 |
Унитаз 007
|
|
|
|
— Когда фотограф кричит «снимаю! », он снимает не вас, а с вас, раздевает до нитки. Любая фотография раздевает, но ты, Араки, самый неугомонный раздевальщик из всех, кого я знаю, — сказал я, надвигаясь на японского фотографа.
Ловкий любитель плотного телесного контакта, будь то с крабом на суси, рыбьим глазом, цветком банана, мокрицей или ногой собеседника, Араки сидел напротив меня на малом диванчике в белой майке, страстно оттягивая толстые красные подтяжки, в которых нуждались его черные широкие штаны, готовые сорваться с живота. В таком же одеянии деревянная куколка Араки висела рядом на шнурке его камеры. Оба были в круглых черных очках. Если бы в Японии существовало интеллектуальное сумо, то бойцовский толстячок Араки, благодаря шестидесятилетней тренировке, был бы в этом занятии непобедим, состоя по крайней мере наполовину из скандального каталога собственных цитат, вырванных из интервью и телепередач, по которым был известен всей стране.
— Я снимаю женщин так, — взорвался словами Араки, плюясь и молотя кулачками мне по плечам, — как все мужчины хотели бы их снимать: голыми, связанными кинбаку, униженными, шальными и бесстыжими, с торчащем от страха кустом волос на лобке, с небритыми потными подмышками, широко распахнутыми ногами, — но мужчины этого боятся, а я — нет.
— Почему ты не боишься?
— А кого мне боятся? — слегка удивился Араки. — Жена у меня умерла.
Возникла пауза, потому что мы выпили виски.
— Знаешь, что главное в жизни? — Араки уставился на меня черными очками. Мы сидели с ним в очень коварном баре. Есть такие очень коварные бары в Токио.
— Знаю, — твердо ответил я. — Громко кричать и хлопать в ладоши.
|
|
|
— Откуда, Эротос, ты это знаешь? — сказал Араки, сладострастно коверкая мою фамилию на манер названия его прогремевшего на весь мир фотоальбома.
— Ты — клоун, — сказал я Араки. — Когда умерла твоя жена? Ведь до смерти жены ты тоже не боялся.
Араки громко закричал и стал бить в ладоши.
— Ты лезешь мне в душу, Эротос, — сказал Араки. — Но ты напрасно теряешь время. У японцев нет души.
— А что вместо нее?
— Так, пустота, — легко объяснил Араки. — Мы — марионетки. Одни работают в банке. Другие танцуют. Третьи гладят в выходной день оленей в парках Нары. Мы наколоты, как бабочки, на шило традиции. Но иногда нас пронизывает божественный ветер. Моя жена не любила, когда я раздевал женщин. Она очень нервничала, но терпела, потому что она была красавица и делала вид, что ей все равно. Кроме того, японки терпеливы.
Араки захлопал в ладоши, подзывая к себе хозяйку бара. Та подошла, сладко и многозначительно улыбаясь во весь рот. Он взял ее за руку. Поодаль сидели два панкообразных голландца с телекамерой. Араки посмотрел на них и сказал, забыв о хозяйке:
— Вот они — мертвецы. А мы с тобой настоящие, Эротос.
Он подтянул хозяйку к себе:
— Она бывшая оперная певица. Ты знаешь, что такое караоки?
— Русская болезнь, — ответил я.
Не дослушав объяснения, Араки сказал:
— У нее уже дряблая шея, но если я прикажу, она разденется, и я буду ее снимать. Нет ни одной женщины в Японии, будь то старуха-миллионерша, дочь министра или одноногая малолетка, которая бы отказалась от моего предложения. Хочешь, я разложу ее на стойке, задеру кимоно?
— Ну, ты — японский бог, — развел я руками.
— Давай я лучше сам спою, — сказал Араки.
Он взял микрофон, приставил его к штанам между ног. Хозяйка в незадранном кимоно опустилась на колени, стала ласкать яйца Араки через штаны. Голландцы схватились за телекамеру. Араки посмотрел на экран телевизора, осторожно приблизил микрофон ко рту. Он поднял лицо вверх и запел дурным голосом в темный потолок. На экране густо падали красные листья. Когда он кончил, из-под черных очков у него текли слезы, а хозяйка бара сморкалась в кружевной платок.
|
|
|
— Моя жена умерла от рака, — сказал Араки. — Возможно, я этому помог. Я же говорю тебе, что она сильно нервничала.
— Ты ее тоже снимал голой?
— У меня такое впечатление, будто я сам задаю себе вопросы. Ты знаешь, что Япония скоро утонет?
— Сейчас ты скажешь очередную шутку, — предупредил я его.
— Почему ты такой добрый, Эротос?
— Для тебя слова не имеют никакого значения, — ответил я.
— Япония скоро утонет потому, что у нас появилось много толстых женщин.
Он громко закричал и стал бешено бить в ладони.
— В этом баре есть деревянная лестница, — сказал Араки. — Она ведет вниз. Туда людей с круглыми глазами не пускают. Я не люблю делать фотографии на цифровых камерах. Фотография должна быть мокрой.
Он поднялся с дивана, выпил виски и снова сел.
— Послушай, — сказал Араки, — когда моя жена умерла от рака, я решил ее сфотографировать. Я думал: мне надо ее сфотографировать мертвой. Я никогда до тех пор не фотографировал мертвых любимых женщин. Я подумал, что наступил очень важный момент: я буду фотографировать мертвую любимую женщину в первый раз. Я вынул из кармана вот эту маленькую камеру «Минолта» и решил начать с рук. У нее были окаменевшие пальцы с длинными, хорошо отполированными ногтями, красивого, страшного воскового цвета. Ты когда-нибудь целовал руки мертвым женщинам? Об этом в другой раз, — перебил он себя. — Ты когда приехал в Японию?
— Сегодня утром, — сказал я. — Она меня встретила в аэропорту.
В углу сидела маленькая женщина и улыбалась, как зверек.
— Эээээээ… — сказал Араки.
— Ты чего?
— У меня такое впечатление, что на прошлой недели мы с тобой были на Хоккайдо, — сказал Араки. — Охотились на лис.
— Ооооооо… — недоверчиво сказал я.
— У меня такое впечатление, что завтра было вчера, а послезавтра будет совсем давно.
— Я знаю, — сказал я. — Смотря что брать заточку отсчета. Многие немцы рассказывают, как их бабушек насиловали русские солдаты и офицеры. С таким чувством, что теперь наконец можно. Раньше нельзя, а теперь анестезия прошла. Как будто война началась в 1944 году.
|
|
|
Араки вдруг весь просиял.
— Только не говори мне слово ГАРМОНИЯ. Мы все здесь ее лицемерные заложники. Мы пойдем теперь в очень особую баню, и ты тоже с нами пойдешь.
Акико зажала ладони между колен.
— Разрешите вам сказать, что сопровождающие не имеют права ходить с Виктором Владимировичем в турецкие бани за счет принимающей стороны.
— А у тебя где принимающая сторона? — вежливо поинтересовался Араки. — Я уверен, что у тебя розовые соски, а не коричневые. Я угадал?
Акико превратилась в смущенного зверька.
— Японские женщины очень покорны, — объяснил Араки. — Они сопротивляются совсем чуть-чуть. Правду я говорю, Акико?
Акико радостно закивала головой. Мы двинулись вниз по узкой винтовой лестнице.
— Каждый школьник знает, — скрипел ступенями Араки, — что американцы поступили гуманно, взорвав над Японией две атомных бомбы. Ты прав, все зависит от точки отсчета. Японский милитаризм как гигантская опухоль охватил тихоокеанские острова вплоть до Австралии. Мы дошли до Индии. Ты был на Окинаве?
— Я прилетел сегодня утром из Москвы.
— Эээээээ… — недоверчиво сказал Араки. — Мы были чемпионами на воде.
Он запел песню о чемпионах. Мы шли, держась за сырые стены, вниз. На Акико были джинсы коричневого цвета.
— Я бы хотел посмотреть на Японию глазами русского писателя, — сказал Араки. — Я бы хотел вползти в тебя как солитер, обменяться с тобою SIM-картами дней на пятнадцать. Если бы бомбы не взорвались, погибло бы больше народа. Остальное — пропаганда. Японский флаг, в отличие от свастики, стал снова официальным в 1999 году.
Где-то совсем внизу раздавались голоса голых людей.
— Черти дверей не закрывают, — сказал Араки. — Мы рождаемся по-синтаистски, женимся по-христиански и умираем как буддисты. Нет более безрелигиозного народа, чем японцы.
— Фотография тоже безрелигиозна.
— Поэтому все и случилось. Моей первой фотографией была вагина матери. Я вылез из нее и тут же сфотографировал.
|
|
|
— Араки, — укоризненно сказал я, — по-моему, об этом написали уже все журналы на свете.
— Учти, Эротос, я повторяю только правду.
— А на самом деле?
— У меня был школьный друг, который меня изводил. Он сказал, что у моей матери большой пупок. Это самое страшное детское ругательство в Японии.
— Почему?
— Большие пупки бывают у бедных людей.
Мы вошли в клубы пара. Араки выловил из тумана молодого красавчика, которого мыла банщица. В воздухе пахло корицей и спермой.
— Твой коллега, — закричал он. — Писатель! Он пишет роман о современной любви. Как доказать то, что ты любишь?
— Надо съесть какашки любимой, — не задумываясь, сказал красавчик, манерно поводя головой, как рысак.
— Говно — самая модная тема новой японской литературы, — объявил Араки. — Ты кого сегодня возьмешь, мальчика или девочку? — поинтересовался он, скидывая ботинки маленького размера и коротенькие носки.
Это какой-то детский сад, подумал я, — японские столы и стулья. Все такое низенькое. Раздевшись, Араки остался в черных очках.
— На самом деле, я вешу тринадцать кило, — сказал он, — это вес полного собрания моих фотографий, которое выпустили немцы.
— Разрешите сказать, что сопровождающая не имеет права раздеваться в присутствии Виктора Владимировича.
— На Окинаве все позволено, — вдруг закричал на нее Араки.
Кислотно-пронзительно представилась мне Окинава: океан, коралловые скалы, ананасы в цвету, американская база за бесконечной колючкой, японки в строгих старомодных купальниках. Никто не купается, кроме отчаянных камикадзе, вроде меня: дети рыбаков генетически боятся быть съеденными в воде. Вода в океане тридцать шесть градусив. Почему градусив? Потому что такого не бывает. Липкие жаркие сумерки сентября в городе Наха на главной улице Кукусай. В Японии запрещены казино. Банкоматов на улицах почти нет. Уличной рекламы тоже мало, японская реклама вся ушла в Москву. Мучительно мало людей говорят по-английски, и мне на улице Кукусай остается играть с Акико в металлические шарики «пачинка», азартную игру русских дошкольников.
— Большой человек на телеканале Фудзи, — Араки шлепнул по животу молодого представительного японца.
— Не канал, а тошниловка, — строго сказал телевизионщик. — Развлекаем публику бесконфликтными шутками.
— Почему вы так откровенны? — искренне удивился я.
— А что еще остается? Вы любите корейскую пищу?
— Да.
— И я люблю, несмотря на то, что секретная полиция Северной Кореи воровала у нас людей. Слышали?
— Краем уха.
— Америку любите?
— А что?
— Там у всех одинаковые возможности. Для меня на первом месте стоят деньги, дальше — жена, потом японские ценности.
|
|
|
— Вы бы сделали себе харакири, если бы вам сказали, что у вашей мамы большой пупок?
— С этим, конечно, не шутят, но я не самурай, — захохотал телевизионщик.
— Вы когда надумаете отдать наши острова? — выплыл из тумана консервативный японский сенатор совершенно узбекской наружности.
— Вот помоюсь и надумаю, — многообещающе улыбнулся я. — А у вас, говорят, с традициями стало неважно.
— Вы имеете в виду крашеных девок на роликах? — Две разнополые банщицы мыли сенатору уши. — Болезнь роста. Не забудьте об островах.
— Я только притворяюсь перед журналистами, — вступил в разговор Араки, — что не читаю книг со школьных времен. Прочти ты нам лекцию по русской литературе.
— Русская литература полна утопленницами, — лаконично обобщил я.
Аудитория разделилась на две категории: на банщиц и тех, кого они хороводом мыли, кому хороводом отсасывали. На северном острове Хоккайдо местная публика моется, сидя на низких табуретках, внимательно глядя на себя в большие зеркала, чтобы не дай Бог что-либо не осталось недомытым. Вставая, северные целомудренные мужчины, не то, что токийцы, прикрывают свой срам друг от друга длинными белыми тряпочками. Но особенно красивы японские унитазы в первоклассных гостиницах, удивительное чудо техники с различными зелено-красными кнопками на боковых панно.
Я приподнял крышку, заглянул внутрь, откинул ее до конца и сел, осторожно осваиваясь. Для начала нажал первую попавшуюся кнопку. Сидение наполнилось комнатным теплом, как обод руля у дорогого автомобиля с подогревателем. Я попробовал кнопку со значком, имеющим конфигурацию многослойного игрека. Унитаз понимающе заурчал; щелкнул датчик: фонтан воды с ароматной пеной ударил мне в задницу и чьи-то маленькие нежные лапки принялись меня подмывать как родного и близкого им человека. Рядом на стене висел телефон. Поколебавшись, я позвонил в администрацию.
— Унитаз 007? — раздался в трубке доброжелательный женский голос.
— Вероятно, — ответил я, запоминая свой порядковый номер.
— Готовы к взлету?
— А на что нажимать?
— На большую зеленую кнопку с буквой «S» посредине.
Я потрогал ярко светящуюся кнопку.
— Унитаз 007 готов к полету!
— Только, пожалуйста, не сбрасывайте нам на голову…
— Да вы что! Я уважаю Японию.
— Счастливого полета!
Плавно нажимаешь на зеленую букву «S» и отрываешься, уносишься ввысь, словно на скоростном лифте, и вот уже летишь в ночном небе, среди звезд и самолетов, глубоко дышишь всей грудью, поднимаясь все выше и выше над автострадами американизированного Токио, небоскребами, заливом, портом, зашедшими в него со всего мира кораблями, над телебашней, над притаившейся в далеком мраке Фудзиямой, над лесами, над жертвами иностранной секретной полиции, над своими житейскими проблемами.
— Наш полет, — ласковым голосом сообщил унитаз 007, — проходит на высоте ваших жизненных установок, со средней скоростью вашего полного превосходства над миром.
— Хуйня тоталь! — подбоченился я, цитируя крылатое выражение одной продвинутой французской переводчицы. Однако кто ты, ночной летчик? Я прислушался. Небо было полно вздохами обиженных мною женщин. Я летел, а небо вздыхало. Внезапно полет на унитазе 007 вызвал во мне поток непрошеных, внетуристических мыслей. Я летел и думал, что нередко был неоправданно жесток с женщинами моей жизни, что растрачиваюсь, действительно, на тотальную хуйню, прижигаю слабых авторитетом, который стал неотделимой частью моей органики, халтурю, суечусь, занимаюсь самоповторами. Вернулся я под утро в свой номер покорителем неба с чистой жопой, бодрый, но весьма недовольный собой. Взял из мини-бара саке, глотнул из горлышка мини-бутылки. Саке, по японской пословице, лечит от ста болезней, но порождает тысячу новых. То же можно сказать и о путешествиях. Они разрушают вестибулярный аппарат моей самоидентификации.
— Ну, как тебе Япония? — спросил Араки.
— Полет на унитазе отрезвляет, — признался я с аскетическим лицом.
После массажа кожа Араки заметно помолодела.
— То ли еще будет! — заметил он, берясь за плетку.
Каждый русский писатель, приехав в Японию, обязательно хочет о ней написать. Давно уже никто не пишет ни о Франции, ни о Карибских островах, но Япония, как и прежде, ждет с нетерпением отзыва русского писателя о себе. Если русский писатель в очередной раз о ней не напишет, не расскажет о том, что чем больше живешь в Японии, тем меньше ее понимаешь, или что на Хоккайдо растут райские яблоки, а еще там делают варенье из помидоров, то Япония лишится своего неотъемлемого права на существование. Мы с Араки разложили мою сопровождающую Акико-сан на лавке и сладко отмассировали ей спину плеткой. Соски у нее в самом деле оказались розовыми. В квартале безумных токийских развлечений она попросила, чтобы мы взяли ее на представление. Она отказалась от русских и украинских проституток, ленивых, обиженных на весь мир сук, которых невозможно рассмешить, предпочтя им родных японских блядей. В сравнении с классическим придворным танцем, который можно еще увидеть в Киото, японский стриптиз не менее изыскан. После танца, уходящего корнями в осеннее небо с перистыми облаками, которые в Японии называют облаками «иваси», как селедку, танцовщицы позировали посетителям в самых нескромных позах, причем каждый японец мог стать на пятнадцать секунд Араки, получив на прокат поляроид и сделав нехитрую карточку звездной промежности. Позднее, когда Араки уехал смотреть Японию глазами русского путешественника, он мог заметить, что в буддийских храмах подают неплохой зеленый чай с пенкой. Пользуясь моим именем, он посетил в жизнерадостных бамбуковых кущах, затерянную во мшистых валунах бумажно-бамбуковую буддийскую обитель в горах над Киото. Его школьный друг по кличке Культурка, сделал карьеру международного дизайнера по интерьеру, работал в Милане, но неожиданно стал настоятелем монастыря. Для этого Культурке даже не понадобилось сменить одежду. На встречу с русским писателем он пришел в футболке и в джинсах, сел в позу лотоса и разговорился. На вопрос, зачем он стал монахом, Культурка сказал, что ему надоела международная конкуренция. Только такой тщеславный человек, как Араки, может биться за славу, добавил он, подмигнув. Буддист разглядел в Эротосе друга детства. Культурка извинился за большой мамин пупок, но Араки признал, что у мамы действительно был налитой, как луна, пупок, не имеющий к бедности прямого отношения, который он подсмотрел в скважину. Ему было девять лет, и он понял, что скважина — его стихия. Наутро отец купил ему в супермаркете первую «мыльницу». Помолчав, Араки поклонился Культурке в пояс, поблагодарил и в конечном счете простил. Они поцеловались в рот. Араки просунул Культурке остренький язычок, пахнущий Малборо-лайт; в ответ получил запах пенистого чая.
— Что же мне теперь делать? — спросил Араки монаха.
— Оставаться верным скважине, — сказал монах.
В результате путешествия Араки понял, что русская литература вышла из моды уже лет двадцать назад, отцвели Достоевский, Тургенев, Толстой и Чехов, отцвел и Горький, так что любая русская книга в Японии обречена на провал, о чем ему со всей японской вежливостью сообщил японский издатель.
— Из Токио без взаимности, — сказал мне Араки, когда я расписывал популярность японской литературы в России. Потолкавшись в токийском университете, поговорив с профессором Нумано, Араки мог удостовериться в том, что Шостакович и Прокофьев — единственная русская валюта. Да и как иначе? Нет ни одной русской ценности, которую способна воспринять Япония. Там, правда, тоже иногда любят придурков, но это несоразмеримо с русским обожанием дураков. Вместо вечно спящих русских шоферов и хронически нищих работников почты, японцы имеют таксистов в белых перчатках, меняющих каждый день в салоне горшочки с настурциями, фиалками, гиацинтами, а служащие почты повышены в социальном звании почти до небес. Если в Америке почта военизирована, то в Японии она — душа общества. Что же касается спорных северных территорий, то четыре острова на карте существуют даже там, где они не нужны. В каждом атласе полетов японских авиалиний их можно внимательно изучить с пропагандистскими целями, хотя никто туда не летает. Когда мы ужинали прощальным ужином перед моим отлетом в Москву, в окружении пяти технологически безупречных гейш в ультра-мини-юбках, Араки признался, что ему не хочется, чтобы русские отдали эти острова.
— Знаешь, Эротос, — конфиденциально сказал он, — я против того, чтобы японцы навели на них порядок. Пусть уж лучше русская помойка. Исторически так более экологично.
Услышав такую крамолу, гейши весело прошлись по стойке бара на руках, обнажив красные ультра-мини-трусы.
— А я не знал, что у тебя при съемке такой прямой контакт с женщинами, — признавался я ему в свой черед, поскольку много снимал за него во время метаморфозы Араки — Эротос. — Я ошибался, называя тебя клоуном.
Я дважды выступил за него на японском ток-шоу и мог подвести некоторые итоги. В отличие от русского телевидения, этой гавани компроматов, японцы выставляют вперед актеров, которые бросаются уничтожить даже видимость конфликта.
— Они облизывают жизнь, хотя не любят, когда их облизывают, — сказал я, познав у снятых мною японок второе национальное ругательство: не облизывай меня!
Вместе с тем, я подписал петицию против бесконечного, бесчеловечного ожидания смертной казни в японских камерах смертников. Из истории, однако, известно, что японцы содержали команду «Варяга» и прочих русских военнопленных в санаторных условиях. Простыни менялись по пять раз в неделю.
Русские, которых Араки встречал в Японии, выступая с моими «славистскими» лекциями, поразили его своей подозрительностью ко всему на свете. Японские русские, задержавшиеся в гостях, с жадностью ловят любое слово критики в адрес Японии. Им трудно дается мысль, что японцы — трудолюбивый и сильный народ. Им нравится, что Японию разбил кризис. На рассказ о том, как громко приветствуют японцы входящих в суси-бар посетителей и как быстро они крутятся, русские угрюмо замечали:
— Это они только делают вид.
— Ну, хорошо, что они именно такой вид делают, — недоуменно пожимал плечами Араки.
В театре Кабуки он вместо меня посмотрел спектакль, смысл которого сводился к тому, что обманутый мужчина должен убить обманувшую его любовницу. Я прожил две недели в темных очках, сложа небольшие ручки на животе. В белой майке и красных толстых подтяжках. На губах у меня холод восковых мертвых ладоней. Я не люблю целовать мертвецов, но тут сделал исключение. Я стал на время японским богом. Унитаз 007 мне часто снится теперь по ночам.
Виктор Владимирович Ерофеев
|
|
|
