 |
Ранние рассказы о самом дорогом 4 страница
|
|
|
|
— И не жаль тебе времени на чтение всякой макулатуры?
Тогда тот с неожиданной горячностью принялся доказывать, что Игорь заблуждается, — это не макулатура, а в достаточной степени любопытное исследование религиозной жизни, в основном преддантовской Италии, без знания которой затруднительно представить культуру этой эпохи… Игорь смотрел на примитивную оправу его очков, на глупую кепку и думал: шут ты гороховый! Зоя твоя, небось, слюни пускает от умиления, выслушивая твои спекуляции на темы египетско-иудео-греческо-византийских культур… Дура! Но что больше всего раздражало — нет, просто бесило! — Игоря, так это понимание того, что его несовременный, казалось бы, однокурсник найдет себе нынче слушателей и помимо Зои, которые станут в неограниченном количестве потреблять всю эту лишнюю информацию, строча добросовестные конспекты, да еще, пожалуй, в знак благодарности возьмутся носить на руках и наградят отменно дружным интеллигентским аплодисментом. Он пожал плечами и сказал: глупое! — но ничего поделать с собою не мог:
— Ну ладно, мешать не буду! Драгоценное время воровать… Впрочем, всех книг не перечитаешь!
Нет, думал Игорь, не для меня призвание жреца, поверженного ниц перед сокровенными алтарями культуры в мешковатых брюках, просиженных до зеркального блеска в публичных библиотеках, впадающего в экстаз при виде полусгнивших страниц рукописей, пахнущих мышами, с благоговением шепчущего имена античных мудрецов, средневековых богословов, немецких романтиков, шальных декадентов и всех прочих, кто возвещает о закатах культур и начале апокалипсического действия всякий раз, когда случаются поллюции из-за неумеренных воздержаний… К черту научные мастурбации, когда Наденька раскрывает навстречу мне свои ножки!
|
|
|
Я ХОЧУ БЫТЬ С НЕЙ.
Представляю, как тесть разинул бы рот, когда я бы сбежал от его сокровища. А я бы ему с удовольствием насолил, стахановцу!
В машине было тепло и уютно; между ними о главном условлено, и она сидела рядом, не в силах перестать улыбаться.
— Ну сначала мы можем жить у меня, — сказала она.
— Почему у тебя? — немедленно насторожился он.
— Но ведь свою квартиру ты оставишь жене и Кольке.
Колька! Странно, что я о нем не подумал. Ведь с ним нужно будет расстаться. Колястик — папин хлястик! А она, смотри-ка, быстро: Кольку жене спихнула, и конец.
— Будем снимать… — Не жить же с ее матерью, зубным врачом, всю жизнь продышавшим воздухом чужих ротовых полостей.
— Это дорого!
— Ну и что? Продадим машину.
— Жалко…
— Ничего, обойдемся. Главное, свой угол… Свой угол, — повторил он упрямо, угрюмо.
— Ну как хочешь…
— Или уедем куда…
— Куда?
— В Канаду! Ага… Завтра! Пакуй чемоданы!.. Нет, милая, в провинцию… где жизнь потише, посерее.
— Зачем же уезжать? — изумилась Наденька. — Я люблю Москву. Мы соскучимся без нее. — Со страхом: — Еще прописку потеряем!
— Поедем в Пензу. Славный город Пенза. Я как-то говорил с одним аспирантом оттуда: нахваливал Пензу. Сказал, что там даже небоскребы сейчас строят… Правда, может быть, потому, что патриот Пензы…
— Давай хоть в Пензу. Там, — она, кажется, догадалась, в чем дело, — будет подальше от твоего анонима. А то еще… начнет мстить!
— Перестань говорить глупости! Мстить! Чушь! Поедем, где хуже.
— Игорек, почему: где хуже?
— Потому что, где хуже. — «Пустой номер», подумал он.
Пришла Наденька из ванной; в темноте ее тело светилось теплым матовым светом. Он смотрел на него чистым взглядом, не обремененным половым желанием.
— Ты красивая…
Что мне с тобою делать? Она присела на краешек дивана и сказала с бесконечной печалью:
|
|
|
— Мы с твоей женой моем голову одним шампунем.
— Ну и что? Ассортимент-то невелик, — рассмеялся он, обнимая ее.
— И волосы у меня пахнут, как у нее? да?
— Что ты! Совсем иначе… — он поцеловал ее. — А вот губы твои пахнут коньяком, — и встал зажечь свет.
— Не надо, — попросила она. Они разбирали белье, в беспорядке валявшееся на ковре у дивана.
— Что-то холодно стало, — поежилась Наденька, застегивая платье. — Ты форточку открыл?
На кухне все время была открыта. Закрыть?
— Как хочешь… Игорь, нам нужно спешить!
Они уже стояли у входной двери, в плащах, когда он вдруг воскликнул: Подожди! — и исчез в спальне. Там, в темноте, он налетел на Колькину, огромных размеров, бордовую пожарную машину, ушиб ногу и, выругавшись, стал рыться в комоде жены, пока не извлек оттуда флакон французских духов, еще не початый. Какой-то знатный французский гость преподнес их недавно тестю при встрече.
— Возьми, это тебе, — сказал он, возвращаясь в прихожую. — Говорят, что это самые модные в Париже в этом сезоне духи.
— Что ты, с ума сошел! — замахала она руками, увидев флакон.
— Возьми… пожалуйста!
— Ты меня балуешь… — она взяла, сильно покраснев.
— Доставь мне это удовольствие, — улыбнулся он, видя, как обрадовалась она подарку. По московским ценам это был почти королевский подарок. А Таньке скажу… ну да ладно! Успею придумать!
— Ой, как пахну-у-ут! — она приподняла стеклянную пробку. — Боже мой, легко-легко и в то же время как-то, знаешь… шикарно! Мне почему-то кажется, что вот такой примерно запах должен стоять в салонах иностранных посольств, смешанный с запахом дорогого табака… Я, конечно, дурочка, но как бы хотелось однажды в длинном платье до самого пола пойти куда-нибудь на настоящий прием! Это страшная глупость, не обращай внимания, — весело щебетала она, аккуратно поворачивая в руке флакон. — Я вообще не душусь, но твоими буду… для тебя!
Они вышли на улицу, держась за руки. Видимо, только что кончился дождь. Мостовые блестели, отражая свет фонарей и непотушенных вывесок магазинов. Машина вся была в крупных каплях. Пока Игорь ее открывал, Наденька баловалась, сбрызгивая капли с крыши.
— Смотри, Надюш, руки запачкаешь…
|
|
|
Они мчались по асфальтовым прериям Садового кольца, обсаженным чахоточными липами, у которых вот-вот начнется кровохарканье, через Брестскую улицу с молчаливыми подворотнями, влетели на покосившуюся, продавленную купеческим вокзалом площадь, и далее: вдоль по благородному проспекту, чья репутация была бы отменной, не подмочи ее блатные гитары веселой козлиной шпаны, прыгающей через скамейки, до самого конца, где вместо того, чтобы разбиться в лепешку о билдинг, что вырос на любвеобильном «Соколе», они исчезли в туннеле и, благополучно вынырнув с противоположной стороны, продолжали улепетывать от центра во все лопатки.
— А все-таки как хорошо, — бормотал он блаженно, — когда нет угрозы, что у твоей мамы разболится голова, или горло, или живот, и она бросит своих питомцев на произвол судьбы, недолечив им зубы, приедет домой… и застукает нас! Сегодня было иначе, куда лучше! Правда?
— А когда возвращается назад твоя?.. — Слово «твоя» повисло в воздухе, ни к чему не пристегнутое, не по злому умыслу, а из-за смутной, спорадически навещавшей ее боязни: назовешь все своим именем — и окажешься вдруг расколдованной замарашкой. Ее не могла не мучить развратная, дурными людьми выношенная кличка: любовница.
— У нас с тобой в запасе целых восемнадцать дней, Надюш! Надо будет подумать, как их провести с толком.
— Восемнадцать дней? Ведь это много…
— Конечно! Причем из них две субботы и два воскресенья, на которые ты бы могла переселиться ко мне, если бы…
— Я скажу маме, что ухожу в поход с институтом! Я скажу ей сегодня же. Восемнадцать дней! Так мало… — она заморгала, поспешно, беспомощно.
— Тебя смущает… — он замолк, подбирая слово, и выбрал неудачно, зато вполне искренне: — бесперспективность…
Она быстро, в ужасе, прижала ему рот ладошкой:
— Не надо!
Он молча поцеловал ее милую теплую ладонь.
— Не надо! — повторила она. — Ты хочешь испортить наш чудный вечер?
— Я просто хочу быть с тобой предельно честным. Ты пойми, я… ведь между нами — это не пустяк; может быть, да нет, я наверняка знаю: ни с кем в жизни мне не было так хорошо, как с тобой.
|
|
|
— Мне кажется, — задумчиво сказала Наденька, улыбаясь Игорю влажными блестящими глазами, — все мы совершенно не умеем относиться нормально ко времени… У нас с ним какие-то уродливые, запутанные связи. Наверное, это потому, что мы живем, торопя следующий день — так едят дети: не доев одного, они тянутся ко второму, от него — к третьему, к чужой тарелке, ничего в результате толком не успев распробовать и оставшись полуголодными. Мы с нетерпением ждем конца месяца, весну, лето, день рождения, праздники, Новый год — мы наполовину живем одними ожиданиями, нас здесь, в «сейчас» почти не существует — мы там, в будущем, то, что происходит с нами сегодня — именно сегодня, — нам даже трудно оценить. И только когда-нибудь потом вдруг задумаешься, поймешь и скажешь: ты была счастлива… так зачем же думать, что восемнадцать дней кончатся?., чтобы счастье нарочно немного горчило?!
— Наденька! — с мукой воскликнул Игорь.
— Нет, я никогда не научусь об этом не думать… Надо будет искать другой выход. Ведь надо же когда-то будет его искать… Ничего! — попыталась она усмехнуться. — Я поеду летом в Палангу и постараюсь исцелиться под литовским солнышком с каким-нибудь голубоглазым литовцем с соломенными волосами.
«Исцелиться? » — подумал он с удивлением и нежностью, и у него защипало в носу. Предательски потакая немужской чувствительности, в голову ворвалась гениальная мысль и забилась большекрылой сумасшедшей птицей.
— Не спеши обзаводиться литовцем. Я тебе предлагаю: махнем куда-нибудь летом вместе! Я берусь все устроить. Я вырвусь! — «Что я говорю? Я ведь обещал тестю…» — Я обязательно вырвусь! — прикрикнул он на себя. — Я раздобуду путевки в приличный дом отдыха и поедем: море, тепло… Давай в Крым, а? Что мы, рыжие, что ли? Я возьму машину… Или нет! Лучше «дикарями»! Без дома отдыха! Снимем комнату на двоих с видом на море. Обязательно — на море, чтобы по ночам были волны и лунная дорожка на воде, и соленые поцелуи…
— Малосольные!
— Ну малосольные, — согласился он.
— Фантазер!.. Неужели это возможно?
— Конечно, возможно!
— Я никогда не путешествовала на машине, — призналась она.
— Разработаем такой маршрут, что только пальчики оближешь! Мы прокатимся по Украине, заедем в Киев, объездим весь Крым…
— Между прочим, я не была в Бахчисарае. Из-за ненависти к коллективным экскурсиям.
— Значит, в Бахчисарай поедем в первую очередь!
— Иногда я смотрю на тебя и думаю: может быть, ты принц из сказки?
— Ну что ты! — запротестовал Игорь, подделываясь под ее тон. — Я такой, как и все, нас таких миллионы! Простых, советских…
|
|
|
— Боже мой! Как же я всех вас люблю! — вскричала Наденька, с глубоким чувством сжимая руки на груди. — Только не забудь затормозить, мы уже приехали, — добавила она несколько более будничным тоном.
Он остановил машину. Ее дом был метрах в двухстах на другой стороне Ленинградского шоссе. Едва взглянув на бессмысленный для постороннего глаза пасьянс окон, она предсказала:
— Мама не спит. Будет крик, шум и запах валерьянки! — Стремительно чмокнула его в щеку: — Бегу!
— Значит, завтра утром, до занятий, — удерживал он ее за руку. — Жду, Надюш. Квартиру помнишь? Ну вот видишь! А как бы нашла? — Двадцать восьмая.
— Двадцать восьмая. Хорошо. Да, духи! — она схватила флакон, лежавший на сидении, сунула в сумку с книгами. — Спасибо огромное!., и за Бахчисарай тоже. Я ведь поверила.
— Правильно сделала!
— Я пораньше приду, — пообещала она, открывая дверцу. — Чтобы вместе доспать… Мне почему-то страшно хочется поспать у тебя на плече.
— На «поспать» не очень надейся! — засмеялся он.
— Ух ты, ненасытное создание! Тебе мало сегодняшнего?.. Ну привет! — она весело хлопнула дверцей.
— Спокойной ночи! Пока!
«Ты еще увидишь, на что я утром буду способен», — подумал он, махая ей рукой на прощание.
Чудесная перспектива, друзья! Лежишь себе утром, румяный и сонный, и чувствуешь, замирая, как сладкая кровь ровно пульсирует в отдохнувшем, окрепшем теле, и вот Наденька, сбросив одежду и на секунду зардевшись, забирается к тебе под одеяло, шаловливая, ласковая, полная любви…
В супружеское ложе!
Да ну, предрассудки!
ПРЕДРАССУДКИ!
И пошла Танька к черту!..
Он стал разгонять свой «жигулек», сосредоточенно твердя про себя: «Предрассудки-предрассудки-предрассудки-ссудки-пред-пред-рассудки, — пока слово не растеряло зерна первоначального смысла и не предстало скоплением разновеликих букв, над которыми господствовало сдвоенное „С“. — До разворота здесь далеко; неудобство всех выездных автострад; в Америке, говорят, ошибешься и будешь ехать пятьдесят — сто километров КАНАДА не свернешь… судки, предрассудки»… Отчаянный визг тормозов, там, сзади тебя. Так. Что это? Визг тормозов и: раз — медленно — два — медленно — три… четы… — удар. Сбили кого-то… сбили… кого-то… вдруг внутри похолодело сжалось не может быть ерунда похолодело сжалось теперь визжали его розовые воспаленные алые тормоза он бросил: Наденька! — маши… Нет! — ну на обочину выскочил, инстинкт не сработал: не захватил ключей. Наденька! — выскочил из машины, болтались ключики… и в голосе сидели занозой последние сдвоенные ССССССС.
Поперек той части шоссе, что вела к центру города, стояла бледно-зеленая «Волга» — такси, а там дальше, поближе к обочине при рассеянном свете фонарей: легкий туман — он увидел большой светло-серый комок…
Были секунды всеобщего оцепенения. Ни из «Волги», ни из двух машин, которые одновременно буквально уперлись в нее, ни откуда-нибудь еще — никто (ни единая душа! ) не бежал. Все замерло, остолбенело, мир застыл — и только когда вдруг пулей в лошадиный рост величиной полетел к человеческому комку какой-то мужчина, в переливчатом вишнево-зеленом-зелено-вишневом плаще, первый очухавшийся, — все разом пришло в движение. Распахнулись дверцы машин. Игорь рванулся!
Вокруг Наденьки хлопотал мужчина в плаще. Игорь оттолкнул: не трожь! С размаху хлопнулся на колени… Надька, Надька!.. — залопотал: его лицо — перекошенное — было страшно от горя, страдания. Она лежала на животе, с неловко подвернутой рукой, лицом уткнувшись в мокрую мостовую. Плащ, и платье, и комбинация сбились к талии, виднелись голубые трусики под рваными колготками… Стесняясь посторонних, стал одергивать ей одежду. Одернул. А мужчина, переливчатый, опереточный, рядом, на корточках, пытался перевернуть ее, и отвалилось, открывшись, лицо: щека одна грязная и вся окровавленная, с содранной кожей, подбородок столкнут на сторону, кровь из носа сочилась; а голова как-то странно болталась на шее, словно на одной только коже держалась. «Надька! » — прохрипел Игорь. Жесточайший спазм перехватил горло. «Переливчатый» ощупывал ее, барахтаясь возле.
Надо было спешить. Могли прийти люди и ее захватить. Если Наденьку увезти домой, положить на диван, обмыть лицо и забинтовать шею, чтобы не болталась голова, чтобы укрепить голову — нужен гипс! — то еще ее можно спасти. Надеяться не на кого, «переливчатый» тоже доверия не внушает, он чужой, лишний… Надо только так, чтобы никто не заметил, скрыться, отползти к машине или — лучше! — схватить ее на руки и бежать; я добегу, она легонькая. Только сразу бежать.
Осторожно он подсунул руку под спину Наденьки. Изо рта ее послышались какие-то булькающие звуки… Ничего-ничего, подожди, я сейчас… знаю, что больно.
— Умерла сразу, — ляпнул «переливчатый», перестав ее ощупывать.
Ну и пусть так думают, пусть; значит, сейчас все уйдут, не будут нам мешать; мы сами сейчас уедем…
Наверху черная туша таксиста металась в хрипоте, заговаривалась, захлебывалась, а «переливчатый» схватил ее, вцепился в загривок…
— Что ж ты, братец, наделал?
Толпа стремительно росла, несмотря на поздний час. Из ближайших домов бежали, звали с собой соседей, спрыгивали с балконов, троллейбус остановился — и из него бежали; водитель первым бежал, из машин бежали… Игорь увидел лес ног: брюки, чулки, подолы платьев, пальто… не успел!., туфли, боты, ботинки в грязи… не успел!
— Вызывайте «скорую»!
— Побежали звонить.
— Кого задавило?
— Сейчас приедет.
Сквозь толпу пробивался случайный орудовец, ехавший себе на мотоцикле с коляской.
— «Скорую» вызвали? — спросил деловито.
— И в милицию тоже позвонили, — ответили с готовностью.
— Ей уже ничего не поможет, — авторитетно заявил «переливчатый», поднимаясь во весь рост с корточек. Игорь машинально поднялся вслед за ним.
— Вы врач? — спросил милиционер.
— Я биолог, — ответил тот с достоинством.
— Понятно… — неопределенно произнес милиционер. Игорь тронул биолога за рукав.
— Ее нужно унести, — шепнул он доверительно.
— Куда? — сощурился тот.
— Чтобы спасти. Ей нельзя тут лежать… ей больно!
— Она умерла, — мягко сказал биолог.
— Спасите ее, — тупо настаивал Игорь, на свои силы он перестал надеяться; толпа смущала и подавляла его.
— Я сказал: она умерла. — В голосе «переливчатого» зазвучало легкое раздражение, видимо, ему не нравилось, что к его словам относятся недостаточно серьезно.
— Тут же перехода нет! Товарищ старшина, перехода! — прорвало таксиста. Милиционер тяжелым взглядом смотрел на его тушу.
— Пассажира вез?
— Пустой ехал… в парк. Она сама под колеса бросилась, сама, сама! — уцепился таксист за соломинку. Игорь с тупым недоумением косился на него.
— Разберемся, — мрачно пообещал старшина. Его обещание не понравилось Игорю. Он надулся, побагровел и бросил шоферу:
— Врешь!
— Ты молчи! Ты-то что видел, — заревела на него чернеющая морда, сейчас убьет.
— Я свидетель. Я видел. — спокойно и твердо сказал «переливчатый», обращаясь к старшине. — Она поскользнулась, когда перебегала дорогу…
— Куда же бежала, если склизко?
— А сколько у тебя спидометр показывал? — рассерчал вдруг старшина, словно дошел до сути. — Неси документы, — сурово добавил он.
— В тюрьму сажать будешь? — Таксист посмотрел на него с ненавистью.
— А что думаешь, домой пойдешь? — Понуро выругавшись, таксист двинулся к своей «Волге» с зеленым хищным глазом, сел в нее и замер, руками охватив голову.
— Всех передавят, окаянные! — вслед ему раздался высокий женский голос, полный истерики. Вокруг сочувственно загудели.
Старшине подали Наденькину сумку, далеко отлетевшую в сторону.
— Одеколон какой-то… — пробормотал он.
Все внутренности сумки, тетрадки, учебники были облиты «одеколоном», запах которого обоняла любопытная толпа. Игоря замутило. Старшина раскрыл студенческий билет. Там фотокарточка была… Улыбчивая! Старшина откашлялся, прочищая луженую глотку.
— Студентка, — объявил он.
— Молоденькая совсем!
— Лет-то сколько?
— Тут не пишут…
— Бедненькая…
— Она раз десять перекувырнулась через себя, когда он ее ударил!
— Что вы говорите!!
— А голова-то не отскочила?
— Да вроде нет…
— Бедненькая!
— Одета во все импортное…
— Нет, десять раз она не могла перекувырнуться!
— Невеста…
— Ее кто-нибудь знал? — старшина оглянулся вокруг себя.
— Он ее, кажется, по имени звал, — донес «переливчатый», кивнул на Игоря.
— Да-да, — подтвердил Игорь, пытаясь сосредоточиться.
— Так, выходит дело, вы ее знаете? — с какой-то непонятной (неуместной вроде бы) грубостью спросил старшина, указав на труп, распростертый у его ног.
Игорь смотрел вниз, официально и недвусмысленно приглашенный к созерцанию Наденьки с последующей подачей свидетельства. Глаза отказывали… До него постепенно начинало доходить, что она умерла бесповоротно, навсегда. Его сознание, которое поначалу столь свирепо сопротивлялось этой мысли, что готово было подать в отставку, как проворовавшееся и публично уличенное во лжи правительство, теперь занимало выжидательную позицию и собиралось исподволь идти на компромиссы. Остаться одному! Но исполнение этого желания откладывалось на неопределенное время. Между тем событие, с которым, казалось, еще совсем недавно можно было в два счета расправиться, отказавшись в него верить по причине его чудовищности и властно потребовав проиграть что-нибудь другое, с иным финалом: в бесконечном ассортименте случайности нетрудно подобрать; затем уже, если угодно, и пожурить таксиста, сломя голову несущегося по скользкому шоссе в свой парк в нарушение всех правил, — затвердевало в зловещей однозначности; на него поставили гербовую печать милицейской кокарды, оно оформилось в документ, входило в силу… Игорь вздрогнул, прозрев: особенно не ее были широко раскрытые запрокинутые глаза. Он перевел взгляд на старшину, чье безлобое (лоб скрывала фуражка) незатейливое лицо выражало одновременно и служебную невозмутимость, и растерянность деревенского парня, которую тот не смог скрыть. В исповедники старшина не годился. Игорю словно пузырек нашатыря под нос: нюхни! — поднесли.
— Я не знаю ее, — чрезвычайно беспомощно и неуверенно пролепетал он, приходя в себя после обморока.
— То есть как? Не знаете, а звали по имени? — Старшина с большим подозрением всматривался в Игоря, и тот понял: сейчас потребует документы! Просто ради профилактики потребует, на всякий случай, мало ли что? — ради самоуспокоения и сознания выполненного долга. Даже странно, что старшина еще медлил. Секунда, вторая, третья… Игорь весь сжался, ожидая, казалось бы, неминуемого, и с виноватой улыбкой, которая на его ярко-белом лице выступила, как протез, попытался разъяснить:
— Я перепутал… мне померещилось… а не она…
Толпа примолкла, прислушалась, только в задних рядах пихались досадливо и шаркали обувью. За отдавленные ноги не извинялись; ни обиженные, ни обидчики не замечали этих мелочей: тянули головы.
— Это нервы, — добавил Игорь, непосредственно обращаясь к обступившим его людям, и те его поняли. Сейчас же из толпы кто-то произнес с пониманием дела:
— Нервы сдали!
Другой, сочувственно, послал вдогонку:
— Обознался… Бывает.
Правда, третий, невидимка, не преминул съязвить: «Психопат! » — но на него строго зашикали.
Снисходительность старшины станет со временем легендарной. В конце концов толпа вовсе не угрожала порвать его на куски, пусть он только попробует потребовать у Игоря документы. Тем не менее он всего-навсего лишь переспросил Игоря, очевидно, попадая под гипнотическое действие зевак, благоволящих Игорю, и заранее веря ему на слово:
— Значит, не знаете?
— Нет… не знаю.
«Переливчатый» промолчал. Общее внимание вновь стало переключаться на разглядывание трупа.
Собственно говоря, для завершения картины не хватало теперь только Надиной мамы, женщины полной и величественной, как всякий уважающий себя стоматолог, которая должна выбежать, полная смутных предчувствий, к месту происшествия, в кое-как натянутом на ночную рубашку пальто, броситься к телу дочери, заламывая руки, и забиться в судорогах. Любое ее действие толпа бы приняла со священным почтением, по достоинству оценила, и не будет преувеличением предположить, что у многих были бы выбиты слезы из глаз. Благодарные зеваки ушли бы, навсегда сохранив в сердцах воспоминание об этой достоверной душераздирающей сцене… Но картине суждено остаться незавершенной. Вместе с тем под маской непроницаемости (ведь непроницаемыми оставались почти все лица за исключением лиц нескольких сердобольных толстух, закоченевших в плаксивых гримасах), «под» чувством жалости к сбитой, умершей студенточке и страха перед трупом, «под» чувством подавленности: «и меня могло бы так…» — в собравшемся народе угадывался прилив новых освежающих жизненных сил (впоследствии не замедлящих вырваться наружу), который рожден ликованием по поводу того, что «не я лежу здесь под ногами! », что «я — живой, я — вот он! » — Этому приливу суждено будоражить рассудок и очищать душу от скверны каждодневной апатии…
— Неужели насмерть? — воскликнул кто-то неуверенным голосом. В толпе только снисходительно пожали плечами: «Новичок! »
Некоторые спрашивали себя: «Зачем я смотрю на такой ужас на ночь? Еще приснится…» Другие думали: «Вот жуть!.. Расскажу на работе завтра».
Старшина терял терпение. Сначала он уговаривал: «Ну посмотрели и отходите», — теперь же кричал: «Да отойдите ж, наконец, не цирк вам тут! » — и отпихивал людей самым бесцеремонным образом. «Переливчатый» помогал ему, защищая жизненное пространство тела от посягательств наиболее наглых зевак. Делал он это столь ревностно, словно уже приобрел труп в свою собственность и теперь ожидал только прибытия транспорта, чтобы погрузить его и отправить в лабораторию для своих мерзопакостных экспериментов. «Ишь, раскомандовался! » — кипел Игорь, а когда биолог, снова присев на корточки, прижал пальцами глаза Наденьки, Игоря передернуло: как он посмел?!
— А вам тут особенно нечего делать, раз слабонервный, — бросил мимоходом старшина, видя как дрожит Игорево лицо. Безо всякой симпатии бросил.
— В самом деле, идите лучше домой, — посоветовал ему биолог, поднимаясь на ноги.
— Заткнись! — отрезал Игорь.
— Что-о-о?
— Подонок ты! — выпалил Игорь.
— Слушай, я сейчас врежу, не посмотрю…
Угроза повисла в воздухе. Игорь сжал кулаки. Он готов был отомстить этому негодяю за все сразу. Он защитит честь Наденьки! Ненависть в его глазах была столь ощутима и безразмерна, что биолог даже невольно попятился, несмотря на то, что, судя по внешности, мог дать достойный отпор.
— Да что вы!.. Ну-ка, давай отсюда! — старшина грубо схватил Игоря за рукав плаща, предотвращая драку. — А то отправлю куда следует. Тоже мне, разошелся!
Игорь резко высвободил руку, взглянув еще раз на Наденьку, и стал пробивать себе путь сквозь толпу.
Нетвердым шагом он перешел через шоссе и обернулся. Надя была облеплена густым, черным, гудящим роем. «Отбили, сволочи», — пробормотал он.
Когда Игорь уже подходил к своей машине, его окликнули:
— Алло! Подожди!
Он оглянулся, в его воспаленной голове мелькнула мысль: «переливчатый» направил к нему своего посланца, чтобы условиться о месте неизбежной стычки. Игорь даже обрадовался: желание мстить саднило грудь. Итак, он поджидал гермеса, который быстрыми шажками, чуть не вприпрыжку, подошел к нему и остановился, с трудом переводя дух.
— Я слушаю вас, — произнес Игорь с такой изысканной надменностью, которая могла быть принята всерьез в прошлом столетии, но уж никак не на асфальте Ленинградского шоссе. Впрочем, он начал догадываться, что дал маху: перед ним стоял никакой не посланец, а этакая шваль, секретированная толпой, мужик — небольшого роста, щуплый, в кургузом пиджачке, в перекрученных, перекошенных брюках, весь какой-то полурасстегнутый, лет сорока с небольшим; голова — с грецкий орех, не больше, но зато на ней шляпа с опущенными вниз полями; выражение лица — нахальное, и шрам через переносицу. Он смахивал на алкашей, которые пристают к вам на улице и не просят, а требуют гривенник, и угрожающе матерятся, когда вы им отказываете, — алкашей, еще и не гнилых, не трухлявых телом и не совсем еще опустившихся, но к этому катящихся. У них есть свой гонор (шляпа ведь не случайно), свои запросы и свой счет к жизни, по которому та, мерзавка, не собирается платить. Мужик был не пьяным, но, верно, подвыпившим.
— Я за тобой следил! — выложил он одним махом, обдав Игоря винным перегаром, табачной изжогой и еще какой-то чесночно-луковой вонью. — Она из твоей машины вылезла, я видел. Я все видел, понял? Что же ты старшине не сказал?
— Тебе какое дело? — ощетинился Игорь.
— Как то есть какое? Человека задавило, а мне дело какое? — спросил он, юродствуя.
— Слушай ты, придурок, — зарычал Игорь, — поди-ка проспись! У тебя в голове все перемешалось.
— Чего это у меня перемешалось, когда ты еще с ней целовался в машине!
— Врешь! — У Игоря руки зачесались: расправиться с этой тварью, затащить в машину и там придушить. Мужик разгадал его мысли:
— Я живучий, — сказал он злорадно. — На куски разорвешь — я выживу, цепью бить будешь — не сдохну, отдышусь, тебя подзаложу; так что не думай! — Он цепко смотрел на Игоря, готовый в любой миг отскочить в сторону, побежать, заорать истошным голосом. Игорь понял это и не знал, что предпринять.
— Ты говоришь, что я вру? — продолжил мужик неожиданно почти примирительным тоном. — Так это проверить можно: вру я или не вру. Пусть вот старшина и проверит, понял? Дай-ка я только номер твой посмотрю, а то удерешь еще.
Он сделал шаг к машине, собираясь, видимо, совершить обещанное.
— Стой! — не выдержали нервы у Игоря. Мужик с явной охотой остановился, стоял, как вкопанный. Сирена «скорой помощи» взрезала воздух. Через несколько мгновений из микроавтобуса выскочили темные фигурки санитаров. «Скорая помощь» тотчас обросла толпой и сгинула в ней.
— Сейчас повезут красавицу…
— Молчи! — приказал Игорь, дрожа. — Не смей о ней!..
— А я и так знаю твой номер: 73–72, — похвастался мужик.
— Что ж ты сразу старшине не сказал? — прерывающимся голосом произнес Игорь.
Мужик противно жевал губами и не торопился с ответом. «Какой мерзавец! » — пронзило Игоря. Он еще раз взглянул в лицо мужика: сомнений не оставалось… Какой мерзавец!
— Тебе что надо?
Мужик сложил три пальца правой руки, словно собирался осенить себя крестным знамением, но вместо того заразительно помусолил их друг о дружку. Трясущейся от негодования рукой Игорь вынул бумажник, неловко раскрыл его и протянул мужику пять новеньких красных бумажек, которые всегда таскал с собой, на всякий случай.
|
|
|
