду я в ЦК, под неусыпным присмотром, но вроде бы на «хорошей» должности. Когда я отказался, Суханов не закончил разговор. Просто сменил тему. Стал рассказывать о том, как изменился Советский Союз за то время, пока я сидел в тюрьме. Послушать его, так просто райская жизнь началась. Я ему не верил, и правильно делал. После освобождения я первым делом прошелся по магазинам. Впечатление было совсем не то, что в 53-м. Товаров поубавилось, очередей много. Десять лет назад было лучше. Как с продуктами, так и с промтоварами. Отец при его огромной занятости находил время для того, чтобы присматривать за торговлей. Не только в Москве, но и по всей стране. Отец стремился к тому, чтобы трудящиеся ни в чем не испытывали бы недостатка. При отце советские рабочие не бунтовали, и солдатам не приходилось в них стрелять[202 - Явный намек на массовые беспорядки среди рабочих в Темиртау (Казахская ССР) в начале августа 1959 г. Поводом к недовольству послужили перебои со снабжением, отсутствие нормального жилья и плохие условия труда. Беспорядки были подавлены с привлечением войск. В ходе подавления, согласно официальным данным, 11 человек было убито, около 70 арестовано и осуждено. 5 из подсудимых были приговорены к исключительной мере наказания. ]. Люди, которые чувствуют заботу о себе, бунтовать не станут. Трудности были и при отце. Но они были оправданными, объективными. Трудности были обусловлены текущим моментом, а не чьим-то разгильдяйством и пренебрежением к людям. Люди все понимают. «Человека обмануть можно, народ нельзя», – говорил отец.
|
|
|
|
|
|
Возражать Суханову я не стал. Понимал, что он еще не все сказал, и ждал, когда он снова заговорит о деле. Соглашаться на посулы я не собирался, просто было любопытно, что он еще скажет. Суханов долго заливался соловьем. Когда закончил, насупился и сказал, что из-за моего упрямства могу пострадать не только я, но и мои дети. Я опешил от такой подлости – при чем тут дети? Но сказал, что решения своего не изменю, потому что тогда своим детям в глаза смотреть не смогу. Суханов поморщился и сказал, что при таком упорстве я из тюрьмы никогда не выйду. На том разговор и закончился. Больше меня никто не уговаривал. Осудили, дали восемь лет и сделали вид, что забыли обо мне. Но я знал, что никто обо мне не забыл. Так оно и вышло. А про Суханова я на днях узнал, что его осудили за присвоение облигаций, изъятых при обыске у Берии[203 - Дмитрий Николаевич Суханов, помощник Г. М. Маленкова в 1936–1953 гг., заведующий канцелярией Президиума ЦК КПСС в 1953–1955 гг. В августе 1956 года Судебной коллегией Московского городского суда был приговорен к десяти годам лишения свободы за хищение государственного имущества. Н. С. Хрущев на приеме в Ленсовете 5 июля 1958 г. рассказывал: «Когда проворовался помощник Маленкова Суханов, дело о воровстве оказалось очень интересным. У Булганина… много лет тому назад… облигация выиграла большую сумму денег. У Булганина все номера облигаций были переписаны. Когда он стал искать эту облигацию, то ее не оказалось в личном сейфе. Об этом он тогда никому ничего не сказал, ну, пропала и пропала. Когда арестовали Берию и стали переписывать сейф Берии, то эту облигацию нашли в сейфе у Берии. Отсюда я делаю вывод, что он потрошил все наши сейфы и что его дружки-подручные проверяли, у кого какие облигации, что выиграли. Одним словом, оказалось, что вор у вора дубинку украл, потому что Суханов участвовал в описи. Он взял эту облигацию и положил ее в свой карман, а в опись не поставил. Потом Булганин заявил в сберкассу, что такая-то облигация пропала. И забыл об этом. Это было пять лет тому назад. Но когда Суханов послал женщину получать деньги, то девушка, выдававшая выигрыши, посмотрела на номер облигации и сказала, зная о том, что об этом номере заявлено, чтобы зашли завтра, и когда она назавтра пришла, ее задержали. Она оказалась из Секретариата Маленкова. Ее арестовали, Маленков, конечно, здесь ни при чем. Маленков не знал. Это уже вор у вора дубинку украл». Хрущев Н. С. «Два цвета времени: Документы из личного фонда Н. С. Хрущева». T. 1. М.: Международный фонд «Демократия», 2009. ]. Не грози другому тюрьмой, сам туда попадешь. Думаю, что ему, такому холеному да вальяжному, на нарах пришлось несладко.
|
|
|
Возвращаюсь к вопросу об инициативе. В тюрьме я никакой инициативы не проявлял. В каком-то смысле можно сказать, что сидел сложа руки, хотя на самом деле работал. Поняв, что участь моя решена в Кремле и не зависит ни от моих показаний, ни от моего поведения, я решил набраться терпения и ждать. Любая инициатива, проявленная в то время, обернулась бы против меня. Да и что я мог сделать? Объявить голодовку? Кормили бы насильно через шланг. Да и глупость это, а никакой не протест. Истерика. Отец рассказывал, что говорил Камо: «В тюрьме надо хорошо кушать, чтобы силы были убежать, а не голодать». О голодовке, как и о том, чтобы покончить жизнь самоубийством, у меня и мыслей не было. Это не по-коммунистически, не по-Сталински, не по-мужски. «Жди, Василий, – сказал я себе. – Наберись терпения и жди. Твое время придет».
Я верил, что мое время придет. Выстоять мне помогали воспоминания. Воспоминания об отце, воспоминания о моих любимых женщинах и детях, о моих товарищах, обо всем, что осталось по ту сторону забора. Вдохновившись рассказами отца, я подумывал о побеге. Но шанса на побег у меня не было. Стерегли меня все эти годы очень бдительно. Побоялись отправить в лагерь, держали во Владимирском централе. Никакой инициативы не хватило бы для того, чтобы убежать оттуда при таком надзоре, какой был за мной. Да и опыта нахождения на нелегальном положении у меня не было. Если бы даже удалось убежать, то очень скоро меня взяли бы. Угадать, куда бы я в итоге явился, было несложно[204 - Василий Сталин намекает на посольство Китайской Народной Республики в СССР. Одной из причин (можно считать, что главной причиной) его второго ареста послужило обращение к Мао Цзэдуну, переданное через посольство КНР, с просьбой разрешить ему поселиться в Китае и обеспечить переезд. Василий предполагал стать советником в ВВС КНР. ]. Выбора у меня не было. Границу с моей ногой не перейти, да и охраняются границы хорошо. Угнать самолет мне бы тоже не удалось. Так что вычислить мой маршрут после побега не составляло труда. Нельзя было считать, что у меня есть даже маленький шанс. Поэтому я ждал. Работа тоже помогала. За работой время идет быстрее. Работа и воспоминания. После суда стало полегче. Меня оставили в покое. Не таскали на допросы и очные ставки. Началась размеренная жизнь. Если существование в тюрьме можно назвать «жизнью». Говоря «в тюрьме», я имею в виду неволю вообще. Недолгое время, проведенное в госпитале, тоже было тюрьмой, потому что лежал я в одиночке и ко мне, кроме медиков, никого не пускали[205 - В 1954 г. Василий Сталин, находясь под арестом, проходил курс лечения в терапевтическом отделении Центрального клинического госпиталя МВД СССР. ]. В палате постоянно присутствовал дежурный. Что бы я ни делал и что бы со мной ни делали, дежурный не отворачивался – наблюдал. Но тем не менее некоторые медики к своим обычным словам ухитрялись добавить шепотом что-то ободряющее или полезное. Одна из сестричек сказала, что ее отец служил у меня в дивизии и передает мне привет. Другая шепнула мне, что меня решено «выписать» раньше, чем это сказал врач. Она, как я догадался, намекала на то, чтобы я пожаловался на ухудшение самочувствия и тем самым продлил бы свое пребывание в госпитале. Но я так делать не стал. Такое притворство не в моих привычках. К тому же мне хотелось как можно скорее покинуть госпиталь. Невыносимо было слышать шум вольной жизни. Палату мою полностью изолировали от отделения, но звуки сюда все равно доносились. Эти звуки будоражили душу и искушали убежать, хотя я понимал, что убежать не удастся. Охрана моя была организована хорошо. Один человек в палате, как минимум двое за дверью, под окном, несмотря на то что на нем была решетка, тоже кто-то ходил. Думаю, что выходы из отделения и из корпуса тоже были перекрыты. Медсестра однажды сказала дежурному не помню уже по какому поводу: «У нас сейчас здоровых больше, чем больных». «У нас» – это в отделении. Надо было понимать так, что охраны моей было больше, чем больных. Примерно так оно и было, с учетом того, что и смена находилась рядом. Дежурного в палате сменяли каждые восемь часов. Если ему надо было выйти, он подзывал кого-то снаружи на замену. Лежать было скучно, газет мне не давали, радио слушать не разрешали. Приносили книги из госпитальной библиотеки, но все не то, что я просил. Попросил Горького, принесли Некрасова. Попросил «Разгром» Фадеева, принесли пьесы Островского. Непонятно – нарочно издевались или просто те книги, что я просил, были на руках и мне вместо них приносили что придется. От скуки я пытался завести разговор с охранниками, но на такой важный пост ставили хорошо подготовленные кадры. Охранники молчали как рыбы и жестов никаких не делали. Вообще никак не реагировали на мои слова. Очень неприятное состояние, когда ты пытаешься завязать разговор, а тебе не отвечают. Я быстро бросил это занятие. А то еще они могли подумать, что я перед ними заискиваю, пытаюсь зачем-то добиться их расположения. Должен сказать, что, за исключением некоторых следователей, все, с кем я имел дело в заключении, обращались со мной уважительно. У многих и сочувствие во взглядах проглядывало. Люди понимали, за какую «вину» я арестован. Они все понимали и все помнили. Можно оклеветать товарища Сталина с высокой трибуны, с трибуны съезда партии, но нельзя стереть народную память. Очень человечным показал себя начальник Владимирской тюрьмы[206 - Владимирский централ, ныне Следственный изолятор № 2 УФСИН России по Владимирской области, в то время назывался Владимирской тюрьмой особого назначения МГБ СССР, которая предназначалась для содержания особо опасных государственных преступников – «шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов, участников других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности» (цитата из приказа МВД СССР, МГБ СССР и Генерального Прокурора СССР № 00279/00108/72сс от 16. 03. 1948). Кроме Владимира особые тюрьмы были в городах Александровске и Верхне-Уральске. ] полковник Дедин[207 - Полковник внутренней службы Матвей Ананьевич Дедин был начальником Владимирской тюрьмы с 1955 по 1958 г. ]. Он распорядился, чтобы в моей камере покрыли пол досками, для тепла. Кроме тепла они долго радовали меня моим любимым запахом свежего дерева. В тюрьме начинаешь ценить то, на что на воле не обращал внимания, воспринимал как данность. Дедин поступил так по своему желанию, без какой-либо просьбы с моей стороны. Я и не думал, что такое возможно. Все проверяющие, которые ко мне приезжали, хмыкали при виде дощатого пола, но никаких мер по этому поводу не принимали. Этот пол был не моей «привилегией», а проявлением хорошего отношения ко мне со стороны тюремной администрации. Причем проявлением бескорыстным, потому, что у администрации не было никакой заинтересованности во мне. Они бы, конечно, предпочли, чтобы я отбывал свое «наказание» в каком-то другом месте, но, коль уж меня отправили к ним, обращались со мной хорошо. Заместитель Дедина по оперативной работе Давид Иванович Крот разрешил мне заказать с воли инструменты для слесарной работы. Он понимал, что мне надо чем-то себя занять. Опять же, польза от меня была. Скажу без ложной скромности, что я неплохой слесарь. А в таком большом хозяйстве, как Владимирская тюрьма, работа для слесаря всегда найдется. Слесарил я с огромным удовольствием. Если человек по своей натуре технарь, как я, то слесарное дело непременно придется ему по душе. Слесарному и токарному делу я научился еще в юности. Столярить тоже могу, но не особо люблю. Люблю только запах стружки, свежего дерева. А так рубанку предпочитаю напильник. Я же Сталин.
«Где бы ты ни оказался, ищи настоящих людей и опирайся на них», – учил меня отец. Я так и делал. Настоящих людей в тысячи раз больше, чем ненастоящих, подлых. В этом я убедился на своем опыте.
Глава 11
О разном
«Ну вот», – сказал отец, когда началась война в Корее. Я понял его слова так – ну вот и пришло время повоевать с американцами. Недолго союзники оставались союзниками. Нет смысла объяснять, сколь важное стратегическое значение имеет для нашей страны Дальний Восток. Только вот утвердиться там по-настоящему, как следует, мы смогли только в 45-м, после разгрома Японии. Разумеется, американцам это не могло понравиться. Как не могло понравиться и то, что Азия повернулась к социализму. Уже в 48-м году было ясно, что в Корее будет война. Ситуация, в которой один народ разделен надвое, неправильна. То же самое было у нас с Украиной, Белоруссией, Молдавией. Было ясно и другое, что чем дальше, тем сильнее американцы укрепятся на Корейском полуострове и тем труднее будет выбивать их оттуда. «Осталось немного, – думали все, глядя на карту. – Поднажать – и спихнем американцев в океан». Многим задача казалась очень простой, но отец не разделял этих «победоносных» настроений. Напоминал горячим головам (в том числе и мне), с каким трудом в 20-м году выбивали Врангеля из Крыма. А ведь тогда было проще. Белая армия была деморализована, солдаты массово переходили к красным или просто дезертировали, иностранные капиталисты все меньше и меньше поддерживали Врангеля, потому что понимали, что бросают деньги на ветер. Но тем не менее повозиться пришлось изрядно. Так что не стоило рассчитывать на легкую победу в Корее. Отец понимал, что американцы и корейская буржуазия не уступят ни пяди земли без серьезного сопротивления. Долго ждать было нельзя еще и потому, что американцы точили зубы на коммунистическое корейское государство. Не хотелось, чтобы они ударили первыми и застали нас врасплох. Нельзя забывать, что у американцев с 45-го года была атомная бомба. Вскоре она появилась и у нас[208 - Успешное испытание первой советской атомной бомбы было проведено 29 августа 1949 года на полигоне в Семипалатинской области Казахстана. Оно держалось в тайне, как и все, что касалось ядерного оружия. Должно быть, поэтому Василий Сталин не останавливается на этом вопросе более подробно. Сам факт участия СССР в Корейской войне в то время тоже был засекречен (официально он был признан в СССР только в 80-е годы прошлого века), но Василий Сталин все же счел возможным упомянуть о нем и рассказать о подготовке летчиков, пусть и вкратце. ]. Воевать не хотелось. Слишком уж свежа была память о недавно закончившейся войне. Раны еще не затянулись. Но выхода у нас не было. Американцы с самого начала повели себя в Корее непорядочно. В декабре 45-го с американцами и англичанами была достигнута договоренность о том, что Корея будет единым государством. Но в мае 48-го, американцы устроили марионеточные проимпериалистические выборы в Южной Корее и привели к власти реакционный режим Ли Сын Мана. Это был прямой вызов.
Получив приказ о подготовке пилотов для выполнения особого задания, я оценил важность задачи и решил не поручать этого дела кому-то из заместителей, а заняться им лично. Нашим летчикам предстояло сражаться на реактивных самолетах. Новая техника, новый подход, новая тактика. Приходилось идти непроторенным путем, доходить до всего своим умом. Опыта не было, опыт формировался в процессе овладения реактивной техникой. Я старался одним из первых осваивать новые самолеты. Не только для того, чтобы подать пример личному составу, но и для собственного удовольствия. Никогда не забуду свой первый полет на МиГ-15. Совсем другое ощущение. Летишь и осознаешь, что авиация поднялась на новый уровень. На должности командующего ВВС округа легко превратиться в «кабинетного» летчика. Дел столько, что совсем не до полетов. Становиться «кабинетным» летчиком я не хотел, поэтому летал постоянно. Не в похвалу себе, а просто для сведения всем, кто не имеет отношения к авиации, скажу, что освоение новых машин – дело весьма серьезное и опасное. Не один летчик-ас разбился на незнакомой или плохо знакомой машине. Напутствуя личный состав перед вылетом на новых самолетах, я всегда рассказывал, как разбился на Ла-5 мой товарищ Миша Лепина. Миша был очень хорошим и очень опытным летчиком. В 43-м во время учебного полета Мишин самолет попал в плоский перевернутый штопор. Мише не удалось его выровнять.
Я просил отца отпустить меня в Корею, но он отказал. Сказал, что мое место здесь, в Советском Союзе. Мне очень хотелось помочь нашим корейским братьям и хотелось драться с врагом на МиГ -15. Я в полной мере оценил боевые качества этой замечательной машины. Хотелось проверить их в деле. Испытать новый самолет и себя. У каждого человека есть предел возможностей, практический потолок[209 - Практический потолок самолета – это, упрощенно говоря, максимальная высота, которую может набрать самолет. ]. Мне хотелось убедиться в том, что своего практического потолка я еще не достиг. Ни как летчик, ни как командир. Став командующим ВВС Московского округа, я начал задумываться о том, как бы я хотел, точнее, как бы мог завершить свою военную карьеру. И так, и сяк прикидывал, «примеривал» себя к разным должностям. В результате понял, что смогу, наверное, командовать всеми ВВС страны, а вот выше уже не потяну. Выше уже надо быть штабистом, стратегом, а я больше летчик и организатор, нежели стратег. Могу участвовать в разработке крупных операций, но руководить разработкой вряд ли возьмусь. И вообще, там, где заканчивается авиация, заканчивается и мой интерес. Говорю об этом откровенно, не таясь. Возможности свои привык оценивать правильно, так, как есть. Пишу здесь об этом не просто так, а к разговору, который состоялся у нас с отцом в мае 49-го, сразу же после того, как мне было присвоено звание «генерал-лейтенант авиации». Помню номер постановления – 1880. «Два пропеллера в десятке» – подумал я, когда читал постановление. Так номер и запал в память, хотя на цифры у меня память и не очень хорошая. Отец поздравил меня и пошутил, что до маршала мне теперь рукой подать, и стал расспрашивать про то, как идет моя служба. Он не просто интересовался, как и что. Спрашивал подробно, вникал в детали. Про то, что я уже успел сделать спрашивал и про мои дальнейшие планы. Я сразу понял, что этот разговор отец завел неспроста. Обычно он спрашивал: «Ну, как идет служба? Знаю про твои подвиги…» В зависимости от того, отличился я или допустил какую-то оплошность, слово «подвиги» могло звучать по-разному, одобрительно или иронично. Долго мы говорили. Потом отец помолчал, раскурил трубку и спросил, не думаю ли я о переходе на партийную работу. Причем так спросил, что было ясно, что он интересуется моим мнением. Иногда подобные вопросы задавались отцом чисто для проформы, решение уже было принято. Но я по голосу отца и по его взгляду понял, что сейчас он решения еще не принял. Даже советовать ничего не собирается, просто спрашивает. Я честно признался, что никогда не думал о партийной работе. «Так уж и никогда? » – прищурился отец. Когда он прищуривался, взгляд у него становился пронзительным. Трудно выдержать такой взгляд. Я решил обратить дело в шутку. Сказал, что в детстве, заходя на даче в отцовский кабинет, я иногда мечтал о том, как вырасту и буду с серьезным видом сидеть за столом и работать. Отец тоже пошутил в ответ. Сказал: «Так вот, оказывается, каким было твое настоящее призвание». А потом сказал, что он спрашивает не про сегодняшний день, а вообще. Не чувствую ли я в себе силы для партийной работы. Я ответил, что силы для работы у меня есть, но есть ли данные – это еще вопрос. «Данные есть, – сказал отец, – иначе бы и говорить было не о чем. Ты умеешь руководить, заботишься о людях, тебя уважают…» Было очень приятно слышать такие слова от отца. Но я сказал, что не мыслю своей жизни без авиации и в ВВС принесу родине больше пользы, чем на партийной работе. «Такая постановка вопроса говорит о том, что для этой работы ты еще не созрел», – сказал отец, и на том разговор закончился. Я так и не узнал, о какой именно работе шла речь. Да и не хотел узнавать, если уж говорить честно. Вне авиации, вне армии я себя не видел. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что меня разлучили с небом. Надежда помогает мне выстоять.
В отношении выдвижения на партийную работу у отца было одно железное правило, которое он сам соблюдал неукоснительно и от других требовал того же. Отец считал, что на партийную работу можно выдвигать лишь тех, кто уже смог проявить себя, показал свои способности, доказал свою преданность делу коммунизма. Таким образом, интерес отца к тому, не подумываю ли я перейти на партийную работу, был завуалированной похвалой. А для меня не было награды выше, чем похвала отца. Тем более что хвалил он нечасто. Помню, как радовался я, когда получил свой первый орден Боевого Красного Знамени. Но отцовское: «Молодец, Василий» – обрадовало меня в сто раз больше.
О людях я действительно заботился, что на следствии стали расценивать как попытки заработать ложный авторитет путем разбазаривания государственных средств. Если охотничье хозяйство в Ярославской области можно было счесть «излишеством», то уж дома для офицеров к ним отнести было нельзя. Но всякий раз выходило, что средства, которые я истратил, позарез были нужны в другом месте и из-за моего «самодурства» была сорвана или затянута какая-то важная стройка. «Есть ли стройка важнее, чем дома для офицеров-летчиков, защищающих с воздуха столицу Советского Союза? » – спрашивал я у следователей. Это же военные летчики! Они управляют военными самолетами! Несут боевое дежурство! Выспаться после него они могут в человеческих условиях? Отдохнуть могут? Я же не дворцы строил, а обычные недорогие домики. Когда у следователей кончались возражения (нельзя же все время дураками прикидываться), они доставали свой последний «козырь» – охотничье хозяйство. «Свыше пятидесяти тысяч гектаров, – бубнили они, явно считая, что бывают охотничьи хозяйства в полгектара. – Три особняка выстроили, железную дорогу проложили, зверей свозили со всего Советского Союза, самолеты туда гоняли, как таксомоторы, только для себя, больше никого не пускали…» А что на самом деле? На самом деле там был полигон ВВС, который после войны утратил свое значение. Полигон есть полигон. Удаленное место мало для чего пригодно. Появилась мысль сделать там охотничье хозяйство. По сути говоря, исправить тот вред, который мы нанесли природе, устроив там полигон. Три особняка на самом деле были финскими домиками. Называть их «особняками» все равно что муху птицей именовать. Железную дорогу мы не прокладывали. Железная дорога там уже была. Узкоколейка. Ее только чуток подремонтировали, и все. «Звери, свезенные со всего Советского Союза» – это двадцать оленей и бобры с куропатками. Из-за полигона живности вокруг было мало. Звери не любят жить рядом с самолетами. Вот я и решил это исправить. Вернуть лесу первозданный вид. Наладил охрану, егерей, чтобы не было браконьерства. Пришлось организовать управление, которое управляло охотничьим хозяйством, во главе с капитаном интендантской службы. Сотрудников там было мало, по пальцам их можно было пересчитать. Невозможно же иметь подразделение или объект, у которого нет своего управления. Самолеты, как таксомоторы, никто, разумеется, не «гонял». Мои следователи были далеки от авиации и не понимали, что такое боевая машина и кто и как может ею распоряжаться. Сам я прилетал туда на самолете, но в этом не было никакого нарушения. Как командующий ВВС округа, я имел свой самолет. Да что там говорить! Следователи пытались вменить мне в вину то, что я выделил для охотничьего хозяйства автомобиль с радиоустановкой. А как же иначе? И мне, и другим посетителям хозяйства могла понадобиться экстренная связь с Москвой. Странно было бы, если бы я этого не сделал. То, что пользовался охотничьим хозяйством только я, тоже было чушью. Я предлагал следователям навести справки у первого секретаря Ярославского обкома Ситникова или у Кулакова из Переславского райкома. Они могли подтвердить, что существовала договоренность о совместном пользовании охотничьим хозяйством. Капитан Удалов, начальник управления охотничьим хозяйством, тоже мог это подтвердить, но ему веры не было, поскольку он был моим подчиненным. Хотя после ареста от меня уже ничего не зависело. При всем своем желании я ни с кем не мог сводить счеты. Да и желания, собственно, не было. Единственное, что могу при встрече подлецом назвать, если человек заслужил. Но это же не сведение счетов, а простая констатация факта.
|
|
|
