Возникновение оппозиции ОНИ—МЫ и его ближайшие последствия

Что может противопоставить ребенок росту фрустрирующего воздействия речи взрослого в результате дополнения интердикции суггестией? В первую очередь, мобилизацией известных по прежнему опыту и ярко описанных Кляйн механизмов параноидно-шизоидной позиции, восходящих, очевидно, к поршневским «глубоким резервам — эволюционно древним образованиям в центральной нервной системе». Вероятно, дальнейшие исследования покажут: так называемая «проективная идентификация» (Кляйн, 1946), быстро ставшая одним из самых популярных и, в то же время, самых «запутанных» психоаналитических понятий, соответствует в филогенезе каким-то особо важным ступеням перехода от интердикции к суггестии, которые в поршневских реконструкциях не были (или не могли быть?) выделены.

Но все эти архаичные («кляйнианские») механизмы защиты от суггестии не имеют перспективы. Путь развития остается один: резко сузить круг претендентов на речевую регуляцию своего поведения, на суггестию. Созревание соответствующих структур мозга делает такой путь возможным. И ребенок делает скачок в развитии, противопоставляя тех, кому можно осуществлять суггестию («свои»), тем, кто не допускается до этого («чужие»). Аналогично тому, как в филогенезе происходило разделение «мира неоантропов на взаимно обособленные ячейки». Именно этот скачок и обнаруживается в тревоге восьмимесячного — отчетливо выраженной негативной реакции на «чужих». Так формируется МЫ ребенка — фундаментальная инстанция психического аппарата человека: МЫ — это те, которые не ОНИ; МЫ — это те, терпеть суггестию которых (а позже — осуществлять «репарации» в адрес которых) можно и нужно.

Согласно Кляйн, депрессивная позиция «достигает своего пика около шести месяцев» (Кляйн, 1957, с. 90 [примечание 26]), т.е. одновременно с началом осуществления речью взрослого суггестивного воздействия на ребенка и в преддверии тревоги восьмимесячного.

Предлагаемое объяснение тревоги восьмимесячного проливает свет и на условия успешного разрешения депрессивной позиции: возможность преимущественного катектирования деструктивных фантазий в адрес «чужих» (ОНИ) существенно облегчает интеграцию адресованных «своим» (МЫ) деструктивных и либидинозных импульсов, подчинение первых вторым. Ссылаясь на свою работу 1953 года (Spitz, 1953), Шпиц пишет о результатах появления тревоги восьмимесячного: «объект, который на уровне примерно трех месяцев все еще был разделен на хороший объект и плохой, теперь объединил в себе как агрессивное, так и либидинозное влечения. Кроме того, произошло слияние этих двух влечений. Отныне их расслоение будет патологическим» (Шпиц, 1959, с. 128).

В начале статьи приводились данные, что, вопреки логике Шпица, половина младенцев реагирует на «чужих» в присутствии матери. В свете объяснения, опирающегося на палеопсихологию Поршнева, уместно противоположное сомнение: почему не все? Тайсоны, ссылаясь на многочисленные исследования, пишут: «если связь с матерью надежна, младенец со временем будет проявлять в отношении незнакомца скорее любопытство, а не тревогу. При этом часто происходит едва заметное и мгновенное взаимодействие: младенец смотрит на мать, чтобы иметь эмоциональную обратную связь о безопасности ситуации. В ответ на ее ободряющую улыбку он радостно исследует незнакомца. Но стоит ей недовольно или тревожно нахмурить брови, он ударяется в слезы, отходит от незнакомца и возвращается к матери [курсив мой — О.В. ]» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 120; ср.: с. 172—173). Образовав МЫ в качестве не-ОНИ (или даже анти-ОНИ), ребенок получает важный инструмент различения «новых» незнакомцев, дифференцирования их на «своих» и «чужих»: подсказки матери, персонифицирующей МЫ. Вероятно, смешение собственно реакции «тревога восьмимесячного» с приобретаемой ребенком «со временем» способностью дифференцировать новых незнакомцев с помощью подсказок матери и привела Малер к упомянутому в начале статьи мнению о прямой, а не обратной, как у Шпица, связи тревоги восьмимесячного и патологии развития.

Вместе с появлением тревоги восьмимесячного, ребенок попадает в своего рода ловушку: разделив людей на ОНИ и МЫ, сузив число претендентов, которым дозволено осуществлять речевую регуляцию своего поведения, он многократно усиливает суггестию внутри МЫ. По наблюдениям Шпица, «в недели, непосредственно следующие за первыми проявлениями тревоги восьмимесячного, ребенок также впервые обнаруживает многие новые паттерны поведения, действия и отношений. […] Особенно выразительно это проявляется в восприятии ребенком команд и запретов и его соответствующих реакций» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 162). В другой работе он писал: «В последующие недели происходят поведенческие изменения такого масштаба и значения, что даже случайному наблюдателю ясно, что тревога восьми месяцев есть поворотный пункт в развитии младенца. […] Социальные жесты, такие, как рукопожатие, будут пониматься и станут взаимными в течение нескольких недель. Начинают пониматься запреты и приказания. Если теперь, например, вы прерываете деятельность ребенка, покачивая головой или говоря “нет, нет”, ребенок прекратит свои действия» (Шпиц, 1959, с. 127).

Тогда же появляется игра. Тайсоны пишут: «Хотя игровые взаимодействия между матерью и ребенком можно наблюдать начиная с двух-трех месяцев, собственно игра появляется между восемью и двенадцатью месяцами» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 197). Поршнев писал, что «игрушки наших детей — это преимущественно изображения того, что им в натуре запрещено трогать, к чему они не имеют свободного доступа в окружающей их жизни взрослых. Кажется, что игрушки просто “изображают” разные предметы, на самом деле они и выражают категорию запрета, которым отгорожена жизнь детей от мира взрослых» (Поршнев, 2007, с. 463). Кляйн, разработавшая для пациентов-детей специальную игровую технику, которая помогала им выразить «запретные» агрессивные импульсы, писала, что один из ее пациентов «подчеркнул мне, когда я проинтерпретировала разрушение им игрушечной фигурки как представляющее нападение на его брата, что он не стал бы это делать с его реальным братом, он делает это только с игрушечным братом [курсив автора. — О.В. ]» (Кляйн, 1955).

Сопротивление возросшей силе суггестии внутри МЫ приводит к освоению ребенком более совершенных средств контрсуггестии, опирающихся на речь и мышление. Вскоре ребенок скажет первое слово (по Поршневу, воспроизведение запрета со стороны взрослого прикасаться, манипулировать вещами и «объектами» — интернализация запрета [Поршнев, 2007, с. 233—234]) и первое «нет» (по Шпицу, выраженный жестом и словом отказ подчиниться требованиям взрослого [Шпиц, 1957, с. 35—45, 91—105] — «фрустрация фрустратора» [с. 93]). Оральная стадия психосексуального развития подходит к своему завершению…