 |
Русские актеры — люди веселые. 3 глава
|
|
|
|
Но дальше я мог уже не агитировать. Они поверили. Они полностью были со мной.
Так вот неожиданно, под давлением случайных обстоятельств, начал рождаться один из самых любимых моих спектаклей — последний в жизни и первый для меня полностью игровой спектакль. По жанру его можно было бы определить как< шутовское представление, а назвать таким вот кощунственным образом: "Уморительная история о глупом Короле Лире".
Попытаюсь описать этот спектакль.
А чтобы рассказ о спектакле был более объемным, я поведу его параллельно с двух точек зрения — снаружи и изнутри. Слово "снаружи" означает здесь объективное описание того, что было на сцене, как это выглядело, как звучало, какое впечатление производило на зал; коротко говоря, это — взгляд зрителя. Рассказ "изнутри" будет описа-
К игровому театру 33
¶нием процесса рождения спектакля: чего хотели его создатели, чего добивались на репетициях, как подбирались к тому или иному решению, что переживали во время представления; это — субъективный взгляд "из-за кулис", точка зрения театра.
Конечно, будет и третий аспект — мое личное отношение к описываемому спектаклю. Как режиссеру, как педагогу и как летописцу нашего "Лира" мне вряд ли удастся избежать своих личных пристрастий, предвзятостей и предрассудков. Да иначе и не стоит ведь ни рассказывать, ни описывать, ни вообще писать.
"Странные иногда вещи приходили в голову старому чудаку Шекспиру, но едва ли приходило что-нибудь страннее "Короля Лира".
Аполлон Григорьев
Особенно я любил самое начало этого странноватого спектакля. Я часами мог наблюдать, как подбираются артисты к началу представления. На репетициях я иногда даже специально затягивал эти актерские прелюдии, а когда начались прогоны и пробные просмотры, затаскивал в зал своих друзей или коллег по кафедре и приставал к ним: посмотрите, как эти прохвосты правдивы, полюбуйтесь, как они свободны и естественны, как тянут, не прерывая ни на секунду линию внутренней жизни — вот он, живой театр, вот она система Станиславского! Так же точно суетился я от переполнявшей меня радости и на спектакле, дергал знакомых зрителей за рукав, хватал за локти и вертел их в разные стороны: присмотритесь вон к той паре, ну там вон, у окна, курят одну сигаретку по очереди; а вон тот идиот* в наушниках с нарисованным под глазом треугольничком — это же очень высокий класс наблюдения и обобщения...
|
|
|
Дело в том, что актеры начинали играть "Лира" задолго до официального начала спектакля, минут за сорок, сорок пять. Самые первые зрители, входя в зрительный зал, уже заставали там что-то, отдаленно напоминавшее театральное зрелище. Какие-то люди слонялись по залу и по сцене. Одеты они были примерно так же, как и зрители, то есть по современной моде, может быть, только чуть-чуть более подчеркнуто, чуть-чуть более ярко, так что поначалу от зрителей вовсе и не отличались. Только постепенно, немного позже, когда их, этих "актеров" становилось на сцене все больше и больше, зритель мог заметить вызывающую экстравагантность их костюмов, их причесок, их макияжа и манер. Прислушавшись к их непривычной чем-то речи (говорили они мало и словно бы нехотя), внимательный зритель понимал, что говорят по-английски.
Помещение, в котором играли спектакль, напоминало кишку или трубу, такое оно было длинное, узкое и низкое. Еще оно напоминало сарай, разделенный на две части в отношении один к двум. Меньшую, дальнюю часть этого сарая только условно можно было назвать сценой, потому что она почти полностью была раздета: снят занавес, сняты или сдвинуты задники, ноддуги и кулисы, сняты даже заснинники, закрывавшие в обычные дни проемы в узких боковых стенках портала — все просматривалось насквозь.
|
|
|
Казалось: по овину гуляет ветер, метет по полу бумажный мусор и шевелит солому.
Столь странное и непривычное для театра впечатление усиливалось тем обстоятельством, что два окна в задней стене "сцены" и одно в боковой были открыты на-
Любя произносил я это, любя!
¶стежь. Эта половина овина была загромождена случайными вещами. Стояли какие-то ящики, огромные и маленькие, валялось по углам тряпье, лезли в глаза козлы, заляпанные известкой. Переносная деревянная лестница, вертикально поставленная где-то совсем некстати, вела куда-то вверх, не то на чердак сарая, не то на театральные колосники. Кто-то сидел на самом верху лестницы, а сверху, словно из чердачного люка, свешивались еще ноги; низ лестницы оккупировала подозрительная юная парочка; стоя по обе ее стороны молодые люди любезничали как бы через окно...
И все же это была сцена. Об этом недвусмысленно напоминали прожектора на штативах и софиты, расставленные и развешанные там и сям по всему сараю, причем те из прожекторов, которые были вынесены в "зрительный зал", глядели своими потухшими глазами в одну сторону, в сторону портала. Впрочем один или два из них, кажется, горели вполнакала, осторожно подсвечивая кучки томящихся в безделье людей. Вечерний свет театральных прожекторов непривычно смешивался с будничным, обьщенным светом дня, падавшими из раскрытых окон, и это странно волновало и беспокоило.
О том, что это — сцена, говорила и некоторая приподнятость пола в той дальней части английского овина, которая была отделена от нас остатками разломленного портала. Перепад уровней был небольшой, всего лишь в высоту сиденья стула, но и этого было достаточно, чтобы подумалось о потенциальных подмостках.
Праздничную ассоциацию со сценой усиливал и огромный Бехштейн, стоявший внизу, в партере, перед возвышением — как в оркестровой яме. Черный лак рояля, изысканное сочетание его скругленных изгибов, прямых углов и строгих прямых линий, сам отлетающий рояльный хвост напоминали о парадном дирижерском фраке, раскрытая клавиатура вызывала в памяти снежную белизну дирижерской манишки, перечеркнутую черной черточкой изящной дирижерской бабочки, а загадочное молчание инструмента, как всегда, сулило праздник гармонии и увеличивало томление ожиданья.
|
|
|
Сарай постепенно наполнялся людьми.
Одни, помедлив мгновение в дверях, быстро ориентировались и шли налево, в "зрительный зал", туда, где были расставлены сиденья для публики. Другие, занятые какими-то своими делами, уверенно шли направо, на "сцену", пошныряв некоторое время между рядами кресел, подобрав какую-то мелочь, что-то поправив, уходили из сарая совсем. Двое ребят из артистов и их девушка, не спеша, затемняли окна на зрительской половине. Иногда от них на сцену, через головы зрителей, летела английская фраза, посланная издали, она звучала громко и четко: приказ или требование.
По мере того, как в зале сгущались сумерки, сцена начинала казаться все более яркой и светлой и все больше и больше притягивала внимание.
И несомненно там что-то происходило, хотя и не очень было понятно — что.
Это было какое-то беспорядочное, хаотическое кишение — как бактерии под микроскопом, как частицы вещества в броуновом движении: собирались в группы, распадались и снова группировались в другом месте.
Человеческие молекулы сталкивались и разлетались в разные стороны, иногда двум или трем из них удавалось на лету сцепиться на время, ненадолго, не накрепко, но сцепления эти тут же неизбежно разваливались, поносившись вместе в пространстве сцены целый миг, похожий на вечность, или, лучше сказать, целую вечность, так подозрительно смахивающую на мгновение.
Не могу удержаться и не сказать здесь же, немедленно, о поразившем меня однажды и на всю жизнь факте: по-французски сценические подмостки и помост для казни обозначаются одним и тем же словом — "эшафот" (echafaud). Какая неожиданная и точная синонимия! Каждый вечер артист должен подниматься иа эшафот — такая у него работа, в этом его игра.
¶Вот мужчина и женщина, укрывшись в левом портальном проеме, в густой его тени, ласкают друг друга. Медленно. Закрыв глаза. Со знанием дела. Касания их легки и целесообразны. Возбудить партнера. Возбудить себя. Пальцами. Губами. Щекой. Волосы. Шея. Ухо. Сейчас они сцепятся и понесутся в пространство...
|
|
|
В правом проеме портала, у противоположной стены стоят двое мужчин. Один — лысый, другой — усатый. Размеренно двигают челюстями,' обрабатывая жвачку, и пристально следят за парой в противоположном углу. Видно, что они мысленно проделывают все движения доходящих любовников. Перестали жевать. Вдох — выдох. Вдох. Выдох. Задержка дыхания. Переглянулись. Усатый ушел в глубину сцены и быстро вернулся с электриком. Усатый шепчет что-то электрику на ухо, тот смотрит на него, не понимая, чего от него хотят. Лысый показывает глазами на фонари перед порталом, на парочку в левой нише портала, и электрик, кивая, уходит...
Яркий сноп света внезапно упал на нишу любовной игры: вспыхнули рыжие волосы женщины, блеснуло ее голое плечо, сверкнул и погас мутный взгляд кавалера. Они отскочили друг от друга и разлетелись в разные концы сцены. А в противоположной нише засмеялись двое мужчин — лысый и усатый, и смех усатого был похож на отрыжку, а лысый смеялся беззвучно, как в немом кино, нет, нет, лучше — как в телевизоре с выключенным звуком.
Непривычная форма человеческих отношений — любовных, дружеских или враждебных — была шоковой и настораживающей. Она была чревата смехом и бедой.
Виделось: играют пылинки в косых столбах солнечного света, пробивающегося сквозь окна, сквозь щели сарая, сквозь ветхую его кровлю. Чуялось: смешиваются запахи сигарет, косметики, человеческого тела и пыльной листвы летнего жаркого дня.
Выполз откуда-то электрик со стремянкой, поднялся на нее и стал переправлять выносные прожектора. Вставил в один из фонарей синий фильтр и направил его на рояль.
Там, у рояля, стоял молодой Джентльмен.
Джентльмен поднял крышку инструмента, выставил подпорку, уселся за рояль и заиграл. Музыка его была тривиально лирической — что-то среднее между Франсисом Леем и Раймондом Паулсом.
Два молодых человека и девушка задрапировали последнее окно в зрительном зале. Подошли к музьканту, полежали у него на рояле, поболтали и отправились на сцену продолжать свое темное дело — затемнять окна там. Вот они погасили одно окно, затем другое, начали трудиться над третьим. Наступила почти полная темнота. В полумраке сцены проступили огненные точки сигарет — редкие, мерцающие созвездия.
Из глубины сцены на зал, медленно калыхаясь, синими слоями, поплыл дым. Назревало что-то тревожное, беспокоящее.
|
|
|
Перебирая клавиши, импровизировал пианист. Включая и выключая их, играл прожекторами электрик: тут и там по сцене вспыхивали в ярких световых пятнах то блестящая черная кожа штанов и курток, то алый (бордовый, вшшо-красный, пурпурный) шелк женских нарядов; то вдруг на черном бархате вечернего туалета загоралась малиновая, вызывающе асимметричная прическа с золотым гребнем. Лакированные черные лодочки на высоченных каблуках стояли в соломе рядом с карминными "луноходами". Черный трэн перепутался с лохмотьями — это элегантная дама полулежала с бритоголовым партнером в куче тряпья. Красивая нелепость этого резкого сочетания изыскан-
¶ных костюмов с нищетой помещения и грубостью нравов волновала и раздражала. Одни из живописных пятен, только загоревишсь, тут же и гасли, другае оставались тлеть вполнакала, в две трети накала, в три четверти.
Сценическая часть постепенно заполнялась народом. Начинали маячить жутковатые фигуры каких-то деловых молодых людей, нагло спокойных, старающихся казаться расслабленными и равнодушными. Но все чаще и чаще в случайном луче прожектора вдруг взблескивал и тут же гас ненавидящий жесткий взгляд, сверкала и тут же пряталась белозубая улыбка, напоминая волчий оскал. Стали попадаться и ярко, почти по-шутовски раскрашенные хари женщин и мужчин — причуды современного бытового грима.
Зрители тоже прибывали.
А сцена в это время была подобна калейдоскопу: складывались неожиданно какие-то красивые мизансцены и тут же, как стекляшки в калейдоскопе, разрушались, осыпаясь с неслышным звоном. Магия назревающих театральных структур манила, втягивала, захватывала зрителей, и вот уже люди начинали цыкать и шипеть на тех, кто входил и подыскивал себе место — они заслоняли "сцену" и мешали следить за ней.
А там, на сцене, другие люди неприкаянно маялись в безделье, в бесцельном ожидании неизвестно чего, стараясь не замечать, как почему-то впустую проходила мимо них их собственная жизнь, и смотреть на это становилось все интереснее, — ведь вы уже научились читать эту повесть, почувствовали, что за бездельем, которое томило молодых англичан, просвечивала отчаянная, почти безысходная неприкаянность наших собственных молодых и не очень даже молодых артистов. Они ведь тоже чего-то ждали от этого спектакля, на что-то надеялись.
Да, там на сцене чего-то ждали. Скрывали, что ждут, но это все равно было заметно: по нараставшей резкости реплик, по хрипоте, охватывавшей постепенно все голоса, по участившимся взглядам в сторону двери.
Худая, по-английски породистая женщина в роскошном и сильно открытом черном вечернем платье, все время одиноко сидевшая на полу посреди площадки, вдруг упала навзничь на спину(головой к нам) и начала биться в истерике, ее резкий голос звенел отчаянно и хрипло: "импасыбл! импасыбл! импасыбл!". Никто из окружавших ее на сцене не обращал на эгот инцидент особого внимания, а если кто и бросил взгляд лениво в ее сторону, снисходительно, равнодушно, всего лишь на миг перестав жевать, то тотчас же, без усилия и поспешности, отключился от ненормальной.
Потом к женщине в черном подсела подруга, они о чем-то тихо поругались, подруга утерла слезы с ее глаз, поправила ей макияж, они улеглись на полу вниз животами и стали шептаться, болтая в воздухе ногами. Луч прожектора не спеша сполз с них и ушел в дальний угол, превратив обеих женщин в едва различимые темные силуэты.
Запомнились огромные глаза женщины, полные слез и ожиданья, тонкие нервные пальцы, запущенные в волосы, трясущееся и сверкающее ожерелье из стеклянных брильянтов на худой голой шее. Запомнился и посмотревший на женщину тип — нестарый еще, но уже лысоватый блондин в меховой жилетке, одетой прямо на голое тело. На мощной шее тоненькая цепочка, в полуприкрытых глазах веселая хитринка. Коренастый, крепкий, самоуверенный, знающий все: что было, что есть и что будет. Запомнился и другой лысый, чуть помоложе: сначала оранжево-красным своим комбинезоном, затем неотразимой симпатией, светившейся в его чуть-чуть раскосых глазах, а
¶потом и своим особым самочувствием, каким-то чересчур веселеньким ощущением себя — он был немного навеселе. То, что англичане называют "типси". В общем, из массы начинали выступать индивидуальности. И уже начинало мучить любопытство, -хотелось узнать, кто есть кто. Ху-ис-ху?
В это время и появился он, их собственный Годо, которого они наконец-то дождались. Он вошел вместе со зрителями, через дверь в зале. Высокий, элегантный, в темном превосходно сшитом костюме в узенькую полоску, в белой рубашке с галстуком. И тоже лысый. Четыре лысых человека! для такого небольшого помещения! и для такой тесной компании! — это было уже много, это был, без сомнения, некий смешной перебор. И вышедший босс улыбнулся. Улыбка его была ослепительна настолько, что прожектора немедленно смутились и замигали. Все, что было на сцене, повернулось к нему. Он был явный герой. Хозяин положения. Как теперь любят говорить — лидер. Он притягивал к себе внимание, казалось даже, что он постоянно излучает мощное поле психологического тяготения, и поле это словно бы обладало крепчайшей, прямо-таки мертвой хваткой: теперь уже зрители все как один смотрели на сцену, и те, кто входил в зал последними, чувствовали себя опоздавшими и виноватыми несмотря на то, что собственно спектакль еще даже и не начинался.
И вам захотелось узнать, кто он. Как его имя и фамилия? Кого он играет? Наступил тот всем нам хорошо знакомый момент, когда зрители, шурша бумагой и шепчась, заглядывают в программки. Поэтому вам предлагается документ:
"ПРОГРАММА
экзамена по режиссуре и актерскому мастерству
студентов-заочников 2-го курса.
Подступы к трагикомедии, режиссерские и актерские эскизы к шекспировскому "Королю Лиру"
1. Прелюдия. "От сплина — к спектаклю":
Юрий Алыпиц (р) — инициатор,
Валерий Бильченко (р) — человек у рояля,
Гасиман Ширгазин (р) — манипулирующий со светом,
Остальные студенты — молодые и не очень молодые англичане.
2. Пролог. Фабула пьесы:
Юрий Алыпиц (р) — "Лир", Светлана Ливада (р) — "Корделия", Остальные — поют и пляшут.
3. Тронный зал. Раздел королевства:
Николай Чиндяйкин (р) — король Лир, Олег Липцын (р) — шут, Светлана Чернова (а) — Гоне рил ья, Олег Белкин (а) — герцог Альбанский, Алла Юрченко (а) — Ре га на,
Владимир Капустин (р) — герцог Корнуэльский, Елена Родионова (а) — Корделия,
¶Михаил Аиарцев (р) — граф Кент,
Юрий Иванов (а) — граф Глостер,
Витаутас Дапшис (р) — Эдмунд, побочный сын Глостера,
Борис Манджиев (р) — король французский,
Юрий Томилин (а) — переводчик,
Гасиман Ширгазин (р) — герцог Бургундский,
Рустем Фатыхов (р) — переводчик,
Остальные — свита.
4. Замок Гонерильи и замок Реганы. Изгнание Лира:
Леонид Гушанский (р) — Лир, Светлана Чернова (а) — Гон ери л ья, Владимир Баландин (р) — Олбэни, Алла Юрченко (а) — Ре га на, Владимир Капустин (р) — Корнуол; В интермедиях:
Олег Белкин (а) — конь Лира,
Александр Сологгов (а) — указатель на перекрестке дорог,
Ирина Томилина (а) — девушка с перекрестка,
Витаутас Дапшис и Борис Саламчев (р) — ворота,
Остальные студенты — постепенно редеющая свита Лира.
Сцена идет на английском языке, переводит Юрий Альшиц (р).
5. Буря. Степь. Кризис Лира:
Первая проба
Елена Родионова (а) — Лир,
Алла Юрченко (а) — Шут;
Вторая проба
Валерий Симоненко (р) —Лир,
Людмила Новикова (р) — Шут; Продолжение
Витаутас Дапшис (р) — Лир,
Светлана Ливада (р) — Шут;
Завершение
Юрий Альшиц — Лир,
Владимир Гордеев (а) — Шут.
6. Край степи с шалашом. Прозрение Лира:
Владимир Капустин (р) — Лир,
Михаил Апарцев (р) — Шут,
Витаугас Дапшис (р) — К е н т,
Николай Чиндяйкин (р) — "сумасшедший" Эдгар,
Юрий Иванов (а) — Глостер.
7. Ферма, прилегающая к замку Глостера. Суд:
Петр Маслов (р) — Лир, Олег Белкин (а) — Шут, Витаутас Дапшис (р) — Кент,
¶Юрий Томилин (а) — Эдгар,
Юрий Иванов (а) — Глостер,
Остальные студенты — скот на ферме: коровы и быки.
8. Шутовское ослепление Глостера. Импровизация:
Юрий Иванов (а) — "Глостер",
Олег Липцын (р) — "Корнуол",
Владимир Баландин (р) — "Регана",
Рустем Фатыхов (р) — "бунтующий слуга",
Остальные — любители острых ощущений.
9. Пустынная местность близ Лувра. "Самоубийство" Глостера:
Юрий Иванов (а) — слепой Глостер,
Борис Саламчев (р) — Эдгар, изображающий крестьянина,
Ирина Томилина (а) — "Лир блаженный".
10. Финал. "От спектакля — к социальному протесту":
Ирина Томилина (а) — "Ванесса Редгрейв",
Остальные— молодые и не очень молодые англичане, прозревшие вместе с Глостером и "сбрендившие" вместе с Л и ром, Юрий Алыпиц (р) — возвращение к Шекспиру.
Педагога: по режиссуре и актерскому мастерству — В. И. Скорик,
по сценической речи — И. В. Корзинкина и Ю. С. Филимонов,
Руководитель курса — М. М. Буткевич.
Примечание: буквой "р" в скобках после фамилии обозначены студенты-режиссеры, буквой "а" — студенты-актеры.
Москва, ГИТИС, 5-е марта 1985 года."
Пока мы заглядывали в программку, на сцене поднялся невообразимый английский гвалт. Из человеческого гула беспорядочно выскакивали всякие "бойзы" и "гелзы", "Джерри" и "Дженни", "гуд баи" и "гуд бои". Шел какой-то спор. Что-то выбирали. То, что предлагал Инициатор, компания отвергла; то, что предлагалось кем-нибудь из членов компании, отвергал Инициатор. Но постепенно и тут что-то начинало формироваться. Опять из хаоса начала вырисовываться некая структура, но на этот раз — из хаоса звуков. Все чаще в мешанине незнакомой речи возникали знакомые и только чуть искаженные на английский лад имена:
— Шейкспиа!
— Ромио!
— Джюльет!
— Афилие!..
В это время упал — неизвестно откуда — Деревянный Джокер, великолепно сделанная кукла размером с двухлетнего ребенка. Черный с красным, в шутовском колпаке, с белым, словно бы обсьшанным мукою лицом, на котором чернели пуговки глаз, на котором вызывающе краснели вишни губ и яблочки румянца, — он был прекрасен. Он немедленно стал центром, вокруг которого с молниеносной быстротой начала организо-
¶вьшаться структура спектакля. Зазвучали вечные слова: "фуул", "шут" и "дурак". Пошел скандеж "Кинг Лиа-кинг-Лиа- кинг-Лиа". Инициатор неизвестно откуда вытащил книжечку с текстом пьесы, что-то прочел оттуда, и все хором, одобрительно и злорадно, захохотали. Начинался разгул театральной игры.
Эта прелюдия готовилась долго. Если быть точным, она готовилась год и девять месяцев. Подготовка к ней началась с бесчисленных (буквально бесчисленных!) импровизаций на всякие весьма разнообразные темы: на тему простых физических, даже, может быть, примитивно-физиологических ощущений, на тему всевозможных — более сложных — психологических состояний и самочувствий, связанных с поисками нужной атмосферы, на темы любых ритмов, любых жанров, любых стилей — от воинственного стаккато до таинственного легато, от комедии положений до трагедии без движений, от стиля первобытной пещеры до ультрасовременной манеры. А может быть, подготовка эта началась и несколько раньше — с самых первых упражнений первого курса (такого вот: сядьте поудобнее, откиньтесь на спинку стула, расслабьтесь, закройте глаза... что вы видите в своем воображении при слове "Шекспир"? или такого: переверните стул задом-наперед, сядьте на него верхом, прямее, прямее, возьмитесь руками за спинку стула перед собой, насторожите правое ухо и рассмотрите вот эту старинную гравюру — тут изображен знаменитый театр "Глобус"... что вам послышалось, какие звуки? шумы? разговоры? или вот этого: встаньте, потрясите кистями рук, соберитесь и постарайтесь движениями обеих рук передать свое ощущение универсума шекспировской трагедии).
Да нет же, подготовка к этой прелюдии началась еще раньше — на первом туре приемных экзаменов, тогда, когда...
— первый вариант придаточного предложения:... когда я попросил Лену Родионову, после
того, как она на приличном среднем уровне прочла знаменитую басню И. А. Крылова о синице-
поджигательнице; а не могли бы вы, дорогая, показать нам несколько птиц из тех, что прилетели
поглазеть, как самонадеянная синица будет жечь море? Лена отошла в самый дальний угол эстрады и полетела оттуда на комиссию мощной и гордой орлицей, затем, отбежав в другой угол, впорхнула на авансцену шустрой и трусливой воробьихой, потом превратилась в жирную голубку и пошло заворковала; комиссия оживилась, а счастливая абитуриентка устроила целый птичий базар: куковали кукушки, рыдали чайки, щебетали ласточки, ухали совы — поджог моря становился событием века.
— второй вариант придаточного предложения:... когда Валера Бильченко робко, словно бы
извиняясь за свою неуместную наглость, спросил у приемной комиссии разрешения прочесть
монолог Гамлета "Что он Гекубе, что ему Гекуба?" и начал читать его: ровно и осторожно, в той
ложной бесстрастной и бескрасочной манере а ля Смоктуновский, которая у нас из чистого
недоразумения моды считается признаком высокой интеллектуальности, а я, не вытерпев, остано
вил его и поинтересовался, знает ли он, хотя бы в общих чертах, что такое провинциальный тра
гик в дореволюционном театре? Тогда молодой интеллектуал, пораженный догадкой о приближе
нии некорректного задания, сообщил с долей брезгливости, что тогдашние трагики наигрывали и,
насколько ему известно, наигрывали безбожно, я тут же попросил его начать свой монолог зано
во именно в знаменитой манере Рычалова; он попробовал, но недостаточно смело, тогда я кри
кнул: голос! дайте голос! он дал, а я потребовал еще и тигриную походку, а затем коронный
прыжок Рычалова; абитуриент прыгнул на стол и зарычал, а я, радуясь удаче, стал'умолять его: в
клочья! рвите страсть в клочья! наш Гамлет проснулся, объявился темперамент, прорезался мощ
ный тремолирующий бас — Валера вошел во вкус; дрожали стекла в оконных рамах, звенели
металлические детали в лампах дневного света, комиссия рыдала от смеха и тихо сползала под
стол; я знаками благодарил разбушевавшегося артиста и просил закончить, но он не мог оста
новиться: разрешите поддать еще немного — тут совсем небольшой кусочек, — и он продолжал;
слетела фальшивая личина наигрыша, осыпалась шелуха пародии, Валерий был теперь предельно
искренен, и сразу стало понятно, что он сможет когда-нибудь сыграть знаменитую роль.
¶— третий вариант придаточного предложения:... когда Ира Томилина, прочитав одно из
прекрасных цветаевских стихотворений весьма эффектно (скупая, вычисленная и выверенная
жестикуляция, несколько механическая, как говорят, сделанная эмоциональность, слегка пери
ферийный блеск формального мастерства), ждала в короткой паузе, чего еще захочет от нее
уважаемая комиссия, а я, довольно сильно раздосадованный этой демонстрацией техники, потому
что уже на первой консультации почувствовал в молодой актрисе, обладающей прекрасными
внешними данными, гораздо более глубокое дарование, начал с садистской безжалостностью
информировать членов комиссии о том, что вот, мол, товарищ Томилина и ее муж вместе посту
пают к нам и, естественно, желают вместе быть зачисленными в институт, но, что положение в
этом смысле очень неблагоприятное (мест чересчур мало, а желающих чересчур много) и что мы
не сможем принять обоих супругов; "товарищ Томилина" побледнела и затаила дыхание — она,
вероятно, очень любила своего мужа, но и в институт попасть хотела ничуть не меньше; проти
воречивые чувства и так раздирали молодую женщину, а мне было мало, я дожал ее до упора,
сообщив, что ей, конечно, будет поставлена пятерка, но что это ничего не значит, и она сможет,
если сочтет нужным уступить свое место мужу; наступил шок — краска залила лицо, слезы
брызнули из глаз, сверкнул умоляющий и укоряющий взгляд; приближалась истерика, но я не дал
последней разразиться, я лепетал что-то, умоляя Иру простить мне мою жестокость, извинить мне
то, что я превратил экзамен в испытание, в пытку, я клялся ей своею честью, что они будут
приняты обязательно оба, как бы ее Юра ни сдавал экзамены, что я уже теперь, заранее допус
каю его до коллоквиума без всяких чтений и этюдов, а, главное, я просил ее снова читать Цве
таеву — сейчас же, немедленно, не успокаиваясь, без передышки, без пересадки; и она начала
читать, потому что она была актриса, и читала она, конечно, прекрасно, и это была грандиозная
поэзия, поэзия страсти и ненависти, метафора жизни и смерти. Мы поблагодарили и остановили
артистку, я оправдывался, счастливый от того, что эксперимент получился, а Ира плакала, пла
кала и плакала, не в силах остановиться, но теперь уже от радости, и, улыбаясь, махала на меня
рукой, не нужно, мол, извиняться, все в порядке, все "O.K.".
(Так, готовясь к "Королю Лиру", еще не зная о нем и его не предвидя, мы учились работать по живому, не боясь причинить себе боль, резать себя без наркоза. Я учил их отвергать анестезию мастерства.).
— четвертый вариант, заумный:... когда я, солидный педагог, набирающий курс, и Володя
Гордеев, незначительный претендент, один из нескольких сотен абитуриентов, пытались надуть и
обыграть друг друга; первый ход сделал он — явился на экзамен в совершенно непотребном
"костюме": на нем были надеты только старые и драные бумажные джинсы, короткие, с обтре
панной бахромой, маечка-безрукавочка, отслужившая свой век, крестик на тоненьком шнурочке
и пляжные резиновые туфли на босу ногу, — наверное он рассчитывал этим выделиться из тол
пы, но тут и я сделал свой первый ход — разорался о неуважении абитуриента к комиссии, к
экзамену и попросил его удалиться; тогда он стал оправдываться, вяло и сбивчиво, а кто-то из
абитуриентов подошел ко мне сзади и шепнул на ухо, что Гордеев ночует на вокзале и что его
как раз сегодня ночью обокрали, унесли всю одежду; столь необычный и вызывающий сочувст
вие факт нейтрализовал мое раздражение, тем более, что я вспомнил, как сам, приехав поступать
в ГИТИС почти тридцать лет назад, ночевал на кафельном полу Казанского вокзала чуть ли не
целую неделю; Гордееву разрешили читать; он разволновался и делал жалкие попытки сохранить
свое достоинство после изгнания, вместо нормального чтения стихов и басни пускался в незави
симые философские рассуждения, но пессимистический экзистенциализм с винницким акцентом
успеха у комиссии не имел, и вся она единодушно уговаривала меня закончить возню с этим
молодым нахалом, я же, раскаиваясь в своей неоправданной и поспешной резкости, хотел вы
удить из поступающего хоть что-нибудь, говорящее об его актерской одаренности, настырно
пытался проникнуть в его человеческую суть, достучаться до его сердца и, конечно, безуспеш-
|
|
|
