 |
Рождения, смерти и женитьбы 2 глава
|
|
|
|
— Мой зять держит гончих, — сообщил третий грузчик, стоявший без дела.
Он посмотрел на Кэла так, будто это совпадение было настоящим чудом, которое можно обсуждать часами. Но Кэлу пришел в голову только один вопрос:
— Собак?
— Точно, — подтвердил грузчик в восторге от того, что они понимают друг друга. — У него их пять. Правда, одна умерла.
— Жаль, — произнес Кэл.
— На самом деле не жаль. Она совсем ослепла на один глаз и ни черта не видела другим.
После этих слов грузчик загоготал, и беседа зашла в тупик. Кэл снова сосредоточился на птицах и улыбнулся, разглядев на самом верхнем карнизе своего голубя.
— Я его вижу, — сказал он.
Гидеон проследил за его взглядом.
— Кого это?
— Моего голубя. Он прилетел сюда. — Кэл указал рукой. — Вон там. Посреди оконного карниза. Видите?
Теперь вверх смотрели все трое.
— Он дорогой? — спросил грузчик-бездельник.
— Тебе-то что за дело, Базо, — заметил Шейн.
— Просто спросил, — ответил Базо.
— Он завоевывал призы, — сообщил Кэл не без гордости.
Он не сводил глаз с Тридцать третьего, но голубь не выказывал желания куда-либо лететь, а просто чистил маховые перья и время от времени косился глазами-бусинками на небо.
— Сиди там, — вполголоса приказал ему Кэл, — не двигайся. — Затем обратился к Гидеону — Ничего, если я войду? Попробую его подманить?
— Да сколько угодно. Старушенцию, которая здесь жила, увезли в больницу. Мы забираем мебель в счет уплаты долгов.
Кэл вошел во двор, пробрался между кучами старого хлама, вынесенного из дома этой троицей, и шагнул в дверь.
Внутри была сплошная рухлядь. Если бывшая владелица дома и имела что-нибудь ценное, все давно уже вывезли. Оставшиеся на стенах картины ничего не стоили, ветхая мебель еще не настолько устарела, чтобы снова войти в моду, а древние ковры, подушки и занавески годились только для мусорного контейнера. Стены и потолок покрывали пятна копоти, образовавшейся за долгие годы. Источники этой копоти — свечи — стояли на всех шкафах и подоконнике, обросшие сталактитами желтого воска.
|
|
|
Кэл прошел через лабиринт тесных темных комнат и попал в коридор. Здесь было так же безрадостно. Коричневый линолеум вздыбился и потрескался, всюду стоял застарелый запах плесени, пыли и гниения. Хорошо, что хозяйку увезли из этого убогого места, подумал Кэл. Куда бы ее ни отправили, пусть и в больницу, там хотя бы простыни сухие.
Он двинулся по лестнице. Странное чувство охватило его, когда он поднимался в сумрак верхнего этажа, с каждой новой ступенькой видя все хуже и слушая звуки птичьей возни на шиферной крыше, а над ними — приглушенные крики чаек и ворон. Без сомнения, это было самовнушение, но Кэлу почудилось, что голоса птиц расходятся кругами над домом, словно именно он и привлекает их внимание. Перед его мысленным взором возникла картинка, фотография из журнала «Нэшнл джиографик»: звездное небо, снятое с огромной выдержкой. Звезды размером с булавочную головку описывали круги по небу — или лишь казалось, что они движутся, — вокруг Полярной звезды, неподвижно застывшей в середине.
От этого расходящегося кругами звука и вызванной им картинки у Кэла закружилась голова. Он внезапно ощутил слабость и даже испугался.
Сейчас не время раскисать, упрекнул он себя. Нужно подманить голубя, пока тот не улетел снова. Кэл прибавил шаг. На верхней площадке лестницы он обогнул несколько предметов мебели, вынесенной из спальни, и открыл наугад одну из дверей. Это оказалась не та комната — Тридцать третий сидел на карнизе в соседней. Сквозь занавески из окна лился солнечный свет, от изнурительной жары на лбу Кэла выступал пот. Из комнаты уже вынесли мебель, и на память от хозяйки остался лишь календарь за шестьдесят первый год. На нем была напечатана фотография льва под деревом: косматая монолитная голова покоилась на широких лапах, пристальный взгляд.
|
|
|
Кэл вышел обратно на лестничную площадку, открыл другую дверь и на этот раз попал туда, куда нужно. Там, за мутным стеклом, сидел голубь.
Теперь все зависело от правильного выбора тактики. Необходимо действовать осмотрительно, чтобы не вспугнуть птицу. Кэл осторожно приблизился к окну. Тридцать третий, примостившийся на нагретом солнцем карнизе, вскинул голову и моргнул круглым глазом, но не двинулся с места. Кэл задержал дыхание и положил руки на раму, чтобы поднять окно, но оно не сдвинулось с места. Беглый осмотр объяснил почему: рама была намертво заколочена много лет назад. Не меньше дюжины гвоздей глубоко засели в древесине. Этот примитивный способ уберечься от воров, безусловно, добавлял уверенности одинокой пожилой женщине.
Внизу во дворе Кэл услышал голос Гидеона. Троица как раз вытаскивала из дома большой скатанный ковер, и Гидеон давал бестолковые указания.
— Заноси налево, Базо. Налево! Ты что, не знаешь, где лево?
— Я и иду налево.
— Да не на твое лево, идиот! Налево от меня.
Голубя на карнизе нисколько не тревожил этот шум. Он выглядел совершенно счастливым на своем насесте.
Кэл снова вышел на лестницу и на ходу решил, что остается одно — влезть на стену во дворе и попытаться подманить голубя оттуда. Он мысленно выругал себя за то, что не насыпал в карман зерна. Придется обойтись ласковыми словами и посулами.
Когда он снова вышел во двор, раскаленный от солнца, грузчики благополучно вытащили ковер и теперь отдыхали после совершенного подвига.
— Не вышло? — поинтересовался Шейн при виде Кэла.
— Окно не открывается. Попробую достать его отсюда.
Он заметил неодобрительный взгляд Базо.
— Отсюда вам никак не достать эту сволочь, — заявил Базо, почесывая свое пивное брюшко между футболкой и ремнем.
— Постараюсь дотянуться со стены, — сказал Кэл.
— Будьте осторожны… — сказал Гидеон.
— Спасибо.
— Так можно и шею сломать.
По щелям в осыпавшейся штукатурке Кэл забрался на восьмифутовую стену, отделявшую двор от соседнего.
|
|
|
Солнце припекало шею и макушку, и он снова ощутил головокружение, начавшееся на лестнице. Кэл оседлал стену, словно лошадь, и некоторое время привыкал к высоте. Этот насест был шириной в один кирпич — достаточно широко, чтобы пройти по нему ногами, но Кэл никогда не ладил с высотой.
— Судя по виду, отличная ручная работа, — раздался голос Гидеона внизу.
Кэл посмотрел вниз и увидел, что индиец сидит на корточках рядом с ковром, раскатанным так, что стал виден затейливый узор.
Базо подошел к Гидеону и внимательно оглядел ковер. Он уже лысел, и Кэл видел сверху, что его волосы тщательно набриолинены и уложены, прикрывая плешь.
— Жалко, что момент не слишком подходящий, — заметил Шейн.
— Придержи коней, — ответил Базо. — Давай-ка рассмотрим как следует.
Кэл вновь сосредоточился на проблеме перехода в вертикальное положение. Пусть ковер отвлечет их хотя бы на время, мысленно просил он, чтобы успеть подняться на ноги. Ничто не смягчало немилосердный жар солнца, ни единого дуновения ветерка. Кэл чувствовал, как ручейки пота стекают по груди, как прилипает к телу белье. Очень осторожно он начал вставать, уперся в стену одним коленом, обеими руками намертво вцепился в кирпичи.
Снизу доносились радостные возгласы. Их становилось все больше по мере того, как разворачивался ковер.
— Ты только глянь, какая работа, — говорил Гидеон.
— Ты думаешь о том же, что и я? — спросил Базо, понизив голос.
— Откуда я знаю, о чем ты думаешь, если ты мне не говоришь? — отозвался Гидеон.
— Скажем, если снести его в лавку Гилкрайста… Можно получить приличную цену.
— Шеф узнает, что ковер пропал, — возразил Шейн.
— Потише. — Базо напомнил компаньонам о присутствии Кэла.
Но Кэл был слишком сосредоточен на своем нелепом хождении по канату, чтобы уличать кого-то в воровстве. Он сумел встать на стену обеими ногами и теперь готовился подняться во весь рост.
А во дворе продолжался разговор:
— Возьми-ка за тот край, Шейн, раскатаем его целиком…
— Как думаешь, он персидский?
|
|
|
— Не имею ни малейшего понятия.
Очень медленно Кэл встал, раскинув руки в стороны. Он старательно держал равновесие и отважился бросить быстрый взгляд на оконный карниз. Голубь все еще сидел там.
Снизу донесся шорох разворачиваемого ковра Возгласы грузчиков перемежались словами восхищения.
Изо всех сил стараясь не отвлекаться на них, Кэл сделал первый неуверенный шаг по стене.
— Эй ты, — пробормотал он, обращаясь к птице, — помнишь меня?
Тридцать третий не обратил на него внимания. Кэл сделал следующий мелкий шажок, потом еще один, его уверенность крепла. Теперь он понял, как сохранить равновесие.
— Спустись ко мне, — льстиво произнес этот прозаический Ромео.
Голубь, кажется, узнал голос хозяина и наклонил голову в сторону Кэла.
— Иди сюда, мальчик… — звал Кэл.
Он протянул руку к окну и одновременно отважился сделать еще шаг.
И в этот момент вторая его нога соскользнула, или же под каблуком раскрошился кирпич. Он услышал собственный испуганный крик, от которого сидевших на карнизе птиц охватила паника. Они вспорхнули и улетели, а хлопанье их крыльев стало насмешливыми аплодисментами Кэлу, размахивавшему руками на стене. Он перевел блуждающий от страха взгляд с собственных ног на двор внизу.
Нет, не на двор. Двора не было — Кэл увидел ковер. Ковер был полностью раскатан и заполнил собой двор от стены до стены.
То, что произошло дальше, промелькнуло за пару секунд, но либо разум Кэла был быстр как молния, либо время исчезло, потому что ему показалось, будто в его распоряжении все время на свете…
Этого времени хватило, чтобы разглядеть волнующее хитросплетение узоров раскинувшегося внизу ковра, вселяющее трепет многообразие искусно вытканных деталей. От старости краски поблекли, пурпурный цвет стал розовым, а темно-синий — небесно-голубым, кое-где ковер был протерт до основы, но с того места, откуда смотрел Кэл, впечатление было ошеломляющее.
На каждом дюйме ковра были вытканы свои отдельные мотивы. Даже кайма состояла из разных узоров, немного отличавшихся друг от друга. Но впечатления чрезмерности не возникало, жадный взгляд Кэла явственно различал все фрагменты. Кое-где узоры соединялись и переплетались, а в другом месте разделялись, оставаясь рядом, как равные соперники. Одни оставались внутри границ каймы, а другие выходили за нее, будто желая присоединиться к пиршеству красок в середине.
По всему полю ленты красок выписывали арабески на фоне знойных коричневых и зеленых оттенков. Формы, казавшиеся чистыми абстракциями — как страницы дневника безумца, — вытеснялись стилизованными флорой и фауной. Но это великолепие бледнело в сравнении с центральной частью ковра — гигантским медальоном, ярким, как летний сад. Там замысловато переплетались сотни мелких узоров, и глаз воспринимал их как цветы или формулы, упорядоченность или сумятицу, находя отголосок каждого мотива где-то в другой части грандиозного полотна.
|
|
|
Кэл охватил все это единым чудесным взглядом. Со второго взгляда видение стало меняться.
Краем глаза он заметил, что остальной мир: двор, грузчики, дома, стена, откуда он падал, — внезапно исчезли. Кэл повис в воздухе, и безбрежность раскинутого ковра, его поразительные узоры заполнили его разум.
Он увидел, что узоры движутся. Узлы дрожали, желая развязаться, цвета перетекали друг в друга, и из этого союза красок рождались новые мотивы.
Каким бы невероятным это ни казалось, ковер оживал.
Ландшафт рождался из утка и основы. Точнее, множество ландшафтов, нагроможденных в фантастическом беспорядке. Разве это не гора восстает из облака красок? А это разве не река? Разве он не слышит рев воды, которая пенится и падает в тенистое ущелье? Внизу раскинулся мир.
А Кэл вдруг сделался птицей, бескрылой птицей, замершей на один леденящий кровь миг в потоке упоительного воздуха, напоенного сладкими ароматами. Одинокий свидетель чуда, дремлющего внизу.
С каждым ударом сердца глаза замечали все больше.
Озеро с мириадами островов, разбросанных по недвижной поверхности воды, как всплывшие на поверхность киты. Пестрое одеяло полей, чьи травы и злаки колыхались на том же ветру, на котором парил Кэл. Бархатные леса взбирались по склонам гладкого холма, а на вершине его возвышалась сторожевая башня. Солнечный свет и тени облаков скользили по ее белым стенам.
По разным признакам, это место было обитаемым, хотя людей Кэл нигде не заметил. Несколько домов виднелись у излучины реки, еще несколько замерли на краю утеса, искушая силу тяготения. Был здесь и город, похожий на кошмар архитектора: половина улиц безнадежно переплелись между собой, а другие заканчивались тупиками.
Столь же нарочитое пренебрежение к порядку Кэл замечал повсюду. Прохладные и жаркие области, плодородные и бесплодные земли сменялись наперекор всем законам, географическим и климатическим, словно все это создал некий бог, имевший слабость к противоречиям.
Как чудесно было бы погулять там, думал Кэл В таком небольшом пространстве заключено такое разнообразие, что никогда не угадаешь, огонь или лед поджидает тебя за поворотом. Подобное многообразие выше понимания картографов. Быть там, в этом мире, значит переживать бесконечное приключение.
А в сердце этих ожидающих пробуждения земель размещалось, пожалуй, самое поразительное. Синевато-серое огромное облако, чья середина пребывала в бесконечном движении, закручиваясь по спирали. Это зрелище напомнило Кэлу птиц, которые кружат над домом на Рю-стрит подобно громадному колесу небес.
Как только Кэл вспомнил об этом, он услышал крики птиц. В тот же миг ветер, поддувавший снизу и поддерживавший его, стих.
От ужаса у Кэла подвело живот: он сейчас упадет.
Крики сделались громче; птицы выражали восторг от его падения. Тот, кто узурпировал их стихию, кто сумел краем глаза узреть чудо, поплатится за это жизнью.
Он хотел закричать, но из-за скорости падения крик не успел сорваться с языка. Ветер ревел в ушах, дергал за волосы. Кэл попытался раскинуть руки, чтобы замедлить падение, но в итоге лишь перевернулся вверх тормашками, потом еще раз и еще, пока не перестал понимать, где небо, а где земля. И это уже милость, смутно подумалось ему. Он хотя бы не заметит приближения смерти. Будет просто кувыркаться и кувыркаться, пока мир не исчезнет.
Он пролетел сквозь тьму, не оживленную светом звезд, — голоса птиц все еще громко звучали у него в ушах — и сильно ударился о землю.
Было больно, и боль не проходила, что казалось странным. Ведь его всегда учили, что забвение лишено боли. И звуков. А здесь звучали голоса.
— Скажите что-нибудь, — требовал один голос. — Ну хотя бы «прощай».
Теперь послышался смех.
Кэл чуть приоткрыл глаза. Солнце светило ослепительно ярко, пока его не заслонил торс Гидеона.
— Вы ничего не сломали? — поинтересовался Гидеон. Кэл открыл глаза пошире. — Скажите что-нибудь, приятель.
Кэл приподнял голову и огляделся вокруг. Он лежал во дворе, на ковре.
— А что случилось?
— Вы свалились со стены, — ответил Шейн.
— Должно быть, оступились, — предположил Гидеон.
— Упал, — произнес Кэл. Он подтянулся и сел, чувствуя тошноту.
— Думаю, никаких серьезных повреждений у вас нет, — сказал Гидеон. — Несколько царапин, только и всего.
Кэл оглядел себя, убеждаясь в правоте грузчика. Он содрал кожу на правой руке от кисти до локтя и чувствовал слабость во всем теле от удара о землю, но никаких сильных болей не было. Единственное, что пострадало всерьез, — чувство собственного достоинства. Но от этого редко умирают.
Кэл поднялся на ноги, моргая и глядя в землю. Ковер прикинулся неживым. Никакой многозначительной дрожи в сплетении нитей, ни единого намека на скрытые высоты и глубины. И ни малейшего признака того, что остальные видели эти чудеса. Ковер был тем, чем он был: обычным ковром.
Кэл заковылял к воротам, пробормотав Гидеону слова благодарности. Когда он уже выходил в переулок, Базо сказал:
— Ваша птица улетела.
Кэл коротко пожал плечами и двинулся дальше.
Что же он сейчас пережил? Галлюцинацию, вызванную жарой или слишком скудным завтраком? Если так, видение было пугающе реальным. Кэл посмотрел на птиц, по-прежнему круживших над его головой. Они чувствовали что-то в этом месте, потому и собрались здесь. Или у них та же галлюцинация, что и у Кэла.
Он подвел итоги: единственное, в чем он был уверен, это в своих синяках. А еще в том, что находится в двух милях от отцовского дома, в городе, где прожил всю жизнь. И его, как заблудившегося ребенка, охватила тоска по дому.
IV
Контакт
Пересекая отрезок пышущей жаром мостовой между дверью отеля и стоящим в тени «мерседесом» Шедуэлла, Иммаколата внезапно вскрикнула. Она прижала руку к голове и уронила солнечные очки, которые всегда надевала в общественных местах Королевства.
Шедуэлл мгновенно выскочил из машины и распахнул дверцу, но его пассажирка отрицательно покачала головой.
— Слишком светло, — пробормотала она и неловко прошла через вращающуюся дверь обратно в вестибюль отеля.
Там было пусто. Шедуэлл поспешно последовал за ней и увидел, что Иммаколата отошла от двери подальше, насколько ее смогли донести ноги. Сестры-призраки охраняли ее, их присутствие искажало недвижный воздух, но Шедуэлл не мог сдержаться и упустить такую возможность: под видом вполне оправданного беспокойства он протянул руку и коснулся женщины. Подобный контакт был проклятием для нее и радостью для него. Радость усиливалась тем, что была запретной, поэтому он использовал любую возможность выдать прикосновение за непредвиденную случайность.
Недовольство призраков холодило его кожу, однако Иммаколата могла сама отстоять свою неприкосновенность.
Она развернулась в ярости от его наглости. Шедуэлл тотчас отдернул ладонь от ее руки. Его пальцы покалывало. Он считал минуты до того мгновения, когда ему удастся поднести их к губам.
— Прости, — сказал он. — Я забеспокоился.
Раздался чей-то голос. Из своего угла вышел портье с экземпляром «Спортивной жизни» в руке.
— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он.
— Нет, нет, — ответил Шедуэлл.
Однако портье смотрел не на него, а на Иммаколату.
— У нее, случаем, не тепловой удар? — спросил он.
— Может быть, — отозвался Шедуэлл. — Благодарю вас за участие…
Иммаколата отошла к подножию лестницы, подальше от испытующего взгляда портье.
Портье пожал плечами и вернулся в свое кресло. Шедуэлл подошел к Иммаколате. Она отыскала тень, или это тень нашла ее.
— Что случилось? — спросил он. — Просто из-за солнца?
Она не взглянула на него, но снизошла до разговора.
— Я почувствовала Фугу, — произнесла она так тихо, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы услышать. — И кое-что еще.
Шедуэлл ждал продолжения, но его не последовало. Когда он уже был готов нарушить молчание, она снова заговорила:
— Где-то в глубине горла… — Она глотнула, словно пыталась избавиться от чего-то горького. — Бич-Бич?
Неужели он правильно услышал ее? Иммаколата почувствовала его сомнения или сама разделяла их, потому что прибавила:
— Он был здесь, Шедуэлл.
При этих словах всего ее выдающегося умения владеть собой оказалось недостаточно, чтобы скрыть дрожь в голосе.
— Наверняка ты ошибаешься.
Она чуть заметно покачала головой.
— Он погиб и канул в прошлое, — сказал он.
Ее лицо казалось высеченным из камня. Двигались только губы, и Шедуэлл тосковал по ним, несмотря на то, что они изрекали.
— Такая сила не умирает, — проговорила она. — Она не может умереть до конца. Она дремлет. Она выжидает.
— Но чего? И зачем?
— Наверное, чтобы Фуга проснулась, — ответила она.
Ее глаза потеряли свой золотой цвет, сделались серебристыми. Капли менструума,[2]словно мерцающие в солнечном луче пылинки, падали с ее ресниц и испарялись. Шедуэлл никогда прежде не видел Иммаколату такой — она была близка к тому, чтобы выдать свои чувства. Зрелище ее уязвимости невероятно возбудило его. Член затвердел до боли. Однако она, судя по всему, оставалась равнодушна к его желанию или предпочитала ничего не замечать. Магдалена, слепая сестра, не была столь безучастной. Она, насколько знал Шедуэлл, жадно интересовалась теми субстанциями, какие проливают мужчины, и использовала их в своих жутких целях. Вот и сейчас ее силуэт, прилипший к углублению в стене, с головы до пят был воплощением этой жадности.
— Я видела пустыню, — произнесла Иммаколата, отвлекая внимание Шедуэлла от движений Магдалены. — Яркое солнце. Жуткое солнце. Самое пустое место на свете.
— Там сейчас находится Бич?
Она кивнула:
— Он спит. Думаю… он забыл, кто он такой.
— Значит, так оно и будет дальше, — сказал Шедуэлл. — Кому, скажи на милость, придет в голову его будить?
Но эти слова не убедили даже его самого.
— Послушай, — продолжил он, — мы отыщем и продадим Фугу раньше, чем он успеет перевернуться на другой бок. Мы зашли слишком далеко, чтобы теперь остановиться.
Иммаколата ничего не ответила. Ее глаза все еще были сосредоточены на том, что она видела, или ощущала, или то и другое разом минуту назад.
Шедуэлл очень смутно понимал, какие силы здесь действуют. В конце концов, он всего лишь чокнутый, его человеческий кругозор ограничен. Сейчас он был этим даже доволен.
Зато одно он отлично понимал. Фуга оставляет следы из легенд. За долгие годы поисков он познакомился с множеством способов, какими она давала о себе знать, — от колыбельной песни до предсмертной исповеди — и давно оставил попытки отделить факты от фантазий. Значение имело только то, что множество людей, в том числе очень могущественных, мечтали о таком месте, молились о нем, в большинстве случаев не подозревая, что оно реально существует или некогда существовало. Если выставить эту мечту на торги, она принесет огромную прибыль. Никогда на свете не было и не будет подобного аукциона! Они не могут бросить дело. Только не из страха перед чем-то затерявшимся во времени и заснувшим.
— Он знает, Шедуэлл, — сказала Иммаколата. — Даже во сне он знает.
Если бы он вдруг нашел доводы, способные рассеять ее страхи, она все равно отнеслась бы к ним с презрением. Поэтому Шедуэлл воззвал к ее прагматизму.
— Чем быстрее мы найдем ковер и избавимся от него, тем лучше будет нам всем, — проговорил он.
Эти слова отвлекли внимание Иммаколаты от видения пустыни.
— Кажется, надо выждать еще немного, — произнесла она и впервые с той минуты, когда они вышли на улицу, подняла на своего спутника мерцающий взор. — И тогда мы отправимся на поиски.
Все следы менструума внезапно исчезли. Момент сомнения прошел, вернулась прежняя уверенность. Она будет идти по следу Фуги до самого конца, как они и планировали. Никакие слухи, даже о Биче, не заставят ее свернуть.
— Мы потеряем след, если не поторопимся.
— Сомневаюсь, — сказала она. — Мы подождем. Подождем, пока спадет жар.
Ага, так вот как его накажут за злонамеренное прикосновение. Насмешливое замечание относилось к жару, охватившему его, а не к жаре на улице. Ему придется дожидаться ее соизволения, как он уже дожидался раньше, молча снося экзекуцию. И не только потому, что одна Иммаколата могла выследить Фугу по вибрациям ее сотканной жизни, но и потому, что провести лишний час в ее обществе, купаясь в аромате ее дыхания, — желанная и счастливая мука.
Для Шедуэлла это был ритуал преступления и наказания, поддерживавший его эрекцию весь оставшийся день.
Для нее же сила его желания оставалась предметом насмешливого любопытства. В конце концов печь остывает, если не добавлять в нее дров. Даже звезды угасают через тысячелетия. Однако похоть чокнутых, как и многие другие свойства их племени, опровергала все правила. Чем меньше ее поощряли, тем жарче она разгоралась.
V
Перед наступлением тьмы
Наверное, Сюзанна видела свою бабушку по материнской линии не более десяти раз. В раннем детстве, прежде чем девочка научилась как следует говорить, ей внушили, что доверять бабушке не следует. Никто не объяснил почему, однако это подействовало. Когда Сюзанна выросла — сейчас ей было двадцать четыре, — она научилась критически относиться к предрассудкам родителей и стала подозревать, что их предубеждения относительно бабушки были совершенно иррациональными. Но она не смогла до конца забыть мифы, сопровождавшие образ Мими Лащенски.
Само это имя было камнем преткновения: для ребенка оно звучало как сказочное проклятие. И в самом деле, многие черты пожилой дамы подкрепляли зловещие фантазии. В памяти Сюзанны Мими осталась невысокой, с желтоватой кожей и черными волосами (судя по всему, крашеными), туго зачесанными назад над едва ли способным улыбаться лицом. Наверное, у Мими были причины для вечной скорби. Ее первый муж — кажется, цирковой артист — бесследно пропал перед Первой мировой войной. Если верить семейным сплетням, он сбежал как раз из-за того, что Мими — злая ведьма. Второй супруг, дедушка Сюзанны, погиб от рака легких в начале сороковых, докурившись до смерти. С тех пор бабушка жила в эксцентрическом уединении, чуждая детям и внукам, в собственном доме в Ливерпуле. В доме, куда Сюзанна должна была явиться с запоздалым визитом, выполняя загадочную просьбу Мими.
Пока Сюзанна ехала на север, она перебирала воспоминания о Мими и ее доме. Особняк был значительно больше и гораздо темнее дома родителей в Бристоле. В последний раз его ремонтировали в допотопные времена. Заплесневелый дом, дом в трауре. Чем больше Сюзанна вспоминала, тем мрачнее она становилась.
В книге ее внутренних переживаний эта поездка к Мими была обозначена как возвращение в болото детства, напоминание не о благословенных беззаботных годах, а о тревожном замутненном состоянии, от которого ее освободило взросление. И Ливерпуль был центром того состояния: город вечных сумерек, где воздух пах холодным дымом и еще более холодной рекой. Когда Сюзанна вспоминала об этом, она снова становилась ребенком, боящимся собственных снов.
Разумеется, она отбросила все это много лет назад. Теперь она другая: прекрасная, уверенная в себе женщина за рулем собственной машины, ее лицо освещено солнцем. Какую власть имеют над ней прежние страхи? Однако по дороге Сюзанна поймала себя на мысли, что цепляется за достижения своей нынешней жизни, как за талисманы, способные уберечь ее от этого города.
Она подумала о своей лондонской студии и о вазах, которые обожжет и покроет глазурью, когда — совсем скоро — вернется туда. Вспомнила Финнегана, с которым флиртовала за ужином два дня назад. Подумала о своих друзьях, простых надежных людях: каждому из них она не задумываясь доверила бы свою жизнь и здоровье. Вооружившись таким количеством ясности, она, без сомнения, сумеет пройтись по темным дорожкам своего детства и не испачкаться. Ее путь широк и светел.
Но воспоминания все-таки не утратили силы.
Среди них были знакомые образы Мими и ее дома, но одно из видений явилось из какой-то потайной ниши памяти. Оно пряталось там, невидимое, с того самого дня, когда Сюзанна заперла его там.
Этот эпизод вспомнился не так, как остальные, фрагмент за фрагментом. Он всплыл весь разом, в ошеломительных подробностях…
Сюзанне было шесть лет. Они с матерью находились в доме Мими, стоял ноябрь — кажется, там всегда ноябрь? — промозглый и холодный. Один из редких визитов к бабушке. Обязанность, от которой вечно отлынивал отец.
Сейчас Сюзанна ясно видела Мими, сидящую в кресле у камина, не нагревавшего даже копоть на решетке. Лицо бабушки, унылое на грани трагизма, было бледным от пудры, брови тщательно выщипаны, глаза сверкали в тусклом свете, проникающем сквозь кружевную занавеску.
Мими заговорила, и ее негромкий голос заглушил собой рев автострады.
— Сюзанна! — Она услышала оклик из прошлого. — У меня для тебя подарок.
Сердце девочки дрогнуло и громко застучало где-то в животе.
— Скажи «спасибо», Сьюзи, — приказала мать.
Она послушалась.
— Он наверху, — продолжала Мими, — у меня в спальне. Ты можешь сама пойти и взять его, правда? Он завернут в бумагу и лежит на дне комода.
— Ступай, Сьюзи.
Она ощутила на плече руку матери, подтолкнувшую ее к двери.
— Поторопись.
Сюзанна поглядела на мать, затем на Мими. Ни от одной из них она не дождется снисхождения, они отправят ее вверх по лестнице, и никакой протест не разжалобит их. Сюзанна вышла из комнаты. Лестница вздымалась перед ней горой, а тьма на верхней площадке вызывала ужас. Ни в одном другом доме она не испытывала такого страха. Но здесь был дом Мими, и темнота в нем — темнота Мими.
Цепляясь за перила, Сюзанна пошла вверх по лестнице. Она была уверена, что нечто кошмарное поджидает ее на каждой ступеньке. Но ей удалось добраться до самого верха, ее никто не сожрал, и она благополучно пересекла лестничную площадку перед спальней бабушки.
Занавески были чуть приоткрыты, из-за них проникал серый тусклый свет. На каминной полке тикали часы — в четыре раза медленнее пульса девочки. Со стены над часами глядел на кровать с высоким изголовьем овальный портрет: фотография человека в застегнутом под самое горло сюртуке. А слева от камина, по другую сторону ковра, заглушавшего шаги, стоял шкаф раза в два выше Сюзанны.
Она быстро подошла к нему, полная решимости — раз уж добралась до комнаты — сделать дело и бежать, пока тиканье часов не проникло в ее сердце и не замедлило его биение до полной остановки.
|
|
|
