Глава XI. Язык, беспорядок и помехи

ГЛАВА XI

ЯЗЫК, БЕСПОРЯДОК И ПОМЕХИ

В главе IV я ссылался на очень интересную работу, недавно проделанную д-ром Манделбротом, работающим в Парижском университете, и профессором Гарвардского университета Якобсоном ⁷⁵ над различными явлениями языка, включая, помимо других вопросов, рассмотрение оптимального распределения длин слов. В настоящей главе я не намереваюсь входить в подробности этой работы, а скорее попытаюсь развить следствия из некоторых философских предположений, высказанных этими двумя авторами.

Они считают, что коммуникация – это игра, ведущаяся совместно говорящим и слушающим против сил беспорядка, представленных обычными коммуникативными трудностями и некоторыми предполагаемыми личностями, пытающимися воспрепятствовать сообщению. Собственно говоря, затрагиваемая в этой связи теория игр фон Неймана имеет дело с одной командой, которая сознательно старается передать сигнал, и с другой командой, которая прибегнет к любой стратегии, чтобы помешать передаче сигнала. В строгой теории игр фон Неймана это означает, что говорящий и слушающий сотрудничают в стратегии, исходя из предположения, что вызывающий помехи контрагент прибегает к самой лучшей стратегии, для того чтобы спутать их, опять-таки исходя из предположения, что говорящий и слушатель до настоящего момента использовали лучшую стратегию и т. д. [c. 190]

Говоря более обычным языком, как сторона, налаживающая коммуникацию, так и производящие помехи силы вправе использовать технику блефа, для того чтобы спутать друг друга, и вообще эта техника будет использована с целью не дать другой стороне возможности действовать на основе твердого знания техники одной из сторон. Обе стороны будут, следовательно, прибегать к обману: силы, производящие помехи, – для того чтобы приспособиться к новой технике сообщения, развитой устанавливающими сообщение силами, а эти последние – для того чтобы перехитрить любую стратегию, уже выработанную производящими помехи силами. В этой связи в отношении научного метода имеет величайшее значение замечание Альберта Эйнштейна, которое я цитировал в одной из предыдущих глав «Der Herr Gott ist raffiniert, aber boshaft ist er night» («Бог коварен, но не злонамерен»).

Это замечание – далеко не шаблонная фраза, а заявление с глубоким смыслом, касающимся стоящих перед ученым проблем. Открытие секретов природы требует мощной и тщательно разработанной техники, однако, поскольку речь идет о неживой природе, мы можем ожидать по крайней мере одной вещи – что любой возможный наш шаг вперед не будет парирован изменением стратегии природой, намеревающейся обмануть нас и сорвать наши планы. В самом деле, поскольку речь идет о живой природе, могут быть известные ограничения этому утверждению, ибо истерия часто вызывается перед аудиторией и с намерением, часто бессознательным, мистифицировать эту аудиторию. С другой стороны, точно так же, когда представляется, что мы покорили болезнетворный микроб, то этот микроб может видоизмениться и обнаружить свойства, которые, как по крайней мере кажется, были развиты с сознательным намерением вернуть нас к тому положению, с которого мы начали.

Эти капризы природы независимо от того, насколько они могут досаждать врачу-практику, к счастью, не относятся к числу тех трудностей, которые стоят перед физиком. Природа играет честно, и если после подъема на одну горную гряду физик видит перед собой на горизонте другую вершину, то [c. 191] она не была умышленно воздвигнута там, чтобы свести на нет усилия, которые он уже сделал.

На первый взгляд может показаться, что при отсутствии сознательных и преднамеренных помех, которые ставятся природой, ученый-исследователь должен был бы действовать наверняка и что он всегда действует так, чтобы даже предумышленная и стремящаяся обмануть нас природа не помешала ему приобретать и передавать информацию наиболее благоприятным образом. Эта точка зрения неоправданна. Коммуникация вообще и научное исследование в частности требуют больших усилий, даже если это и плодотворные усилия, а борьба с несуществующими привидениями вызывает пустую трату сил, которые следует экономить. Нельзя вести свою коммуникативную или научную жизнь, занимаясь борьбой с духами. Опыт в достаточной степени убедил каждого активно работающего физика, что любая мысль о природе, которую не только трудно объяснить, но которая сама активно противодействует этому объяснению, не была оправданна, поскольку это относится к его прошлой работе, и поэтому, для того чтобы быть активно работающим ученым, он должен быть наивен, и даже сознательно наивен, предполагая, что имеет дело с честным богом, и должен задавать свои вопросы о мире как честный человек.

Таким образом, naivete ⁷⁶ ученого, хотя и является профессиональным качеством, не является профессиональным недостатком. Человек, который подходит к науке с точки зрения офицера уголовной полиции, тратил бы большую часть своего времени, расстраивая интриги, которые ему никогда не подстраивались, выслеживая подозреваемых, которые и не собирались уклоняться от ответов на прямые вопросы, и вообще играя в модную игру в полицейских и воров, которая теперь ведется в рамках официальной и военной науки. У меня нет ни малейшего сомнения, что современное помешательство лордов научной администрации на детективах – одна из главных причин бесплодности столь большой части научной работы в наше время.

Отсюда, почти как из посылок силлогизма, следует вывод, что нет других профессий, кроме профессии сыщика, [c. 192] которая может дисквалифицировать и действительно дисквалифицирует человека в ведении наиболее эффективной научной работы, заставляя его подозревать природу в неискренности и делая его неискренним в его отношении к природе и к вопросам о природе. Солдата обучают рассматривать жизнь как конфликт между человеком и человеком, однако даже он не так сильно привержен к этой точке зрения, как член воинствующей религиозной организации – солдат креста или серпа и молота. Здесь наличие в основном пропагандистской точки зрения гораздо более важно, чем специфический характер пропаганды. Является ли военная организация, с которой связывают себя торжественной клятвой, организацией Игнатия Лойолы ⁷⁷ или любой другой, – имеет очень малое значение до тех пор, пока член этой организации считает, что правота его убеждений более важна, чем поддержание его свободы и даже его профессиональной naivete. Он непригоден для высших битв науки независимо от того, какова его преданность и пока эта преданность является абсолютной. В настоящее время, когда почти каждая правящая сила, будет ли она правой или левой, требует от ученого следования догматам, а не ясного открытого ума, легко понять, насколько уже пострадала от этого наука и какие дальнейшие унижения и дезорганизации науки можно ожидать в будущем.

Я уже указывал, что дьявол, с которым борется ученый, – это дьявол беспорядка, а не сознательного преступного намерения. Та точка зрения, что природа обнаруживает энтропическую тенденцию, является точкой зрения св. Августина, а не манихейцев. Неспособность природы проводить агрессивную политику с целью умышленного нанесения поражения ученому означает, что ее злые дела являются результатом слабости характера ученого, а не какой-то особой злой силы, которую природа может иметь и которая равна принципам порядка во Вселенной или превосходит их. Все же эти местные и временные принципы порядка во Вселенной, вероятно, не очень отличаются от того, что религиозный человек подразумевает под богом. Для сторонников точки зрения св. Августина все черное в мире является негативным и просто представляет собой отсутствие белого, тогда как для [c. 193] манихейцев белое и черное – это две противоположные армии, выведенные на линию огня друг против друга. Всем крестовым походам, всем джихадам, всем войнам коммунизма против дьявола капитализма присущ неуловимый эмоциональный оттенок манихейства.

Поддержать точку зрения св. Августина всегда было трудно. При малейших волнениях она имеет тенденцию превратиться в скрытое манихейство. Эмоциональная трудность августинства проявляется в дилемме Мильтона в «Потерянном рае». Если дьявол есть всего лишь создание бога и принадлежит миру, где бог всемогущ, и если дьявол служит лишь для того, чтобы подчеркнуть некоторые теневые стороны жизни, то великая битва между падшими ангелами и силами бога становится примерно такой же интересной, как профессиональная схватка борцов. Если поэма Мильтона обладает большим достоинством, чем одно из этих представлений с оханьем и рычанием, то дьяволу должен быть дан шанс выигрыша, по крайней мере в его собственной оценке, даже если это будет лишь внешний шанс. Слова дьявола в «Потерянном рае» передают его уверенность во всемогуществе бога и безнадежности борьбы с ним, все же его действия указывают на то, что он, по крайней мере эмоционально, рассматривает эту борьбу как хоть и безнадежное, но не совершенно бесполезное отстаивание прав своего воинства и своих собственных. Даже дьявол св. Августина должен следовать по его пути, или он обратится в дьявола манихейцев.

Любому религиозному строю, следующему военному образцу, присуще то же самое искушение впасть в манихейскую ересь. Он уподобляет силы, с которыми борется, независимой армии, обреченной на поражение, но могущей, по крайней мере предположительно, выиграть войну и самой стать правящей силой. По этой причине подобный строй или организация внутренне непригодны для того, чтобы поощрять августинскую точку зрения среди ученых; более того, этот строй не высоко ценит по своей шкале добродетелей интеллектуальную честность. Против коварного врага, который сам прибегает к обману, допустимы военные хитрости. Таким образом, религиозный военный строй едва ли не [c. 194] вынужден придать большое значение повиновению, признанию веры и всем ограничивающим факторам, которые калечат ученого.

Правда, никто не может говорить от имени церкви, кроме самой церкви, однако так же верно, что находящиеся вне церкви могут и даже должны иметь свое собственное мнение об этой организации и ее претензиях. Также верно, что коммунизм как духовная сила есть в основном то, чем представляют его коммунисты, однако их заявления имеют обязывающую силу для нас только как вопросы определения идеала, а не как описания специфической организации или движения, в соответствии с которым мы можем действовать.

По-видимому, собственные взгляды Маркса были августинскими, и для него зло представляло собой скорее недостаток совершенства, чем автономно стоящую силу, борющуюся против добра. Тем не менее, коммунизм вырос в атмосфере битвы и конфликта, и его общая тенденция, по-видимому, состоит в том, чтобы обратить конечный гегелевский синтез, которому соответствует августинское отношение ко злу, в будущее, которое имеет если и не неопределенно далекое, то по крайней мере очень отдаленное отношение к происходящему в настоящее время.

Таким образом, в настоящее время в вопросе практического руководства как лагерь коммунизма, так и многие элементы в лагере церкви занимают определенно манихейскую позицию. Я имею в виду, что манихейство представляет собой плохую атмосферу для науки. Как ни странно, это происходит потому, что оно представляет собой плохую атмосферу и для веры. Когда мы не знаем, является ли наблюдаемое нами явление делом рук бога или сатаны, то колеблются сами корни нашей веры. Только при таких условиях можно сделать важный преднамеренный выбор между богом и сатаной, и этот выбор может привести к служению дьяволу или, иначе говоря, к колдовству. Более того, только в атмосфере, где действительно возможно колдовство, процветает охота за ведьмами как имеющая важное значение деятельность.

Я сказал, что наука невозможна без веры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зависит наука, является по [c. 195] своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки. Невозможно доказательство того, что природа подчинена законам, ибо все мы знаем, что мир со следующего момента может уподобиться игре в крокет из книги «Алиса в Стране чудес», где шарами служили живые ежики, молотками – живые фламинго, где солдаты, изображавшие крокетные ворота, беспрестанно переходили на другую сторону площадки, а правила игры устанавливались от случая к случаю деспотическим указом королевы. Именно к миру, подобному этому, должен приспосабливаться ученый в тоталитарных странах независимо от того, являются ли они правыми или левыми.

То, что я сказал о необходимости веры в науке, одинаково верно для чисто причинного мира и для мира, где властвует вероятность. Никакое количество чисто объективных и отдельных наблюдений не может показать, что вероятность является обоснованной идеей. Иными словами, законы индукции в логике нельзя установить с помощью индукции. Индуктивная логика, логика Бэкона представляет собой скорее нечто такое, в соответствии с чем мы можем действовать, чем то, что мы можем доказать; и действие в соответствии с этой логикой есть верховное убеждение веры. Именно в этой связи я должен сказать, что изречение Эйнштейна о прямоте бога само является символом веры. Наука есть способ жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном счете обречено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки. [c. 196]