Осмысление предназначения поэта и поэзии

Насколько идеал отрешенного созерцательного настроения был духовно сроден Пушкину, об этом можно судить по тому, что самый образ поэта запечатлен у него своеобразными аскетическими чертами. Поэт, как орел, парит и царит над миром. Ему чужды заботы о «нуждах низких жизни», о практической «пользе» и даже о нарочитом нравственном поучении ближних. «Служенье муз» требует самоуглубления и потому «не терпит суеты». Поэт есть «сын небес», — не «червь земли». Его призвание есть служение жреца, который не может «забыть алтарь и жертвоприношенье» для метлы, чтобы «сметать сор с улиц шумных». Осененный вдохновеньем, он бежит, «дикий и суровый», «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы».

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв, -

в этих замечательных словах Пушкина, являющихся его поэтическою исповедью, он не только напоминает Гете, видевшего назначение поэта в постоянном созерцании Божественного Лика, но является помимо своей воли созвучным аскетическому мировоззрению древних подвижников, искавших прежде всего безмолвия в отъединении от мира. Исполненные любви и смирения, последние были, конечно, далеки от гордого аристократизма, который сказывается в презрительных словах поэта, служащих эпиграфом для его стихотворения «Чернь»: Procul este profani. Но они также ставили созерцание небесных красот выше «внешнего делания», к которому они относили и деятельное служение ближним. Этот последний подвиг доступен многим, а чистое созерцание горнего мира, являющееся венцом иноческого пути, есть удел избранных.

«Господь, — пишет наиболее яркий представитель этого направления иноческой жизни Исаак Сирин, — оставил Себе одних для служения Ему посреди мира и для попечения об Его чадах, других избрал для служения пред Ним. Можно видеть различие чинов не только при дворах земных царей, где постоянно предстоящие лицу царя и допущенные в его тайны славнее тех, которые употреблены для внешнего служения, — это же усматривается и у Небесного Царя. Находящиеся непрестанно в таинственном общении и беседах с Ним молитвою — какой свободный доступ стяжали к Нему!» «Проводящим жительство в чине ангельском, в попечении о душе не заповедано благоугождать Богу попечением житейским, т. е. заботиться о рукоделии, принимать от одних и подавать другим. И потому не должно иноку иметь попечения о чем-либо колеблющем ум и низводящем его от пред стояния пред лицом Божиим». «Когда придет тебе помышление вдаться в попечение о чем-либо по поводу добродетели, отчего может расточиться тишина, находящаяся в твоем сердце, тогда скажи этому помышлению: хорош путь любви и милости ради Бога, но и я ради Бога не желаю его».

Однако это не значит, конечно, что подвижник думает только о личном спасении. Чем более иноки приближаются к Богу, тем теснее они объединяются сердцем со своими братьями, хотя бы и удаленными от них пространством. Возносясь в заоблачный мир, эти герои духа всех поднимают к небесам с собою, и самый пример их высокой «ангельской» жизни, и их горячая молитва являются лучшим благословением для мира.

То же в известной степени можно сказать и о поэте. В приливе вдохновенья он чувствует трепетно «приближение Бога», как это художественно изобразил Пушкин в своих «Египетских ночах», и тогда он, отрешаясь от земли, невольно влечет с собою читателя к горним высотам. Самое восприятие мира у поэта, как и у подвижника, носит созерцательный характер. Гений также зрит идеальный мир, хотя и далеко не с такою ясностью и уверенностью, как благодатный аскет, у которого «ведение переходит в видение молитвы», по словам того же Исаака Сирина. Диапазон духовного слуха Пушкина был очень широк: он слышал и «дольней лозы прозябанье», и «неба содроганье», и «горний Ангелов полет».

В таинственных глубинах поэтического наследства Пушкина до сих пор еще много не вполне разгаданных уроков духовной мудрости. Кто такая, например, «смиренная, величавая жена, приятным сладким голосом» беседовавшая с поэтом и его сверстниками в детстве?

Смущенный «строгою красою ее чела и полными святыни словесами», он, однако, превратно толковал «про себя» последнее и убегал от нее в чужой сад, чтобы созерцать «двух бесов изображенья», влекших к себе его юное сердце своею «волшебною красотою», — «лживых и прекрасных» в одно и то же время. Мережковский (в «Вечных спутниках») в этой строгой и величественной Наставнице видит Добродетель, а митрополит Антоний (Храповицкий) склонен был понять под нею даже вечную Учительницу людей — Церковь, урокам которой неохотно внемлет юность. Вопреки ее предостережениям, последняя в минуту искушения нередко подменивает истинную вечную красоту обольстительным призраком. К концу жизни его духовное зрение особенно изощрилось и углубилось. Барант был поражен возвышенностью и проницательностью его суждений по религиозным вопросам. Одною из последних его записей, связанных с мыслью о переезде в деревню, была: «Религия. Смерть». Очевидно, эти два предмета, тесно связанные в его представлении, глубоко занимали его внимание в то время, как его внешняя жизнь кружилась в вихре светской суеты. Разлад между внешним и внутренним человеком все ярче ощущался им по мере приближения к своему исходу. Он рвался из этих гнетущих мелочей жизни, как лев из сетей, всячески стремился сбросить с себя бремя «забот суетного света», но не мог. В этом была трагедия последних дней его жизни. В нем действительно было как бы две души, которые рвались врозь и жаждали разделения.