 |
Гибель капитана Иволгина в марте 1943 г. (Это рассказ еклира, написанный по материалам пройденной сессии.) 3 глава
|
|
|
|
Полная неразбериха, по темноте домой. Гвардейская, 14 -домашний адрес. Света нет. В комнату я даже не захожу. Тетка:
- Уходи, завод уже окружен, накрыли. Всех, кого можно, отлавливают. Уходи из города.
- А как Вы?
- Отбрешусь, скажу, что ты не появлялся.
Надеваю замасленную телогрейку. Дает что-то типа мешка. Пересмотрел и все лишнее выкинул, чтобы за сельского сойти, чтобы не засветиться. У меня никаких документов, документы остались на проходной.
В течение ночи пробираюсь из города в направлении юго-востока, там проще. Пустота, темнота. Патриотические чувства зашевелились, комсомолец. Очень рьяно выбираюсь. Не буду сидеть на этом заводе, не буду на гадов работать. Почему не эвакуировали филиал завода? Надо выходить, выбираться отсюда. Взорвать нельзя, там наши, все уже здорово охраняется.
Пора предрассветная. Отходят от стены. В дождевых накидках, бляхи. Один в серой шинели, перепоясан ремнем. Кто они?
- Предъявите документы.
- У меня нет.
- У тебя что, нет документов?
- А откуда ж они? Шел в город, а тут вы.
- А ты не врешь? Надо проверить.
Дыхание перехватывает, шарахается сердце. Это страх, почему-то он гнездится у меня в сердце. Средневековье напомнило, когда можно было закрыть город и никого не выпускать. 1 орода-гильдии, растущий Мюнхен, например.
Они проверяют, но у меня документов нет, пропуск без фотографии на заводе остался.
- Ты откуда?
- Возвращаюсь...
- Откуда ты возвращаешься?
Их трое. Разговор ведет один, его форма мне знакома, а двух других не знакома, по всей видимости, это немецкая.
- Возвращаюсь к мамке в деревню. Я хотел бы выйти из города.
- Без документов?
- Что я их с собой ношу?
- Приказано никого из города не выпускать до получения документов. Действительно только то, что выдано новой властью. Мы не можем тебя выпустить. Никому не разрешено покидать город. Что ты делал в городе?
|
|
|
Лихорадочно думаю, что говорить, растерянность. Если я скажу, кто я, заставят на себя работать.
- Просто шел, я и не знал, что нельзя.
- Пошли со мной.
- Далече идти-то?
- Здесь недалеко.
- Это куда еще?
- Ладно, хватит дурака-то валять, пошли, с тобой разберутся, таких, как ты, много.
- Да что вы, я тороплюсь.
Какой-то он апатичный для захватчика, "наш человек". Ведут. Подворотня, которая закрывается на железную решетку. Нас собирают.
- Потом с вами будут разбираться. Если документы были бы, отпустили бы.
Ну да, с моими документами далеко не уйдешь, шиш бы отпустили. Ночь на исходе. Кто же думал, что здесь... Понять бы, что здесь происходит, ничего непонятно, тревожно.
- Отойдите в эту колонну.
Отбирают только мужчин молодого возраста, работоспособных. Народ незнакомый.
Парня молодого вижу, кепка, воротничок навыпуск и пиджак.
- Серега, я тебе очень обрадовался.
- Нашел время, братец, никаких имен.
- Ничего не скажу.
- А на заводе под автоматами цеха, там саботаж не устроишь. Там разговор короткий.
Он быстро сориентировался.
Здесь удостоверяют личность. Я не могу свою фамилию назвать. На заводе пропускная система, списки, адреса есть. С завода никого не выпускают. Сергей из деревни, выдал меня за своего родственника, который недавно умер там. Данные про-'веряются, архивы остались.
- Да что вы, какой завод? Да я к своим, в деревню... да, сельский.
Все начисто забыть.
- Это где - покажите по карте.
- Я не могу себе это представить.
- Тебя что, в школе не учили?
- А я, у меня по географии была тройка. Что пристали, я же сказал, не знаю. Откуда мне знать... А я не помню...
Господи, как я устал, все время приходится дурака валять.
- Когда же, наконец, это кончится.
- Для тебя скоро, может быть, скорее, чем ты думаешь. Дуло на тебя наставлено.
|
|
|
Чем я вообще думаю? А я ничем не думаю. Травка, облачка, птичка, веточка. Так во что-нибудь вопьешься, чтобы ни о чем не думать. Если б знали бы вы, облачка, какую услугу оказываете.
Мы молодые, сильные, нас отбирают на сельскохозяйственные работы.
Песчаная дорога. Группа небольшая. Сопровождает шесть автоматчиков и седьмой с собакой. Нас гонят по дороге в западном направлении босыми. У них крупная овчарка, чтобы ее не били ботинками, нас заставили разуться. С собакой им легче, она кусает за запястья, за щиколотки. Хватает и дергает. Боевая собака - овчарка. Не разрешают разговаривать. Кто-то пытался бежать, но был расстрелян автоматчиками.
Останавливают. Высокая г-образная виселица, на ней голое женское тело. Трупный запах появляется, у человеческого тела сладковатый запах. Они нас посадили напротив виселицы на обочине. На это невозможно смотреть, не могу голову поднять. Издалека вижу очертания, а рассматривать не могу.
- Не могу смотреть.
- А ты смотри, запоминай. Придет время, расквитаемся, -мне Серега, - квитаться придется за каждого.
- Гляди лучше по сторонам, да повнимательнее. Местность пустынная, ровная, лесочек вдалеке, небольшие
перелесочки.
- Что, жалко? Посмотри, что за вид, что за прелесть, - это их старший.
- Кто смелый, кто снимет?
- Только сунься, пристрелю.
- Встать!
Нас в амбаре держат. Переговариваемся:
- Не эвакуировали, а теперь выкручивайся, как хочешь.
- Затянули.
Разговоры были давно, что надо бы эвакуировать, хотя бы этот военный цех.
- На что надеялись? Раздражение, только командовали.
- Дело надо было делать.
- Без приказа нельзя.
- А этот цех не пойми что делает, штучки-дрючки, - смеется. - Дураку понятно, что это военный цех. Цех номер три, считается, что все засекречено, какие там к ядрене-фене секреты, когда одна треть города работает на этом заводе. Было распоряжение, что на случай надо уничтожить. Надо было демонтировать станки, чтобы не достались. Гарнизона нет, подъезд хороший, железнодорожная ветка прямо на завод. Сам городишко небольшой, наверное, надеялись... Бомбежки не было. Уж все это очень быстро, они заняли марш-броском. Стратегический объект, постарались быстро, чтобы население не расползлось.
|
|
|
Узнаю от Сергея, что нашего начальника цеха расстреляли в тот же день тут же в цеху, потому что он отказался. Надоели, особенно собака.
- У нас две ноги, чтобы смыться.
- Там места будут совсем незнакомые. Этих-то, может быть, и обманешь, а от собаки далеко не убежишь.
- Собаку надо извести.
- А как ее изведешь, ее на поводке ведут. Большой красивый пес, черная овчарка.
- Куда-нибудь погулять бы его пустить по своим собачьим нуждам, кобель на цепи засиделся.
- А у собак нужд... только людей драть умеют.
- Ну инстинкт должен быть, так мы его разбудим. Как же нам избавиться от собаки?
Утро следующего дня. Выходим посмеиваясь.
- Бог услышит.
- Да, на Бога надейся, а сам не плошай.
Выгоняют по одному, проверяя, связаны ли наши руки. Нас гонят дальше.
Мы ему помогли в деревне. Жупень - название деревни. Собачка ушла. Немцы злы..
- Наши сучки знают дело. Когда-нибудь мы жупенским сукам памятник поставим, - посмеиваемся.
Вокруг нас человек шесть, на которых можно положиться По взгляду. Руки развязаны, связаны декоративно-морскими узлами, дерни за веревочку - дверца-то и... Но не всех, там видно будет.
- Если бежать, то сейчас, пока их мало.
- А что будет потом?
- А кто ж знает? Если пробовать, так сейчас, а то Ганс кобеля поймает, а потом уже может ничего и не быть.
Ненавижу, такой протест против всего, что здесь происходит, крушить хочется.
- Ушел-таки, надо уйти как можно дальше.
Сережу ведь они забили, подстрелили и забили прикладом. Я убежал один из партии. Несусь.
- Серегу убили, жалко, вдвоем бы было сподручней. Хочется спать, надо отдохнуть. Ой, некогда, надо идти на восток. Не могли же они далеко пройти. Они должны остановиться, из-под них можно уйти. Я устал, ради чего все это, все равно сдохну. Не сдохнешь, если не будешь ныть. Идти на восток. А где он, восток? Куда иду, не знаю. Солнца ни хрена не видно. Это только в книгах писать, ориентироваться по солнцу, оно и не встает иногда. Кружишь по лесу, кружишь. Не знаешь, где свои... уж лучше бы в колонне все вместе. Вместе и гибнуть веселей. Ну и вернулся бы к Сереге. Эта твоя свобода-то оплачена такой ценой. Что же зря? Вот что мной двигает, не зря же его пристрелили. Не хочется об этом вспоминать, это уменьшает силы, терзания сейчас ни к чему. Надо идти на восток. Они не могут так далеко зайти. Были уже такие, пытались, но леса эти знаменитые, на них уже подавились однажды, в 1812. И этим будет же оказано сопротивление. Ведь так. Так, да не так. На Западной Украине их встречали цветами, фашистов-то. И у нас была часть людей, которые ждали, но Для большинства это было неожиданно. Чужие они.
|
|
|
Я стараюсь выйти к бывшей границе, там должны остановить. Это тут мы не ждали, там-то гарнизоны готовились. Там и армия, остановят. Должны остановить. Не могут они катить-
ся без сопротивления. Где-то должна быть действующая армия Не может так быть, такая огромная страна. За это время сориентироваться можно, собраться с силами. Там ждали, там армия, там свои. Надо выходить к своим, потому что этих погонят на запад. Только бы выйти из леса к своим. Можно выйти Только бы выбраться до холодов. Как медленно я иду. Ноги ничего не чувствуют. Какой кошмар, ноги, я иду слишком медленно. Я иду, но и они идут. Расстояние, которое я должен пройти, все увеличивается. Придется еще очень много пройти. Лес не кончается. Немцы двигаются только по дорогам, а по лесу боятся. Иногда выхожу к дороге, по которой идут немецкие войска, техника.
Дорога проселочная. Дороги хорошие - это Белоруссия. Я выглядываю из-за камня. Открытая местность, "газик", немцы. Они совершенно спокойно идут, идут закрытые машины, колонна автомашин. Близко к дороге держаться опасно, иногда они лес прочесывают. Чувство страха, желание поскорее отсюда выбраться. Неужели они зашли так далеко. Мне тяжело ориентироваться, я даже не знаю, где я.
Жарко. Похоже, у меня жар. Надо идти не останавливаясь. Я еще на территории, которая была у Польши. Они ее отбили. Хочется уйти на свою территорию, там где наши. Идти как можно быстрее, не останавливаясь, обходя жилье. Я заблудился, меня сносит севернее. Если идти южнее, там местность безлесная, приходится брать севернее. Заблудился, шел не на восток, а на север, хотя ориентируюсь, по солнцу иду на восток.
Голодаю. Одни ягоды, костра зажечь нечем, грибы сырыми не очень поешь. Как хорошо, что ягод много, черника в основном, да и голубика, но ее много-то не съешь, от нее пьянеешь. Какие-то корешки съедобные, иногда попадается можжевельник, и хвоя в ход идет, особенно если попадается лиственница, кисленькая, щавель. Легкая диспепсия и, конечно, легкое обезвоживание, губы сохнут. От того холеного мальчика не осталось ничего, меня даже трудно узнать. Меня, даже если бы кто-нибудь из знакомых встретил, не узнал бы. Ломишься как лось через этот лес, от всего шарахаешься. Какая сила гонит? Просто нужно идти на восток. Попутчик нужен, надо как-то сориентироваться.
|
|
|
Темные леса. Звереешь в этом лесу, вздрагиваешь от каждого звука, особенно когда ветка хрустнет. Болотистые места, труднопроходимый. Этой землей никто не занимается, бес-1 крайние леса, топи, болота. По такому лесу идти очень тяжело.1 Благо, что есть телогреечка, иначе замерз бы ночью. Комары.| Два месяца, идешь как в бреду, легкий звон в ушах, кружится
голова, легкость в теле, которая бывает от голода, - сильно измененное состояние сознания.
Идти на восток не останавливаясь. А жилье не попадается, только разрушенные хутора, но они на проезжей дороге. Но сколько так можно идти? Это рано или поздно должно кончиться. Как только наступит зима, это кончится естественным путем. Дожди. По болотам шлепаешь, вечно мокрые ноги, обкручены корой с березы. Давно бы стер, если бы не кусок коры, который их предохраняет. Я чувствую тело до колен, вниз смотреть страшно - ноги красные, все распухшие, иду с трудом. Видимо, есть бред. Пробираюсь. От мысли, что надо кого-нибудь встретить, ведь погибаю, сжимает, перехватывает горло. Кого-нибудь бы встретить, такая возможность, один шанс из тысячи...
И я встретил. Сердечко трепыхается, как в сильном испуге. Вижу: идет кто-то в форме, длинной шинели, ведет человека в военной гимнастерке и босиком. Он его куда-то ведет, а потом отпускает. Они один на один, я смотрю на них из леса. Дорога в лесу, две колеи - заросшая просека. Обычно они на прицеле автомата вели, а тут я оружия не вижу, он его как будто сопровождает. От страха кружится голова, и я нечего не вижу. Тому, что сопровождает, чувствую, тоже страшно. Он идет, приседает, одним словом, боится. Поручили ему шлепнуть... Стоило так далеко вести. Я ситуации не понимаю, но ощущение, что этот человек в форме местный. Диалог между ними:
- Отпустил бы, что грех на душу брать.
- Приказ, - но ему тоже страшно.
- Ну скажешь, что расстрелял или убежал. Сопровождающий уже колеблется. Мне не понятно, что
там происходит. Они шли от меня с правой стороны дороги. Если шлепнет, то прямо на дороге. Но он делает вид, что отвернулся, а пленник перебегает дорогу и бежит в мой лес. У него руки связаны. Сопровождающий выжидает время и стреляет вверх, разворачивается и уходит, откуда пришел. Я бегу по лесу в сторону беглеца и вижу его лежащим, то ли от испуга, то ли споткнулся. Я бегу к нему развязать руки, самому впору завалиться. Живой человек! И тоже убежал, надо соединяться. Мне тяжело дышать и говорить, я своего голоса за эти два месяца не слышал. У меня что-то клокочет в горле, я так слаб, что руки поднять не могу. Тороплюсь, как могу. Для меня это надежда на спасение, теперь нас будет двое. Что-то пытаюсь сказать сквозь зубы, плохо получается, зубы все время сжаты. Приблизился к нему, пытаюсь развязать ему руки, они и не сильно связаны. Он затих... Видимо, ударился, падая. Не реа-
гарует, может быть, думал, что тот самый нагнал. Пытаюсь его поднять, он дико на меня смотрит, глаза у него круглые. Еще бы, за два месяца какая рожа - косматый, не бритый. Я тащу его в лес. Я как в тумане, все расплывчато. Меня все время раздражает его трусливость, даже в походке, он все время приседает.
Меня скручивает, пил-то воду из болота, все что угодно может быть. Пытаюсь ему что-то сказать.
- Да свой я, - слова не подбираются, язык не слушается.
- Да не торопись ты.
- Мне трудно говорить, я отвык.
- Оно похоже.
- Надо быстрее. Подразумевается "бежать".
- Что бежать, ты хоть знаешь, куда бежать-то.
У меня внутреннее движение - только вперед бежать, хоть до Москвы, вперед и вперед. По внешнему виду можно заметить, что я уже не ориентируюсь.
- Ты, видать, давно плутаешь?
В ответ мычание, я не хочу говорить не то чтобы осознанно, а скорее инстинкт самосохранения. У меня переутомление, я с трудом понимаю смысл его слов. Только теперь я понял, как я устал.
- Тебя как звать?
Я на это вскидываю голову резко, глаза совершенно шальные. Думаю, ты слишком много хочешь знать, там не сказал и тут не скажу.
- Ладно, разговоры потом. Идти надо сюда, - он показывает в сторону под углом 45 градусов к тому направлению, куда я его тащил, - я места эти знаю.
Они заблудились, сопровождающий испугался, поэтому состоялась сделка - "Ты меня отпусти, а я тебе дорогу покажу". Состояние шока у него прошло. Мы идем.
- Ты хоть представляешь, где мы?
- Нет,- я даже не представляю, где я сейчас, я заплутался, заблудился. Я уже не человек, а существо, которое всего боится и от всего шарахается. Я ему не доверяю, он мне не нравится. Для меня он слишком пожилой, обрюзгший, трусоватый. Непонятно, кто он, военный или штатский. Хоть на нем гимнастерка, мне кажется, что она не его. Диссонанс его формы и его трусливости. Меня это настораживает, как животное, тело начинает ощущать старые раны, ощущения штыря в солнечном сплетении, ноют зубы. Остаюсь с напарником, чтобы хотя бы во сне отдохнуть. За два месяца этих скитаний истощение сильное.
- Будем держаться вот так... Немцев в лесу мало, - он погони не опасается. - Этот выйдет только к вечеру, а ночью они в лес не сунутся.
Осознаю, что делаю ошибку, давая себя уговорить. Я тащил еГ0 в лес под 90 градусов к дороге, скорей и подальше, а он шел под 45, получилось, что мы вернулись к дороге. Перешли ее она заканчивалась на хуторе, дальше дороги не было, болото' Он сказал, что там сможем еды перехватить.
Это была ошибка.
Хутор. Холодноватый день, сентябрь. Подходим к хутору. Часа два сидим, наблюдаем. Запуганные такие, но есть хочется. Сидим у дороги, а там одинокий дом-развалюшка, крытый соломой. Состояние страха, усталости, очень уж опасно, доведены. Чувство опасности сдерживает, а чувство голода толкает.
Колодец с той стороны леса, журавль высокий над ним. Вырубки, гарь не гарь. Лес серьезный, хвойный, сумрачный. Дорога настеленная. Торфяное какое-то место. Состояние как сквозь воду или вату. Чувствую запах болота терпкий и запах жилья. Все мои устремленья в этом доме, я не вижу вокруг себя ничего. Жилье притягивает к себе сильнее, чем страх.
- Давай выйдем. А он:
- Открытое место, негде спрятаться. Может, дождемся вечера?
Не видно никакого движения в доме, признаков жизни нет. Наконец какая-то женщина вышла и ушла в дом.
- Нет, я пойду, подожди здесь.
Я, пригибаясь, озираясь, крадусь к дому по открытой местности. Страшно. Захожу в сени. На шум выходит пожилая женщина, тоже изможденная. В сенях темно, она испуганно:
- Кто здесь?
Стоит на пороге, свет из горницы падает сюда. У меня такой вид, что боюсь, что она испугается, закричит.
- Мать, ради Езуса, накорми.
- Ты один? Матка Боска, - пытается рассмотреть, причита-ет, -...Иезус крист.
Не крестится, только руку поднесла ко рту. В избе дети, они как раз едят, она их спиной загородить пытается.
- Побудь, только детей схороню, негоже им такого смот-Реть.
Я осунулся, очень исхудавший, вид жуткий, что-то звериное, затравленное уже есть, щетина сильная, можно испугаться. Я не вхожу, стою, сил нет, прикоснулся виском к притолоке. В сенях земляной пол, метла стоит, пахнет березовым веником, маленькое окошечко. Мне плакать хочется, состояние слабости, в изнеможении, что пахнет едой, жильем. Разговор не на русском языке идет, с местным говорком: "тикайте... щу_ кайте...". Женщина детей на печь загоняет. Непонятно, девочки или мальчики, стрижки короткие, под горшок, одеты по-деревенски. Старший посветлее, младший потемнее, две головы пока вижу, глаза недоуменные из-за занавесочки.
- Заходьте.
Я остаюсь у притолоки. Она:
- Захадь.
Огласование, мягкость говора и суровость обстановки, слова мне трудно подбираются.
- Мамко, да я не один, нас двое. Може спроворишь что-нибудь на вынос, чтобы хаты не топтать.
- Чего уж там, сказала, зови.
Выхожу на крылечко, хочу свистнуть, но просто махнул рукой. Тот трусцой семенит. Звук по ступенечкам "топ-топ-топ", то-то, когда люди есть хотят.
- Эко вас, заходьте.
Хата мазаная и беленая изнутри. Чистенько, домотканые половики. Два окошечка, низкие потолки, лавки, сзади печка широкая, беленая. Она не топится, в ней пусто. Заступ за печкой, отгорожено занавеской. Стол длинный, деревянный. Я не крещусь на икону-рисуночек, но мне приятно, что в лесу она есть.
Сели за стол. Надо бы помыть руки, но не до этого. Я спиной к печке, мне не хочется, чтобы дети видели. Хлеб круглый. Крынка, низ темный, в печку ставится. Молоко я не смею, дети ведь, хлеб - да. Замешательство, руки грязные, как хлеб трогать руками такими. Она режет, прямо на стол кладет.
- Попить бы.
Она сама наливает молока по одной трети стакана. Жадно едим, на нее посматриваем, она тоже молча смотрит. Чувство благодарности, что она не расспрашивает и дает поесть спокойно, не надо отвечать с полным ртом. Своеобразный вкус домашней выпечки (по вкусу и цвету на рижский похож, с солодом). Крошки собираем. По куску съели, так еще хочется, но сдерживаемся.
- Куштовайте, ешьте-ешьте, Бог еще даст.
Еще по куску берем, ломти такие большие. Треть буханки, наверное, съели. Она режет остаток пополам. Я сглатываю слезу, мужик крепкий, но... Я понимаю, что это она для нас отрезает. Сами трогать хлеб не смеем, она ищет какую-нибудь тряпицу, чтобы его завернуть. Что-то настораживает, какой-то шум. Обостренный слух, шумит бортовая машина. Мы срываемся и бежим по касательной к лесу.
Немцы на грузовике, человек шестнадцать сидят в машине по бортам. Машина тяжело идет по бревнам. Собак нет. Мы без оружия, а там взвод автоматчиков, в касках, с ними эсэсовец (потом он меня поймает, первое знакомство с ним). Страх. Что они здесь делают, не понятно. Дальше дороги нет, она обрывается пустошью. Это тем более странно, что дорога -старый настил из бревен, топкое место.
Тот тянет меня:
- Пойдем отсюда, что тут смотреть. Ты еще долго будешь? Понимаю: надо идти, но что-то приказывает остаться, что-то должно произойти. Не могу уйти.
- Отстань, оставь меня в покое.
Он такой трусливенький. Те бегают, осматривают, заглядывают в колодец, выстраиваются. Там остался хлеб, он меня притягивает, надежда, что побудут и уедут.
- Надо уходить, да тикаем, Стае.
- Хлебушек остался.
- Давай, надо ноги уносить, бежим.
- Иди один.
- Пойдем, пойдем отсюда, - тянет за рукав.
- Не хочу, оставь.
Опять бежать, скрываться, как собака. Я продвигаюсь поближе, чтобы видеть, что происходит. Он боится, не хочет со мной остаться, так и ушел.
Зашел главный черный в дом. Немцы в доме, выводят их из хаты и ставят около колодца. Немец орет на нее, она понять не может, переводчика нет, сурово так смотрит, руки положила на младшего, старший к ней прижался. Немцы шарят вокруг. На ломаном русском ей:
- Раздевайся, шнель-шнель.
Я смотрю из леса совершенно завороженный. Я один, я в Ужасе, неужели их убьют. Дети жмутся к ней, она их поворачивает к себе лицом. Он приказывает автоматчикам, они становятся с двух сторон от него. Он достает пистолет, он ее расстреливает из пистолета, те - детей. Стрельбой из автомата пе-ребивают деревяшку, на которой ведро, всплеск воды. Я не вижу, я отворачиваюсь. Я не могу этого видеть. Одежду они сбросили в колодец, а трупы остаются у колодца. Я чуть вглубь леса отошел. Они грузятся на машину и уезжают. Я выхожу, вижу мертвые тела. Две девочки, старшей лет тринадцать, другой шесть-семь. Детское тело, крови нет, а только маленькое пулевое ранение. Я смогу все забыть, но не это. Тела голые они их расстреливали голыми, рядом лежат на земле. Разве' можно это вынести? У меня спокойное отношение к войне как обрезало. Чувство ненависти - уничтожать.
Чувство вины, что их из-за меня убили, первая смерть, в которой виноват я. Женское голое тело, меня потрясло, что ее убивали голой.
Сколько убийств, я не хочу на это смотреть. Не хочу! Я не хочу это помнить, но я не могу это забыть! Фашисты, гады, негодяи, мерзавцы, я не хочу вас знать! Я не хочу помнить, как вы расстреливали, оккупанты. Кто вас сюда звал? Вас никто не звал. Вы не люди, вы - нелюди.
Я их не могу оставить, надо хоть похоронить. Я смотрел на них... и не видел, как те подошли, получил прикладом по шее. Потерял сознание и упал вперед, уткнувшись мордой в песок. Хорошо, что вырубаешься, лишнего не видишь, как природный предохранитель.
...Я не знаю, где я. Некоторое время пролежал, поднимаю.голову, рядом со мной сапоги. Что же они меня преследуют? Состояние видения сильно искаженное, они огромные, сапога уходят в небо, черные сапоги. Он носком сапога поднимает мою голову под подбородок. Двинул сапогом и что-то спрашивает. Ощущаю этот круглый носок сапога, он жесткий.
Меня поднимают. Брюки с меня сняли, я в одной рубахе. - Хенде хох!
Вопросы по-немецки. Я не понимаю, что от меня хотят. Я ничего не понимаю, и не надо, слава Богу, отвечать. Двое держат, а офицер спрашивает. Стоять не могу, голова туда-сюда, хочется сползти, осесть, не дают. Хреново, хреновые дела. Ощущения в теле - срез приклада прямо в дых, самого удара не чувствуешь, чувствуешь только потом. Я вижу, как он замахивается, но не соотношу это с собой. Дыхание перебито. Я бы что-то и мог ответить, но я не понимаю, что они меня спрашивают. Руки не связаны, опускаюсь на колени. Пока сижу, бить не будут... Ошибся, врезали, удар по голове. Пытаюсь голову закрыть, но тут же получил прикладом. В голове тяжесть. Как только пытаюсь загородиться, туда следует удар. Не с остервенением, а планомерно, спокойно. Удары довольно хорошо рассчитаны, но кости целы. Куда-то заваливаюсь, там ничего нету, только тошнота, пустота.
Тело они поднимают, а тело на месте. Смотрю со стороны на себя. Меня держат за руки. Обросший, лицом заросший, осунувшийся, немного странноватый. Узкое лицо, глаза закрыты голова висит, густые темные волосы жесткие, не сваливаются. Я не хочу помнить зверского удара прикладом красно-коричневого цвета по голове, я хочу его забыть.
- Где есть партизаны? Ты был не один, где остальные? - на меня орет офицер на ломаном русском языке. Поднимают за руки, я шепчу:
- Не знаю я, я ничего не знаю.
Слова "партизаны" еще не знаю, так что он от меня хочет?
- Я не понимаю, что вы меня спрашиваете. Мне нечего говорить, я ничего не знаю.
Как хорошо, что я ничего не знаю.
- Не знаешь?
Удар снизу под дых. Хочется пополам сложиться, меня что-то не пускает - держат за плечи. Перед глазами темно, но еще живой. Боль в животе. Когда подняли за руки, бьют кулаком в нос. Нос не дышит, поднимается тошнота, бьет кашель.
- Кто есть ты?...хлеба, - он сует мне буханку. Переводчика не могли дать, объясняйся тут с ним. Морда, о гад!
- Кому это? Отвечаль...
- Да ты ж, сука, все равно ничего не поймешь. Я ничего не знаю, да и знал бы, ты все равно ни хрена бы не понял.
- Кто есть хрена?
Смешно, и я бы посмеялся, если бы не умирать. Пока в сознании.
- Ну что лютуешь, бей сколько хочешь, гад, хоть убей. Удар.
- Хенде... хох,- это он уже на них орет.
Валяюсь, поднимают, руки заламывают, боль в запястьях, снова бьют под дых, складываешься и на плечах повисаешь. Двое автоматчиков держат за руки. Бьют, хотя боли, да и вообще ничего я уже не чувствую. Мыслей никаких. Хорошо лежать, дорога любая минута передышки. Начинают снова пинать ногами. Пока поднимает ногу, в этот момент собираешься, чтобы перенести удар. Тяжело на уровне дыхала, что-то высоко бьют, надо бы пониже. Он, тот, что бьет, разозлился. Я еще не знаю, что это эсэсовская форма, она просто черная. Я ничего не хочу из этого помнить, я хочу все это забыть. Забыть!
Не сломают они нас.
- Справились, сволочи, втроем на одного.
Я знал, что не надо было заходить. Наверно, они его ищут Он им зачем-то нужен. Ишь ты какой, подставил меня. Теперь я понимаю, почему ты первым послал меня в дом, боялся ты Вот не надо было заходить, я знал, что не надо было заходить Надо было брать левее, в лес. В лес они не сунутся. Наверно они его ищут. Что с меня спросить, я даже не знаю, как его зовут. Я не говорю по-немецки, я не знаю, за что меня бьют. Я далеко ушел от своего города, от своего завода. Меня никто здесь не знает. Они, по всей видимости, ищут его. Как неосторожно, два месяца шел, избегал всех, и на тебе. Вдвоем легче, как же. Дня не прошло. Столько сил, все напрасно, значит, и Серега погиб напрасно. Все было немыслимо, два месяца диких усилий, нечеловеческих страданий. Два месяца я без хлеба. Из-за одного куска всех убили, а теперь и меня тоже. Идиот, так попасться.
От отчаяния душат слезы. Так вляпаться. Бесполезно. Лучше бы я на заводе, я бы там им гадил, лучше бы я остался в городе, чем так. Никаких шансов. В принципе, меня узнать невозможно, меня здесь никто не может узнать. Это все случайность, такая глупая случайность. А машина-то ушла, они же ушли. Ну как я не заметил, что кто-то остался. Надо было считать. Теперь уже поздно. Снявши голову, по волосам не плачут. Оставьте меня в покое. Я уж и сам умру. Хватит меня бить, я устал, мне все надоело. Скорей бы пристрелили бы что ли.
У меня один вопрос, почему они меня не пристрелили. Патрона на меня пожалели, решили, что еще успеют? Состояние полуобморочное, но пока жив. Лупят, хорошо лупят. Бьют, чтобы бить, со смехом, медленно, садистически. Я пытаюсь расслабиться, тогда не так больно. Бьют, бьют... он сапогом, а они прикладом. Как толкут чем-то. Сапоги гуляют по мне, кругленькие носки входят в тело. Я >же не чувствую удары, только сворачиваешься, корчишься. То, что называется пинать ногами, но удары очень точные, бить-то они знают куда. Не хочется верить, что это происходит со мной.
Прикладом-то не нужно, а ногами можно. Бьют ногами, тяжелым сапогом сзади, снизу, со спины, с подъемом, так чтобы не было детей. Лежу, поджав ноги к подбородку. Удары круглые, жесткие-жесткие. Скорей бы оставили в покое. Боль во всем теле. Планомерно им бить надоело, стали бить наотмашь прикладом внизу, в области поясницы, чтобы размозжить всего. Двое солдат бьют уже куда попадет, дубасят просто наотмашь сапогом по голове. Тошнота, вырвало даже - сотрясение мозга. Тело уже аморфное. Позвоночник не перебит. Я
|
|
|
