Глава IV главные познавательные «стратегии»

ЗНАНИЕ И ПОНИМАНИЕ

Как возможно познание объективной реальности, если человек имеет дело со смыслами и значениями, имеющими конкретно-историческое и личностное значение? Не является ли познание субъективным произволом, лишенным объектив­ного содержания и критериев? Не является ли познание просто приписыванием значений и смыслов? Что служит гарантией объективности и истинности этих значений и смыслов? Иначе говоря, насколько познание осмысленно и насколько осмысление суть познавательная процедура?

Традиционно указанная проблематика связывается с про­блемой понимания. Причем сам термин «понимание» зачас­тую употребляется в обыденном смысле, что приводит к методологическим трудностям при попытках его системати­ческого использования. Иногда пониманию даже отказывают в теоретическом статусе, рассматривая его как интеллекту­альное удовлетворение, сопутствующее познанию, но не существенное для него, или как «научную роскошь», без которой вполне можно обойтись, поскольку и в науке, и в обыденной жизни нередки ситуации, когда можно пользо­ваться знанием, не понимая его. Вариантом сведения пони­мания к феноменам индивидуального сознания, в противовес объективному и внеличностному научному объяснению, яв­ляется ограничение понимания областью гуманитарных наук, где оно рассматривается либо как искусство толкования, связанное с процедурами «вживания», «вчувствования» в

192

 

предмет познания, либо как процедура телеологическом^ объяснения, в отличие от объяснения каузального в естест­венных науках.

Вместе с тем развитие науки во второй половине XX столетия выдвинуло на первый план задачу выработки теории понимания, пригодной как для гуманитарных наук, так и для естествознания. Особенность современного научного по­знания состоит в острой методологической рефлексии, в невозможности абстрагирования исследователя от «строитель­ных лесов» теории, рассмотрения действительности как таковой вне факторов ее познания. Впервые это обстоятельство было осознано при создании теории относительности и квантовой механики^ когда встал вопрос об осмыслении и интерпретации не только эмпирических фактов, но и теорий, их объясняющих, уяснении правомочности подведения фактов под определенный закон -'-— вопрос, явно не фигурировавший в науке нового времени, когда сами факты, наблюдения и описания рассматривались как самодостаточные и самооче­видные.

Исследователь знает нечто, и, кроме того, он знает, что он знает, что он знает. Рефлексия над знанием в виде «парадигмы» (Т. Кун), «базисных предположений науки» (Р. Коллингвуд), «исследовательской программы» (И. Лака-тос) и т. п. выступает смыслообразующим каноном понима­ния в научном познании. Ученый считает понятными те факты, явления и теории, которые укладываются в рацио­нальную схему такого канона и тем самым оправдывают его предварительные ожидания.

Проблема понимания. Возможна ли теория понимания, ориентированная, во-первых, эвристически, т. е. на процеду­ры получения нового знания, выявления «скрытых смыслов» и т. п.; во-вторых, прагматически, т. е. на использование этих процедур в практике познания, коммуникации, перевода и т. п.; и в-третьих, эпистемологически, т. е. на построение теории определенного знания? На решение всех этих задач претендует герменевтическая философия, с которой связыва­ются наиболее активные поиски новых форм рациональности, уходящих корнями в обыденное сознание, искусство, а также

193

стремление распространить их на науку и тем самым найти широкое обоснование философии науки и познания.

Возникновение и развитие,_герменевтической традиции связано с античной экзегетикой — учением о толкованиях и пророчествах, с раннехристианским толкованием Священ­ного Писания, затем — со стремлением сторонников движе­ния Реформации к «ясному» прочтению религиозных текстов. Качественно новым этапом герменевтической традиции стал немецкий романтизм с его стремлением к «адекватному» пониманию классических текстов. Традиционная проблема­тика (герменевтика религиозных текстов, филологическая, историческая, юридическая, психологическая и тому подоб­ная герменевтика) развивается и в современной герменевтике. Однако новой и характерной для современной герменевтики чертой является выход за рамки традиционной проблематики к фундаментальным философским проблемам, экспансия по отношению к методологии науки, включая естествознание.

На рубеже XIX-XX столетий сложились две главные тенденции в герменевтической трактовке понимания: ^как постижения индивидуального личностного бытия и (_как постижения некоторого трансцендентного разумного начала, проявляющегося в действительности.

К первой группе относятся,Уидеи герменевтического пони­мания как чувства единства с познаваемым, сопереживания ему. По этому принципу строились не только, средневековые герменевтические концепции понимания (как единства с Богом и в Боге), но и концепции познания натурфилософов 'Возрождения (Ванини, Кампанелла, Вруно и др. проповедо­вали понимание как переживание единства с природой). Продолжением этой традиции стала концепция, развитая в рамках.философии жизни (В. Дильтей, Г. Зиммель) и имев­шая источником идею «всежизни» И. Г. Гердера. Согласно Дильтею, жизнь познается только через жизнь и поэтому всякое понимание — это «вновь-переживание» на основе вчувствования и сопереживания, понять — это сопережить, «найти Я в Ты». В этой связи Дильтей, а вслед за ним и О. Ф. Больнов. различали два вида понимания: «дружеское», предполагающее возможность внутренней идентификации с

194

понимаемым, и «враждебное», исключающее такую иденти­фикацию. Несколько иной вариант той же концепции был развит в персонализме В. Штерна, М. Шелера и др., согласно которым понимание есть процесс интроцепции, т. е. внесения элементов иной смысловой структуры в собственное сознание: «найти Ты в Я».

ИКо второй группе относятся идеи герменевтического понимания как осознания разумного и целенаправленного замысла, проявляющегося в продуктах деятельности некоего творческого начала. Причем, если первоначально речь шла о трансцендентном начале — Боге, Абсолюте, Абсолютной идее и т. д., то по мере расширения сферы преобразуемой человеком действительности, создания первых машин, при­боров, происходит постепенная (через стадию деизма Просве­щения) замена «Бога-создателя» на «человека-инженера», когда место Божественного Провидения занимает человечес­кое ratio. Уже Д. Вико — один из первых европейских мыслителей, осознавших философское значение проблемы понимания, противопоставлял свое учение картезианству на основании того, что человек понимает только то, что может сделать сам. На этом принципе строится историческая герменевтика как метод постижения духовного опыта про­шлого, а также теория понимания человеческого поведения как реконструкции его целей и мотивов.

С возникновением феноменологии Э. Гуссерля наметилась тенденция универсализации герменевтики, получившая наи­более полное выражение у М. Хайдеггера. Учение о языке, с которым он выступил с середины 30-х годов, стимулировало возникновение и развитие широкого герменевтического под­хода к анализу целого спектра явлений действительности: от традиционных для герменевтики филологии и искусства до этики, права, политики и даже экономики и естествозна­ния.

Условием понимания, согласно герменевтическому подхо­ду, является вхождение субъекта познания в «герменевти­ческий круг», идея которого, в формулировке В. Дильтея и Ф. Шлейермахера, связывает воедино понимание и объясне­ние: чтобы понять что-то, надо его объяснить, а чтобы

195

объяснить — необходимо понять. Иначе говоря, характер и содержание понимания определяются средствами и характе­ром теоретического анализа и объяснения, которые, в свою очередь, зависят от целостного понимания познаваемых явлений: целое понимается из знания его частей, а части — из знания целого. Вхождение в этот круг есть вхождение в конкретный горизонт бытия. Согласно Хайдеггеру, понимае­мое, т. е. смысл, есть «экзистенция тут-бытия». На этой основе Х.-Г. Гадамером была развита идея историчности и овремененности понимания как следствия ограниченности человеческого бытия. Понимание доступно только тому, кто знает, что врег*я и будущее ему неподвластны, а сам он смертен. Ограниченность человеческого опыта делает невоз­можным беспредпосылочное познание и мышление: человек осмысляет свое бытие, только будучи включенным в опреде­ленную традицию, делающую человеческий опыт историчес­ким. Познание начинается с предпосылок, которые есть предварительное понимание — заданный исторической тра­дицией «пред-рассудок».

Идея пред-понимания, предшествующего любому акту познания,"не является прерогативой герменевтики. В истории человеческой мысли она толковалась по-разному: у Платона это «припоминание» образца из мира эйдосов, у Декарта — врожденная идея, у Лейбница — предустановленная гармо­ния сознаний, у Канта — априорные формы рассудка, у Фрейда — бессознательное, и т. д. Реальное содержание этой идеи, выражающей реальную и существенную сторону позна­ния, заключается, с одной стороны, в исторической обуслов­ленности познания конкретными формами социальной прак­тики, а с другой — психологическим механизмом установки.

Что же опосредует выход сознания и познания за пределы его конкретной исторической данности, вхождения ее в герменевтический круг и развертывание предпонимания в конкретное понимание? Решение этой задачи в герменевти­ческой теории понимания связывается с процедурой интер­претации, методы которой еще на рубеже XIX-XX столетий были сведены к четырем основным видам: грамматической (языковой, т. е. ориентированной на лексику и грамматичес-

196

кие особенности языка), стилистической (ориентированной на качественное своеобразие воплощения замысла), истори­ ческой (связанной с выявлением конкретного контекста и обстоятельств познания и творчества), психологической (лич­ностной) интерпретациям.

Можно ли считать эти процедуры методами познания? Согласно Гадамеру, феномен понимания имеет самостоятель­ное существование внутри наук и противится попыткам перевести его в какой-то научный метод. А по мнению Больнова, понимание является не особой формой познания, а особой характеристикой человеческого бытия, всеобщей фундаментальной основой всех человеческих форм познания. Однако сказанное скорее относится к предпониманию, чем к интерпретации как эксплицитной методологии понимания и истолкования.

Понимание и объяснение. Как же соотносится набор процедур интерпретации с традиционными методами позна­ния? По крайней мере, сохраняющееся противопоставление понимания и научного объяснения существенно обедняет как методологию науки, так и теорию понимания. И понимание, и объяснение наличествуют в любом познании, разумеется, и в научном тоже. Различие между ними не в предмете наук и не в их методологии, как полагали неокантианцы, различающие науки объясняющие и понимающие. Учитывая, что понимается только то, что объяснимо, а "объясняется только то, что понято, и, исходя из соотносительности понимания и объяснения, можно говорить о типологии методов понимания, совпадающих с типами объяснения: детерминативное (знание следствий), каузальное (знание причин), рациональное (знание движущих сил), интенцио-нальное (знание целей), функциональное (знание функций), структурное, генетическое, гипотетическое и другие понима­ния.

Существо дела, однако, несколько сложнее · простой сим­метрии понимания и объяснения. Понимание не только опосредует объяснение, но и предопределяет его. Оно — не просто операция-дополнение к объяснению, поскольку фун­даментальнее последнего, связано и с осмыслением фактов,

197

и с обоснованием самой объясняющей схемы. Понимание, в отличие от объяснения, имеется во всяком знании, так как оно уже есть фиксированное определенное понимание, а необходимость в объяснении возникает там, где понимание наталкивается на границы.

В принципе если рассматривать герменевтику как общий метод интерпретации, которая строится на различных гипо­тезах, в которых оцениваются различные факты и обстоя­тельства, то любое понимание протекает по гипотетико-де­дуктивной схеме и не имеет, таким образом, принципиальных различий применительно к естествознанию и гуманитарным наукам. Мы понимаем человека по причине рациональности его мышления и поступков, так же как понимаем законы природы вследствие присущей им рациональности. Аналити­ческий и герменевтический подходы приводят друг к другу и предполагают друг друга.

Так, предметом логического анализа является нечто уже понятое — логику в этом плане можно рассматривать как теорию принципов передачи понимания. Традиционный ло­гический анализ всегда начинается с принятия определений и занимается установлением связей между элементами со­держания этих определений. Понимание же имеет целью выработку оснований определений, и поэтому, несмотря на то, что оно поддается рациональной реконструкции, понима­ние как все-таки специфический метод противостоит дедук­тивной и индуктивной аргументации логического анализа, дополняя его.

В этой связи понимание, опирающееся на выводное знание, отлично от «схватывания», интуитивного самоочевидного постижения, не обусловленного четко выделенными основа­ниями. Поскольку результат «схватывания» не всегда под­дается проверке, понимание оказывается научным методом лишь частично — настолько, насколько оно пользуется традиционными научными методами.

Между гносеологическим и методологическим содержани­ем понимания и методами познания, научного объяснения, вплоть до логического анализа и систематизации знания, имеется определенное соответствие. Однако и на этом акцен-

198

тирует внимание герменевтика, в понимании выражается ряд аспектов познания, связанных с получением и формированием знания, от которых гносеология и методология обычно стремились абстрагироваться. Это прежде всего — оценочный характер познания. Понимание не сводимо к описанию, объяснению, систематизации, формализации и другим функ­циям и методам научного познания. Оно неотделимо от рефлексии над знанием, оценочной деятельности сознания.

Понимание как знание о знании. Теоретическое освоение мира — это не только получение знания о мире, но и понимание самого этого знания. Следовательно, знание и понимание оказываются различными моментами взаимодей­ствия с окружающим миром, предполагающими друг друга, но не совпадающими полностью. В процессе жизнедеятель­ности люди накапливают определенную информацию об объектах, включенных в общественную практику, но этот процесс накопления и развития знаний оказывается возмож­ным только при условии его периодического переупорядоче­ния и переосмысления, что и является углублением понима­ния мира и способом деятельности в нем. Поэтому понимание связано не столько с «непосредственно данным», сколько с определенным предварительным знанием его основных ха­рактеристик и разворачивается именно как анализ структуры знания и упорядочение его наиболее эффективным образом. С этой точки зрения понимание оказывается связанным с идеей как формой «знания о знании», противоположной «знанию о незнании», т. е. проблеме. Познание идет от незнания через осознание этого незнания, оформляющегося в виде проблемы, и накопления положительного знания — к пониманию как знанию о знании, т. е. идее.

Понимание само по себе не может утверждать или опровергать содержательное знание, с ним связанное. Напри­мер, отказ в физике от концепций флогистона, теплорода или эфира, лежащих в основе соответствующих пониманий реальности, не привел к отказу от открытий Лавуазье, Карно, Пристли или Лоренца. Однако понимание, даже если оно ложно, необходимо для развития знания, поскольку является средством его систематизации и развития. Новые, историчес-

199

ки прогрессивные идеи могут иметь источником застарелые и даже ошибочные взгляды. Яркий пример — доводы, использованные Коперником против вполне логичной аргу­ментации аристотеликов. Эти доводы основывались на пифа­горейских взглядах Филолая и на вере в фундаментальную природу и совершенство кругового движения.

Роль понимания состоит в том, что оно необходимо для развития познания, заключающегося не столько в росте объема знаний, сколько в изменении качественной специфики и глубины. Как неоднократно подчеркивал А. Эйнштейн, его вклад в развитие' физики заключался не в формулировке новых существенных результатов — они были получены А. Пуанкаре, Г. Лоренцом и другими, а именно в формули­ровании принципиально нового и более глубокого понимания всей проблемы. Кроме того, реализация понимания делает знание доступным для всего научного сообщества и общества в целом, а также увязывает это знание с совокупной культурой этого общества.

Объект познания — предмет не чистого и независимого опыта, а предмет опыта, нагруженного теоретическим, соци­ально-практическим и личностным контекстом, включая идеологию и здравый смысл. Так, Н. Бор видел причины принципиальной неустранимости классических описаний из языка физики в макроскопическом характере наблюдений, в экспериментальной деятельности в целом, в необходимости выражать результаты исследований микромира на «макро­скопическом» языке. Речь идет об очевидно неустранимом комплексе психосферы субъекта познания, действия которого и приводят к ситуации, когда квантовая физика, являющаяся более общей теорией по отношению к классической, не объяснима вне контекста последней.

Знание не является «концептуальным Робинзоном». Оно всегда — «член сообщества» других теорий и концепций. Более того, выбор теории в качестве объясняющей модели обусловливается не только ее когерентностью с другими теориями, ее собственной логической непротиворечивостью, строгостью или подтверждаемостью опытом, но ее социаль­но-культурной значимостью, связью с исторически специфи-

200

чески общественной практикой, в лоне которой данная теория возникла.

Теоретико-познавательное и методологическое значение понимания связано не только с деятельностно-практическим и социально-культурным контекстом познания, но и с его личностным характером. Если знание имеет преимущественно явную дискурсивную форму, то понимание содержит и принципиально невербализуемые компоненты, поскольку опи­рается на память, воображение, восприятие, конструктивную деятельность сознания, на жизненный опыт субъекта, его переживания, телесную моторику и т. д. Поэтому данные эксперимента, показания приборов обретают смысл лишь в рамках «жизненного мира» экспериментатора, переходящего на этой основе от первоначального восприятия сигналов к истолкованию «текста книги природы».

Понимание — чрезвычайно широкий и многослойный комплекс, охватывающий не только сферу теоретического познания, но и обыденное сознание, искусство, прочие проце­дуры и средства осмысления действительности. Феномен пони­мания возникает тогда, когда объект познания интегрируется в целостность социального мира человека. Он включает в себя выявление целей, мотивов и традиций познания, его комму­никативных (в том числе языковых) и личностных (вплоть до переживания) факторов. Во всех этих случаях речь идет о выявлении некоторого содержания человеческого опыта.

Рассмотрение понимания принципиально важно вывести за рамки сопоставления понимания и объяснения, понимания и знания — в более широкий контекст осмысления человеком действительности. Важно рассмотрение понимания не только с точки зрения истинности форм и содержания знания, но и в контексте оценивающей деятельности сознания, еще шире π контексте жизнедеятельности и общественной практики. В этом плане понятие осмысления шире по содержанию понятия понимания. Последнее в большей степени связано с процес­сами коммуникации и общения.

Смысл и знак. Смысл — понятие междисциплинарное, оно используется в психологии и социальной психологии, логической семантике, логике и методологии науки и в других

201

дисциплинах. Под смыслом понимается и идеальное содер­жание, идея, ценность чего-либо (смысл жизни, смысл поступка, смысл истории и т. п.), и целостное содержание, не сводимое к значению его частей, а наоборот — само определяющее эти значения (смысл текста, смысл художест­венного произведения). Нередко смысл отождествляется со значением. Смысл толкуется и как объективное содержание явления, текста и т. д., независимое от субъекта, и как приписываемые субъектом характеристики.

В любом из этих аспектов смысл выступает мерой освоенности предметов и процессов реальности, обеспечиваю­щей их бытие для человека как социального субъекта. Смысл суть объективное содержание явлений, которое служит основой социальной жизнедеятельности. Смысл объективен, но не исключительно в плане гносеологического противостоя­ния субъекту исключительно. Речь идет не просто об объективных качествах, свойствах, закономерностях. Само бытие явлений в человеческом мире связано с их смыслом. Человеческая действительность —· это освоенная обществом объективная реальность, в которой естественная закономер­ность и человеческая целесообразность сплавляются в пред­метные результаты. Поэтому действительность всегда осмыс­лена человеком как субъектом социальной преобразующей деятельности, предстает как «смысловая сеть явлений». Лишенные смысла явления выпадают из той сети, даже если они объективно существуют, оставаясь как бы «вещью в себе». Смысл не извлекается из вещей, но и не приписывается им. Он выражает объективность практики, организующей определенные взаимосвязи вещей и социального субъекта в определенных формах жизнедеятельности.

Закрепление и передача социального опыта предполагают наличие его материальных носителей: предметов производст­ва, орудий труда, книг, картин и т. д. В то же время все они не могут вовлекаться в практическую деятельность без их осмысления, без посредства знаний, установок, навыков. Действительно, освоение и осмысление человеком действи­тельности носит опосредованный характер. Животное непо­средственно тождественно со своей жизнедеятельностью;

202

i ibs <-

являясь частью природы, оно может влиять на действи­тельность только в процессе непосредственного ее потребле­ния. Животное рабски зависит от этого мира: если меняется среда обитания, то биологический вид выживает лишь за счет мутации, изменяя свой генотип, а чаще всего — вымирает. Человек же не просто берет данное от природы, он создает для него необходимое.

Человеческая деятельность связана с принципиально иным регулятивным принципом, не выводимым целиком из при­родных связей. Преображая окружающую действительность, человек в общем и целом сохраняет свой генотип. Можно сказать, что он вынес механизм приспособления к среде за пределы своего биологического организма. Человек управляет не только своим телом, как это делает любой биологический организм, но и окружающим миром, рассматривая свойства и отношения предметов и используя их в определенных целях как средства аккумуляции, стимулирования, программирова­ния, реализации, обеспечения деятельности, т. е. как систему ее детерминаций.

В узелке на память, в пирамиде, в книге, в дискете, в техническом инструменте, в научном приборе проявляется то глубинное и существенное, что отличает регуляцию деятель­ности и сознания человека как существа исторического. Если опыт исторического человека рассматривать как специфичес­кий вид памяти, то особенность такой «памяти» отнюдь не в объемных характеристиках, а в качественно ином харак­тере. От непосредственных запоминаний и удерживаний впечатлений человек переходит к опосредованным, с помощью социальных средств, позволяющих ему регулировать и на­правлять свою память и опыт. Причем делается это в историческом развитии все более осознанно, целенаправленно и дифференцированно. С этой точки зрения любое средство, предмет и продукт социальной жизнедеятельности выступают средством распредмечивания опредмеченного в них социаль­ного опыта, регуляции этого опыта. Именно посредством такой вспомогательной системы детерминаций человек вы­рвался из зависимости от природных условий, обрел способ­ность приспособления к среде не за счет эволюции Homo

203

sapiens как вида, а за счет «эволюции» самой системы стимулов и детерминаций своей жизнедеятельности.

В этом плане элементы социальной действительности, любые элементы культуры носят «знаковый» характер, поскольку оказываются связанными с определенными значе­ниями и смыслами, в качестве которых выступают опреде­ленные программы социально-практической деятельности. Вещи, рассматриваемые как знаки определенных культур, обладают семиотичностью не меньшей, чем языковые тексты. Национальный костюм, постройки и утварь, в принципе — любая вещь обладают целым спектром значений (функций), определяемых видом деятельности, в котором они фигуриру­ют. Словесный текст является лишь частным случаем реализации модели мира наряду с другими знаковыми системами: жилищами, орудиями труда, бытовыми предме­тами и т. д. Каждая вещь существует, указывая на другие вещи, с которыми она находится в реальном взаимодействии, и чем шире круг этих взаимодействий, тем она осмысленнее.

Предметы и явления действительности становятся знаками лишь тогда, когда они используются как средство распред­мечивания опредмеченного в них социального опыта, т. е. как средства осмысления действительности. Знаком оказыва­ется «всякий искусственно созданный человеком условный стимул, являющийся средством овладения поведением — чужим или собственным» (Л. С. Выготский). Значения зна­ков суть социально-практическая деятельность. Поэтому, когда мы говорим о детерминации осмысления действитель­ности, то имеем в виду регулирующую роль общественной практики. Ее средства (орудия и предметы) выполняют свою знаковую функцию, распредмечивая опредмеченное в них значение: либо собственное, либо, как это имеет место в случае с языковыми знаками, сквозь них «просвечивают» другие значения.

Знак и язык. Знаки, будучи связанными с программами социальной деятельности, служат средством фиксации, хра­нения и распространения социального опыта. Своим объектом воздействия они имеют сознание человека, а целью — изменение характера осмысления действительности.

204

Передача социального опыта осуществляется прежде всего путем прямого вовлечения в совместную деятельность. Поэ­тому первичными знаками выступали (и выступают сейчас в процессе индивидуального развития) непосредственно ору­дия и предметы социальной практики. Особую роль при этом играют орудия труда. Неосознанно выработанные, также неосознанно путем подражания передаваемые от одного индивида к другому, трудовые операции, опредмеченные в орудиях труда, были сначала эквивалентом знака, т. е. способом социального воздействия на индивидуальное пове­дение. Точнее, орудия труда были и есть не эквиваленты знаков, а собственно первичные знаки, имеющие собственное предметное значение. Однако по мере усложнения и диффе­ренциации общественной практики все меньше остается возможностей для непосредственной передачи социального опыта. Возникает необходимость в объектах-заместителях. Появляются знаки, по которым судят о других, находящихся с ними в причинной связи: жесты, признаки и т. п. Кроме этих — «индексных» — знаков, начинают использоваться также знаки «иконические», не имеющие реальной связи с обозначаемым, но внешне подобные им: рисунки, схемы, подражательные звуки.

Следует подчеркнуть, что изначально и индексные, и иконические знаки предназначались не только и не столько для целей коммуникации, сколько для целей познания и практического освоения мира (даже в таких формах, как магические). В этой связи представляется интересным сопо­ставление иконических и индексных знаков с имитативной (гомеопатической) и контагиозной магией, основанными на отношениях подобия и непосредственного контакта между предметами. Такое сопоставление способно выявить множе­ство поучительных аспектов в истории функционирования знаков — вплоть до таких развитых методов научного познания, как моделирование и эксперимент, где соответст­вующие объекты-посредники (модели и приборы) обнаружи­вают в своей гносеологической природе те же связи с действительностью.

205

Полный разрыв замещаемого и замещающего происходит в языке, где эти стороны знака становятся «независимыми». Обусловлено это тем, что языковые знаки являются знаками вторичными, знаками знаков. Их функция состоит в передаче социального опыта без непосредственного обращения к сред­ствам практики, уже осмысленным в деятельностном кон­тексте.

Две главные причины — задача целенаправленного управ­ления и организации совместной деятельности людей и задача замещения в процессе общения некоторых средств практики обусловили возникновение и развитие языка. Причем вторая причина обусловлена первой: замещение первичных знаков языковыми направлено на повышение эффективности обще­ния. Познавательная, коммуникативная и другие функции языка вторичны и служебны по отношению к управленчес-ко-практической. Использование языка отнюдь не всегда вызвано необходимостью адекватной передачи мысли, но зато всегда предполагает достижение определенных целей.

Как средство управления социальным поведением людей, язык оказывает существенно обратное влияние на практичес­кую деятельность, причем влияние, все более усиливающееся в силу все более сложного и опосредованного характера общественной практики и социальной коммуникации. Так, возникновение членораздельной речи способствовало упоря­дочению человеческого мышления, а значит — систематиза­ции осмысления и знания, эффективизации передачи соци­ального опыта. Тем самым произошло вызревание и выделе­ние интеллектуальной, прежде всего познавательной, деятель­ности в относительно самостоятельную сферу общественной практики. Письменность еще более развила и укрепила эти тенденции. Печатный же станок дал новый стимул строгой фиксации, широкой и систематической циркуляции инфор­мации, создав важнейшие предпосылки для дальнейшего прогресса в самых различных областях: науке, искусстве, праве и т. д. Дальнейшее развитие языковых средств заме­щения, хранения и распространения социального опыта, создание различных формализованных и машинных языков дали возможность бурного развития автоматических систем

206

управления, систем информационного поиска, компьютери­зации, современных информационных технологий.

В своей замещающей роли языковые знаки оказываются как бы путеводителями по миру образцов деятельности, а фундаментальное значение языка в развитой цивилизации состоит в том, что другие знаковые средства (фактически — любые компоненты культуры) функционируют на фоне и в контексте языковых. Только овладевая языком, человек осваивает соответствующую культуру, ориентируется в ней, а значит, и в осмысленной действительности, знает ее.

Поэтому традиционное отождествление знака и языкового знака вряд ли является корректным. Оно обусловлено большей явностью, эксплицитностью соотношения означаю­щего и означаемого в языке по сравнению с другими знаковыми системами. Эксплицитность эта предопределена несобственностью значения языковых знаков. В определенном плане осмысление природы языкового знака является ключом к знаковому анализу в других сферах практики. Этим объясняется и феномен большей изученности языковых знаковых систем по сравнению с другими.

Ч. У. Моррис был не так уж далек от истины, когда утверждал, что «понятие знака может оказаться таким же фундаментальным для науки о человеке, как понятие атома для физики, химии, а понятие клетки для биологии». Эта роль знака заключается в его посредующей роли в освоении и осмыслении человеком действительности.

Знаковые механизмы, средства и детерминации познания и осмысления являются выражением и результатом конкрет­ной динамики социальных и личностных факторов развития человеческого познания и опыта. Поэтому простое различение в знаковой структуре означающего и означаемого, при всей своей эвристичности, нуждается в дальнейшей детализации и уточнении.

Теория смысла. Поучительны в этом плане попытки выработать теорию смысла, предпринятые в рамках анали­тической философии, связанной с логическим анализом языка. Действительно, наиболее точная формулировка смы­словых отношений осуществима именно в лингвистической

207

семантике и семантике логических формализованных систем. Особенно перспективной выглядит логическая семантика, открывающая возможности анализа смысловых отношений посредством построения логических систем, основанных на тех или иных семантических принципах. Следует также отметить, что именно в рамках логической семантики была наиболее ясно осознана необходимость вычленения самосто­ятельного смыслового компонента в значении языковых выражений. Различение указания (предметного значения, референции, экстенсионала, денотации) выражений и их смысла (смыслового значения, интенсионала, коннотации), восходящее к Г. Фреге и Д. С. Миллю, прочно закрепилось в логико-философской литературе. В этой связи даже тради­ционно выделяют два основных раздела логической семанти­ки: теорию указания и теорию смысла.

Теория смысла, в отличие от теории указания, имеющей дело с отношениями знаков к обозначаемым, предметам и оперирующей такими понятиями, как «имя», «обозначение», «истинность» и «выполнимость», до сих пор не имеет однозначного обоснования. Смысл сводится либо к обознача­емому предмету, либо к способу его обозначения, как способ употребления знака, как характер реакции на знак, как способ проверки, подтверждающий или опровергающий со­держание соответствующего знания, как некоторый менталь­ный образ, как внешняя причина этого образа, как опреде­ленная' традиция именования объекта и т. д. Рано или поздно выявлялся частный характер таких трактовок, акцентирова­ние в них внимания на отдельных аспектах смысла, абсолютизация этих аспектов.

Отсутствие однозначной теории смысла или хотя бы ее единого основания обусловлено отделением вопроса о смысле от вопроса о практике использования знаков и их понимания. Вопрос о том, имеет ли смысл некоторое выражение, неотделим от вопроса, является ли оно понятным и каким образом понятным. Иначе говоря, адекватное задание смы­словых связей требует выхода за рамки собственно семантики, рассмотрения способов фиксации предметной области, иден­тификации ее элементов, характера использования соответ-

208

 

ствующих знаковых систем. Теория смысла, таким образом, проявляет зависимость от широкого познавательного, дея-тельностного и коммуникативного контекста. И этот комплекс детерминаций смыслообразования нуждается в систематиза­ции, уточнении их роли, порядка действия. Смысл — понятие не одной только логической семантики или какой-то специ­альной науки, а понятие принципиально междисциплинарное, выражающее содержание социального опыта, опредмеченного (распредмечиваемого) в знаках различного рода.

Анализ смыслового содержания социального опыта должен начинаться с вычленения присущего только человеческой деятельности компонента — надындивидуального социально­го значения, посредующего отношение человека к действи­тельности. В социальном значении выражается знание о реальности в той степени полноты, насколько это доступно обществу на конкретном этапе его развития. В нем знание действительности выражается независимо от личного, инди­видуального к ней отношения отдельного человека, оно является знанием, общим для всех членов данного общества. Именно наличие устойчивого ядра человеческого опыта и

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: