 |
Удалить всю цепочку сообщений?
|
|
|
|
Сообщение будет удалено.
Удалить.
***
- Ну привет! Я записала тебя во ВТЭК. В следующий понедельник поедем.
- И как оно? Без проблем?
- У меня без проблем. Но как туда люди добираются - я не понимаю. Часы работы, которые мы хотели узнать по телефону, вывешены на двери кабинета мелким шрифтом, как ты понимаешь. Чтоб видели все. Я с трудом их обнаружила. Сам ВТЭК во втором дворе. Там еще кодовый замок, но я вместе с кем-то проскочила. Дверь не найти. Вывески нет. Это просто пипец. Справочного нет, администратора нет, коридорчик маленький, но стульчики есть. И даже туалет есть. Это несомненный плюс.
- Но заявление-то ты написала?
- Ну да. Народ подсказал, слава богу. Одна дама сказала, что она третий раз приезжает. Первый раз не смогла заявление написать. Второй раз, видимо, тоже не смогла. Но я быстро все сделала - всего за полчаса. И хорошо, что я твой паспорт взяла, иначе пришлось бы ехать еще раз. Нет слов у меня, в общем. Посадили бы они туда хоть девочку какую-нибудь, что ли, чтоб она помогала.
- Ага. Девочка будет там заявления писать за зарплату в пять тыщ рублей. Не надейся.
- Угу. Им и посадить ее некуда. Дурдом какой-то. Зато я узнала рецепт панацеи. Тетка в очереди рассказала. Говорит, лечит глаукому. Я тебе сейчас прочитаю: "Стакан дождевых червей (насобирать или накопать) промыть, уложить в кастрюльку слоями, пересыпая сахаром и томить в духовке при невысокой температуре. Когда жидкость отойдет, остудить и несколько раз отфильтровать, пока она не станет прозрачной. Прозрачность жидкости - обязательное условие. Закапывать по одной капле 2 - 3 раза в день в течение двух недель. Через неделю лечение повторить. Если улучшение будет незначительным, лечение повторить, но червей пересыпать не сахаром, а солью".
|
|
|
- Да знаю я этот рецепт. Мне его еще в больнице в Куйбышеве рассказывали.
- Ну и как?
- Без понятия. Народ хвалил, говорил, хороший рецепт. Но я попробовать не рискнула. Любка, я не хочу ехать во ВТЭК.
- Ну вот, начинается. Только я тебя записала, а ты не хочешь.
- Ты просто себе не представляешь. Они меня десять лет мурыжили, пока вторую группу не дали. Столько унижений. И так относятся, как будто я им вру, что не вижу ни черта. Смотрят, как на насекомое. И относятся так же. Омерзительно. Настроение уже сейчас гадкое, и всю неделю до этого ВТЭКа будет такое. Отвратительно. Не хочу туда ехать.
- Блин, я теперь тебя еще уговаривать буду, что ли? Мы с тобой год собирались это провернуть, а теперь ты отказываешься.
- Не отказываюсь я. Просто очень уж противно.
- Мама, ну что делать. Надо.
- Ладно. Я придумала. Мы с тобой потом сходим в ресторан. Вне зависимости от результата. А я буду думать, что еду не во ВТЭК, а с тобой в ресторан. Вот. Мне сразу стало лучше.
- Слава богу. Целую.
- Целую. Вечером созвонимся.
- О боже. Хорошо, вечером созвонимся. Пока.
- Пока.
***
Когда я была совсем маленькой, мне подарили... Вот даже тут я пишу "мне подарили", а не "папа мне подарил" того самого медвежонка, Лешку. Я с ним не расставалась. Мне было лет пять или шесть, папа в те годы работал в Эрмитаже. Чтобы никто ничего не подумал - нет, не искусствоведом, не реставратором, он работал там электриком. И иногда брал меня с собой на работу. Работа была в непарадной части Эрмитажа – крыши, переходы, подвалы. Эрмитажные подвалы... Длинные, сырые, водопровод и канализационные трубы. Люди, которые сидят там и пьют чай. Дамбы в те времена еще не было, поэтому подвалы периодически затапливало. Но об этом я знала только по рассказам. А крыши! Это сейчас можно залезть на любую крышу без проблем - или с проблемами, но решаемыми. А в те времена... Стратегически важные объекты, никаких крыш, никаких полетов. Поэтому, когда я попала на крышу Эрмитажа... Понятно, что я боялась свалиться, но, поскольку я была с папой, я этого не боялась вовсе. Был виден весь город. Принято говорить - как на ладони, но это ведь правда так. Крыши, море крыш, купол Исаакия - совсем близко, только руку протянуть, колесница на арке Генерального штаба. Мы с отцом тогда поспорили. Он говорил, что крест только один - у ангела на Александрийском столпе. А я говорила, что у обоих ангелов по кресту, просто мы стоим в таком месте, где оба креста сливаются в один. Я выиграла, конечно. И только сейчас я подумала, о каких странных вещах мы спорили.
|
|
|
Бабушки-служительницы залов узнавали меня и называли "девочка с медведем". Думаю, что мы с папой были колоритной парой. Как-то раз нам даже предложили сниматься в кино. Я до сих пор помню об этом и иногда думаю, что моя жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы отец согласился. Но он отказал. Сумасшедший мужик на станции "Маяковская" подошел к нему и представился: "Я режиссер, я снимаю фильм, и вы как раз подходите - вы и ваша дочь! Не согласились бы вы сниматься?" Но отец отказал, сославшись на отсутствие зубов. С зубами и правда всегда были проблемы - ленинградская вода, ничего не поделаешь. А история о том, как он положил свою вставную челюсть в чей-то почтовый ящик! Пьяный был, конечно. Иначе зачем бы он это сделал? На следующий день Невзоров в "600 секунд" рассказывал: "Удивительные вещи находят жители нашего города вместо писем и открыток".
И, конечно, история про шестиногого крокодила, одна из самых моих любимых, тоже эрмитажная. Когда пьяная компания электриков, сантехников и прочих работников не высшего звена собралась за рюмкой чая в тех самых подвалах и заспорила - кто же в мире бегает быстрее всех?
Эрмитажные подвалы должны были бы быть тем самым местом, в котором собирались всякие диссиденты - но упоминаний об этом я никогда не слышала. Как будто этого не существовало вовсе, или же в подвалы крупнейшего российского музея таких людей не пускали? А пускали только в кочегарки? В любом случае, собирались там люди интеллигентные. Не все, конечно, но большинство с высшим образованием. И вот спор: кто же бегает быстрее всех?. Один говорит: "гепард", другой - "антилопа", третий - "слон", а четвертый, в моих воспоминаниях похожий на Промокашку из "Места встречи говорить нельзя", утверждает, что крокодил. Народ удивляется, спрашивает, почему же это. На что Промокашка, без тени сомнения, отвечает: "А потому что у него шесть ног". C тех пор его звали Шестиногим Крокодилом.
|
|
|
Память не хранит ничего, все забывается, все. Только такие отдельные события, штрихи, факты. До того, как папа стал бриться наголо, он ходил с длинными вьющимися волосами. Я всегда мечтала, чтобы у меня были такие же, но не получилось. Длинные вьющиеся волосы, небольшая бородка - в детстве я была уверена, что Иисуса Христа рисовали с него.
***
Как я не хочу ехать в этот ВТЭК. Любка меня записала, ехать через неделю, а у меня неделю уже депрессия, причем такая, что жить не хочется. Это же просто ужас. Как я их ненавижу. А ведь раньше, пока мне не дали 2 группу, надо было каждый год к ним ходить на переосвидетельствование. И смотрят на тебя эти врачи как на последнюю мразь под ногами. Как будто мое зрение за год могло кардинально улучшиться. Но проблема в том, что за последнее время оно кардинально ухудшилось. И пришло время получать первую группу инвалидности. Смысла в этом действии я особо не вижу - прибавка к пенсии? домик в Яппелях на базе улучшенный? Смысла нет. Но все знакомые и друзья говорят, что надо делать, ну что ты сидишь. А я не хочу первую группу. Я хочу видеть, как раньше. Не скажу - видеть все, потому что этого не было никогда, но хотя бы как раньше, когда я еще могла самостоятельно передвигаться по городу, разглядывать улицы, крыши, дома, иногда даже машины и в самом прекрасном случае - людей. Но людей я не вижу уже давно, я ориентируюсь на голос. И Сашуня прекрасно этим пользуется. Как она подкрадывается ко мне! И ведь знает, что я не вижу, но она подкрадется и тихо встанет за спиной. Я начинаю разворачиваться - и понимаю, что она стоит. А завершить движение, остановиться - я не могу, и я ее задеваю. Начинаю орать. Но, похоже, она и правда не понимает. Она вспоминает о моем плохом зрении, только когда это ей удобно. А в остальных случаях она делает вид, что не помнит об этом. Ходить вместе с ней на улицу я не могу. Мы так пытались с ней один раз проехаться в трамвае. В трамвай она меня завела - и исчезла. Бесшумно, как всегда. И я стою и не знаю, куда мне идти, куда мне двигаться - садиться или остаться стоять, и вот так минут пять тишины. Потом она начинает орать на весь вагон: Марта! Марта! Иди сюда! А куда сюда - хрен его знает. Добрые люди подхватывают меня под локоть и направляют к маме. Ууууууу! Как я это ненавижу! Весь вагон смотрит на меня, как на полную идиотку, потому что почему-то люди считают, что если человек не видит, то он идиот. Что плохое зрение коррелирует с умственной недостаточностью. Ненавижу. Я сажусь и начинаю говорить: Мама, ну ты же знаешь, что я не вижу. Не бросай меня посреди трамвая, пожалуйста! - Да что ты! - говорит она с неподдельным удивлением, как будто слышит о моем плохом зрении первый раз. - Я просто пошла занять нам места!
|
|
|
Весь вагон прислушивается к этому диалогу.
***
Еще у меня был дядя Гога - мамин брат, и тетя Женя, его жена, и у них была дочка Нина. Нинка любила меня пугать всякими ужасами и рассказывать страшные истории. А еще она играла на пианино, но как только ее родители уходили из дома, она бросала играть и убегала на улицу. А потом и я стала заниматься музыкой, и тетя Женя пугала Нинку: "Смотри, Сашуня тебя скоро обгонит!"
Но потом началась война, и с музыкой я закончила. Мы с мамой уехали в эвакуацию, а дядя Гога и тетя Женя с Нинкой остались. Вначале они жили на Удельной, у маминой сестры. У мамы моей было много братьев и сестер, не только тетя Клавдя и дядя Гога. Тетя Женя в блокаду работала в каком-то милицейском городке поварихой. Они не голодали. Но с нами не делились.
Потом с Удельной дядя Гога с тетей Женей переехали на Петроградскую, в квартиру профессора, который эвакуировался вместе с женой из Ленинграда. Мы с мамой вернулись из эвакуации осенью сорок четвертого, и мама отправила меня пожить у дяди с теткой. Я носила еду в бидоне из столовой, где работала тетя Женя. С дядей мы пилили дрова и носили их на шестой этаж. Мне было семнадцать лет тогда. Музыкальное образование я получить не смогла, а Нинка получила. К ней на дом учительница ходила. Тетя Женя ее подкармливала, и она с Нинкой музыкой занималась. Потом они переехали на Васильевский остров. После окончания музыкального училища Нинку распределили в Симферополь, и они все уехали туда.
|
|
|
Потом я ездила в Ялту в санаторий, и под конец написала открыточку дяде и тете: "Если вы хотите меня видеть, то я могу заехать к вам по пути домой". И они меня пригласили, я приехала. Они жили в маленьком домике, но у дяди был виноградник. И он держал пчел. Я спала на матраце на полу.
Дядя Гога умер в Симферополе, Нинка вышла там замуж, и они все вернулись в Ленинград.
***
О боги. Это состоялось еще раз. Наши прекрасные романтические встречи - не просто встречи, в них иногда все же случается секс. Как трудно двум взрослым и совершеннолетним людям, связанным, правда, определенными обязательствами, найти место и время для секса! Я никогда не думала, что это так сложно. Никита нашел гостиницу. Ну, знаете, из тех, что сдаются на час. Или на два. Или на три. Как положено романтику, он купил бутылку вина и фрукты. Прекрасная закуска. Особенно если человек не знает, как я люблю пожрать. Но бутылка вина на двоих - это практически несерьезно, так что закуска в виде бананов и яблок была очень кстати.
Но сама гостиница. Боги мои, боги. Я просто никогда до этого не была в таких местах. Я не знаю, кто здесь встречается и зачем, то есть это как раз понятно. Мне вспомнились сразу самые страшные американские фильмы - в которых показан не прелестный придорожный мотель, а притон. Обрюзгший портье за грязной стойкой - ресепшеном это язык не повернется назвать, - таракан в туалете, порскнувший за унитаз при моем появлении. Белье - есть подозрения, не первой свежести. Но это все неважно.
Описывать секс я не возьмусь. Дело это неблагодарное. «Он обнял ее, они слились в одно целое, и все заверте...» Примерно так и есть. Одежда летит в разные стороны. Странно, да? Не существует образа секса в голове. Знания о сексе основаны на фильмах. "Девять с половиной недель". Помню, что все мои молодые люди пытались с удивительным упорством воплотить сцены из фильма в жизнь. Получалось плохо, надо сказать.
Здесь, в этой гостинице, с этим бельем, тараканами, столиком, к которому прилипают пальцы, комом пыли в углу и плесенью в душе - впервые в моей голове во время секса зазвучала музыка. Возможно, что-то похожее испытывают люди под кайфом - я не знаю. Но музыка звучала, и гитара отбивала ритм, и это было в такт и прекрасно. Экстатическое ощущение.
Впрочем, кончить мне не удалось. Но мне это никогда не удается, если я чувствую то, что чувствовала там. Впрочем, оргазм ведь не главное, правда?
***
А иногда, ночью, я слышала разговоры на кухне. Мама и бабушка давно спят, а я не могу заснуть. Отголоски, отзвуки...
- Слушай, ну давай не будем об этом вспоминать!
- А что не вспоминать? Сколько раз зарекались, и все без толку. Ты ж сам и начинаешь.
- Тогда выпьем.
- Выпьем.
- У тебя сколько?
- У меня девятнадцать. Ты же знаешь.
- А у меня... Я и не вспомню, сколько. Но больше. Надо посчитать.
- Ты ж понимаешь, есть разница. Одно дело в ближнем бою, когда он на тебя прет, а другое дело - когда ты его лицо за шестьсот метров видишь, и как он себе нос почесал.
- Ну да, ну да. Совсем по-другому. Я ж не спорю.
- А вот сейчас смысла нет. Я и не знаю, как дальше. Жена моя уехала, а эти все... Была тут одна - красивая-чудесная, а я утром встаю и думаю: ну зачем это все? Какой смысл? А у тебя есть ради чего. Жена, дочь. Все для них ведь делалось.
- Выпьем.
- Наливай.
- Но ведь из головы-то не выходит. У нас вся рота... 46 человек. Трое остались инвалидами, еще двое в госпиталь попали. И я. Я бы этих штабных перестрелял всех до единого. Сами не знают, куда, а посылают. Суки.
- А я... свои два ордена Красной звезды, как получил, в озеро выбросил. Ну, после всего. Вспоминать не хочу, и чтобы они мне напоминали - тоже не хочу. Чтобы не маячили.
- А нас с парашютами сбрасывали. А потом бежишь, а потом лежишь с биноклем. Я так по восемнадцать-двадцать часов, бывало, лежал.
- А я комбату ногу отрубил. У него гангрена уже начиналась, а до госпиталя было не довезти. Он говорит - руби давай. Похеру, что инвалидом. Я жить хочу. Водки в него влил, сколько было, и рубанул.
- Не хочу вспоминать. Девятнадцать человек, глаза в глаза. А потом у меня парашют не раскрылся. Думал, все, конец, но выжил. 24 перелома. Отлежал в госпитале, снова пошел. Только зрение упало.
- А мы мосты взрывали. Сколько поездов... все это рушится, ломится, вагоны падают и падают. Сколько там человек было - я и не думал никогда. Потому что об этом лучше не думать.
- И не вспоминать.
- Я никогда и не вспоминаю. И не рассказываю. Берегу. Зачем им все это знать?
- Не вспоминай. Не надо.
- Выпьем.
- Выпьем.
***
- Люба, я не знаю, что делать. Сашуне плохо.
- В смысле - плохо?
- Ну она вдруг стала плохо говорить, и ведет себя как-то странно. Слова забывает. Видно, что все понимает, а сказать не может. То есть говорит, но какую-то ерунду. Я ее сегодня утром спрашиваю, что она будет к чаю, а она говорит "сухлый ежик". Сама смеется, потому что понимает, что что-то не то сказала, а по-другому сказать не может.
- А сухлый ежик - это что?
- Это сухое печенье. Такое, обычное песочное печенье с сахаром. Почему оно превратилось в сухлого ежика, я не знаю. И я боюсь.
- Чего ты боишься?
- Я подозреваю, что это инсульт.
- Хм... Может быть.
- Ну и что делать?
- Может, вызвать скорую?
- Скорая не поможет ничем. Они ее в больницу увезут сразу же.
- Блин, я не знаю. Ну давай я по интернету посмотрю. Можно же вызвать врача на дом. Только какого врача нам надо вызвать?
- Невропатолога.
- Ага, я нашла. Вот тут есть - невропатолог, выезд на дом. Они и по скорой могут отправить, если что. Давай я тебе телефон скажу, а ты позвонишь. А то я в маршрутке.
- Хорошо.
- Ну что? Вызвала?
- Вызвала. Они сказали, через час будет невропатолог.
- Ничего себе.
- Люба, давай ты ко мне приедешь. А то я ж не вижу ни черта, как я буду записывать все эти врачебные рекомендации?
- Хорошо, я сейчас тогда выйду, на другую маршрутку пересяду и где-нибудь через час, как невропатолог, буду у тебя. Целую. Жди.
- Давай. Жду.
***
Приехали в колхоз под Мучкапом, в дом дядьки тети Вари, и там жили. На нас приходили все смотреть, мы как щепки были. Тряпки мы с собой привезли - на еду менять, все тоже смотрели, не покупали, но кормили. Молоко там. Вчетвером спали на печке, а хозяева спали на полу на соломе - дядя Яша, его жена и дочь. У дочери был маленький ребенок, девочка. Она спала в подвешенной люльке. Однажды ночью хозяйку укусила за нос крыса.
У нас у всех, когда мы приехали, был голодный понос. Без конца бегали в сенцы. Как идти ночью в туалет, надо было слезать с печки и в коридор идти. А дверь не открыть. Мы стучим-стучим, но никак. Хозяйка придет, ногой кааааак даст по двери! и откроет. А у нас силы не было никакой - я ее толкаю-толкаю, и никак.
А около печки стоял перевернутый ушат с дырой под ним, там была земля и жили лягушки. Зимой перед поземкой они начинали квакать. У хозяев была примета: лягушки квакают - к поземке.
Дядя Яша, у которого мы в эвакуации жили, работал на конюшне. Это за полтора-два километра от дома. Однажды он возвращался домой в поземку и заблудился, пошел не в ту сторону. Когда все же дом свой нашел, то пришлось дверь откапывать - до крыши снегом завалило. Однажды дядя Яша на собрании в колхозе сказал, что Сталин рябой. Дядю Яшу забрали, больше его никто не видел, и вестей от него не было. Его жена и ребенок в люльке остались одни.
Мы меняли тряпки, которые с собой привезли, на зерно. Зерно, пшеницу мололи жерновами. Колхоз назывался "Победа" - деревня из одной улицы, дома по одну сторону.
Ближе к весне переехали в заброшенный дом. Там была русская печка, которую мы топили. Я ходила к колодцу за водой и носила ведра на коромысле. Летом мы взяли огород и посадили картошку. Мама устроилась работать в детский сад, заведующей. Она там все делала, деток кормила и готовила, и теперь мы были сыты. Летом я в школу не ходила, работала в колхозе, с девчонками складывала скирды. Подружилась с девочкой Полиной, она меня корову научила доить. Забирались в сарай с ребятами, с Колей, Мишей и Полиной, песни пели на сене. В пруду купались, там еще утки такие красивые плавали. А еще у нас сажали сахарную свеклу, мы ее в печке запекали и ели как конфеты с чаем.
Один раз мама отравилась. Думала, умрет. Все ночь она металась, температура, наверное, была - я не знала, что делать. Врачей нет, помощи нет, мы одни в доме. Бегала, водой ее обтирала, попить давала, выхаживала, и через два дня маме стало лучше.
На полях было много подсолнухов, которые с полей не убрали. Мужчин забрали, и убирать подсолнухи было некому.
За лето мы заработали два мешка пшеницы, смололи их на мельнице. Осенью переехали в Мучкап, чтобы я могла пойти в школу. Стала учиться в восьмом классе, были хорошие отметки. Я была почти отличница. Может, две четверки было, остальные пятерки.
Мама работала на станции Мучкап. Жили в доме, была печка. Топили ее. С нами жила еще женщина со своей дочкой, с югов она приехала. Муж на фронте, а она жила здесь. Три семьи всего было.
Зимой праздновали Новый год - вдоль железной дороги был небольшой лесок, ёлочки, срезали одну, отмечали.
Я собирала матерные частушки - ничего сейчас не помню. Записывала в тетрадку, а мама нашла и порвала ее.
***
Ольга Степанова online
Люба: Привет, привет. Жизнь моя фиговая. С бабушкой что-то совсем плохо. Позавчера вызывали невропатолога платного, она пришла, диагностировала инсульт. Назначила капельницы. Предложила в больницу, конечно, поехать, только смысл? Я ей мрачно сказала: а что такого сделают в больнице, что не можем сделать мы? Она согласилась. Сказала, что перемена обстановки не так уж хорошо влияет. Да и понятно, какой в больнице уход. Мама колотится, но медсестры из той же платной скорой бегают, капельницы ставят. И Сашуня вроде получше.
Ольга: Пускай поправляется! А то что ж это такое?
Люба: Да ну, ужас. Но сейчас и правда вроде ничего. Капельницы - великое дело. А я сегодня встречалась с Никитой в очередной раз. Нам так больше и не удалось ни разу... Ну, ты понимаешь. Вот с тех пор. Сидим в каких-то кафе, целуемся, как школьники. На эскалаторе в метро. Взрослые люди... Это не жизнь, конечно.
Ольга: Ну так, может, пора как-то решать вопрос?
Люба: Ну а что решать? Решать надо было раньше. А сейчас куда я со всей этой ситуацией. Вовка хотя бы в теме, помогает, сочувствует. А Никита - прекрасен, конечно, но, если честно и положа руку на сердце, думает только о себе. Я уж не говорю про материальные аспекты. Ты же знаешь, я очень меркантильная. Ну и ко всему прочему, он мне уже все уши прожужжал своей Анечкой, козой этой, я тебе писала про нее - новая сотрудница у них на работе. Анечка то, Анечка се, как она ему глазки строит и на шею вешается. А он, бедный, не знает, что с ней делать. А я слушаю, как дура... А может, и не как.
Ольга: А зачем ты это слушаешь?
Люба: Да у меня всегда какое-то идиотское стремление показать, какая я всепонимающая и всепрощающая. Глупость, конечно. Ну и еще я думаю о том, что врага надо знать в лицо. Или хотя бы иметь представление о его действиях. От этого, правда, совсем не легче.
Ольга: Ну не знаю. Ничего тебе сказать не могу, но лично я вряд ли бы такое выдержала.
Люба: А я пытаюсь. Зачем?
Ольга: Может, это любовь?)))
Люба: Не знаю))))
***
- Мама, привет, ну что, как вы там?
- Люба, бабушке стало получше. Она уже капризничает. Ах, капельницы долго ставят, и укол этот в... пятую точку... Хи-хи!... Такой болезненный! Это она уже хихикает. На медсестер жалуется. Всю руку, говорит, искололи, и посмотри, какой у меня синяк! И никаких больше сухлых ежиков.
- Ну и слава богу.
- Только я думаю - может, все же надо было ее в больницу?
- И что? Ты же ведь, когда ей стало плохо, вызывала врача из поликлиники?
- Вызывала...
- Ну, и он не пришел, так?
- Не совсем так. Может, он и приходил, только у меня домофон не работал. А дозваниваться он не стал.
- Угу. Теперь я понимаю, почему у нас одиноких стариков спустя две недели находят. Вызвал врача - дверь ему никто не открыл - врач ушел. И привет.
- Как-то так, да...
- Так что насчет больницы я считаю, что все правильно. Мы ей таких же врачей обеспечили, капельницы, уколы. Так что думаю, нормально.
- Ага. Она меня сегодня уже спрашивает, а когда ей на улицу можно. Я орать начала. Что врач ей на две недели прописал постельный режим, и чтобы она даже не думала!
- И правильно. Гулять она собралась. Самое время.
- Я ей так и сказала. Она обиделась. Поеду, говорит, на кладбище.
- Боже. Но, в общем, это говорит о том, что она неплохо себя чувствует.
- Что, мама? Что? Нет, сегодня медсестра уже была. Она еще раз придет завтра. Нет, мама, я не знаю, во сколько. Она обещала позвонить завтра утром. Ох. И вот что я думаю: когда мы все эти капельницы закончим, надо будет снова вызвать врача. Мне понравилась эта невропатолог.
- Да, мне она тоже показалась толковой. И назначения все вроде грамотные.
- По Сашуне видно. Мама, сейчас я закончу разговаривать и все тебе сделаю! Полежи! Нет, она не может лежать. Бегает и бегает. И, главное, ведь забывает - или нарочно? - встанет у меня за спиной и молчит. Я же ее не вижу! Зашибу ведь ненароком. И когда у нее давление тогда поднялось, из-за которого инсульт был - ведь не уговорить лечь! Начинает ходить, что-то делать, суетится, просто ужас какой-то. Мама, я тебе говорю - ляг! Не шатайся по квартире! Тебе доктор запретил!
- Ладно. Иди ее укладывай и давай ей то, что она хотела.
- Да ничего она не хочет. Все ей не так. Хотя после капельниц вроде получше стала есть. А до этого совсем не хотела ничего.
- Вот иди и корми ее. Целую.
- Целую.
***
Ольга Степанова online
Ольга: Ну что, как бабушка?
Люба: Да слава богу. Доделали Сашуне курс капельниц, врач сегодня приходила. Говорит, все ничего. А главное, она ее память и соображение проверяет. Знаешь, как обычно - какой сегодня день недели, какое число, что вы ели на завтрак? А что вчера ели? А это кто? - показывает на маму. Это моя дочь, отвечает Сашуня. А это кто? А это моя внучка. А я кто? - спрашивает врачиха. - А вы - никто! - без тени сомнения отвечает ей Сашуня. Бедная врачиха опешила. Ну как же, говорит, мы с вами две недели назад виделись, разговаривали. Я вам лекарства назначила. Кто я? - Никто! - Сашуня умеет настоять на своем. Я врачихе говорю: в следующий раз надо в белом халате приходить. Раз вы без халата, да еще и в квартире - то что ж вы хотите? Вот в поликлинике - это врачи! Тетка поржала, слава богу. У нее, как я поняла, у самой то ли мама, то ли бабушка в таком же состоянии. Так что она себе представляет всю красоту.
Ольга: Ой, ржунимагу. Хорошо, что с бабушкой получше. Ну а ты как?
Люба: Ну и я ничего. Ношусь туда-сюда, то к маме с бабушкой, то на работу, иногда с Никитой встречаюсь. Но что-то не так, подумал Штирлиц.
Ольга: А что не так?
Люба: Я не знаю. Но есть странное ощущение, что эта история близится к концу. Хотя я полна чувств и энергии, а с другой стороны - какие-то мрачные предчувствия. И он со своей этой Анечкой бесконечно... Не знаю.
Ольга: Но о любви говорит?
Люба: Говорит. Понимаешь, был момент, когда можно было все закрутить и порушить. Был. Но, видимо, он прошел. Не знаю только, хорошо это или плохо.
Ольга: Ну а кто знает?
Люба: Никто не знает. Поживем-увидим. Знаешь, странное такое состояние... Когда я была маленькой, отец рассказывал мне много разных историй. И вот вчера я почему-то вспомнила одну, всем известную. Про мальчика из Спарты. Который подобрал лисенка, сунул его себе за пазуху и виду не показывал, пока лисенок грыз ему внутренности. Я почему-то сейчас себе напоминаю того мальчика из Спарты. Меня грызет, грызет изнутри, а я хожу, улыбаюсь, решаю какие-то вопросы, больницы, капельницы, Никита, Вова, Ленка, мама, и виду не показываю. Должен же кто-то этим заниматься. До сих пор не понимаю, зачем отец мне это рассказывал? Где я, а где Спарта. Но засело в башке, а лисенок грызет и грызет...
Ольга: Ну ты даешь. Все наладится. Так или иначе. Вот увидишь.
Люба: Будем надеяться...
***
Дорогие мои родные, женушка, доченька и отец. Пишу Вам может быть в последний раз. Как видно по всем признакам нас всех сегодня отправят на фронт куда не известно. Если буду жив то напишу, а если нет так значит уж моя такова судьба. Целую крепко крепко всех. Будьте здоровы мужайтесь, берегите себя. А пока прощайте. Остаюсь любящий Вас Ф. Ивановский.
12 сентября 1941 года
***
Дед умер в начале войны.
Папа ушел на фронт добровольцем от своего завода. Мы с мамой провожали его чуть не до самой линии фронта, мама все бежала за ним - они уходили на фронт в опорках, без оружия, в своих сапогах... и погиб под Ленинградом.
Я уехала на Удельную к тете Тоне, а мама работала на "Светлане", на заводе.
В Новый год умер дядя Костя, муж тёти Тони. Работал на Васильевском острове, пришел домой и умер. Хоронили - было большое кладбище, были окопы канавные, его привезли на санках и сбросили. Еще был мамин брат, дядя Коля. Не был на войне, был больной, поэтому и умер. Хоронили его. Везли на Скобелевский проспект к железной дороге, там сбрасывали всех покойников.
Мамин начальник сказал: "Зоя, надо уезжать!" С маминого завода все ехали, но мама с ними не поехала. 8 марта мы уехали с дяди Колиной женой Варварой и Иркой. Доехали до Финляндского вокзала и там в эшелон сели. И через Ладожское озеро перебрались на другую сторону. Была страшная погода, 40 градусов мороза. Немцы летали, куда попадет - вода там и машины тонули. Одна машина прямо рядом с нами под воду ушла, но мы как-то проехали. Переехали озеро. Там нам дали немного хлеба и шоколадки. Есть-то нечего было. Там эшелон. Вагоны были... теплушки. Сели с мамой и с Иркой. И поехали в Тамбовскую область - там жил дядька Варвары. Вначале ехали до Вологды, где мама и тетя Варя чуть меня и Ирку не потеряли. Остановились на станции, мамы наши вышли, чтобы тряпки поменять, и вдруг поезд пошел. Мамы еле добежали, искали нас по вагонам. Потом на Ярославль, дальше на Мичуринск и Тамбов. Потом пересели на поезд в Балашов, и из него уже вышли на станции Мучкап. И уже от Мучкапа на телеге двадцать километров до колхоза "Победа", где жил дядька тети Вари.
.
***
- Все, я доехала.
- Что так долго?
- В магазин еще заходила. У меня ж эти, оглоеды. Вовка и Ленка все время что-то жрать хотят. Мама, купи вкусненького. Вот я и зашла в магазин, конфет каких-то купила. Мне понравилось, что врач сегодня сказала.
- Да мне и врач сама снова понравилась. И то, что она сказала через полгода капельницы повторить. Мы и повторим. Только мама жалуется, что у нее за грудиной болит все время. И я не понимаю, что это - сердце или действительно изжога. Надо бы ей еще и кардиолога вызвать.
- Ну, с невропатологом покончили - можно и кардиолога.
- Главное, чтобы она до этого в поликлинику не рванула. А то она уже рвется. То ли к лору, то ли к терапевту. Сама не знает, чего хочет. А потом они ведь ей назначат какие-нибудь лекарства, она помчится в аптеку их покупать, а они уже либо дома есть, либо не нужны вовсе.
- Скажи ей, что врач запретила в поликлинику ходить. Только гулять на свежем воздухе.
- Так я так и говорю! Но она все равно хочет в поликлинику.
- Ну пусть еще хотя бы недельку подождет. А то потом же мы замучаемся ее от этих врачебных назначений отговаривать. И вот я не понимаю - она ведь была у врача незадолго до своего инсульта. Неужели врач ничего не заметил? Неужели не обратил внимания на ее состояние, оно ведь уже в тот день, как я понимаю, было не супер?
- Да она замучила их уже своими визитами. Приходит - и ведь не говорит, что у нее болит на самом деле. Только про голову свою больную говорит. Как врач может разобраться?
- Вопросы надо задавать. И ответы слушать. Ладно, у меня Вовка пришел, пойду я все же ужин готовить. Целую.
- Целую.
***
- Привет. Ну что хорошего?
- Да все отлично. Сашуня вроде ничего, ходила сегодня погулять. Посидела на скамейке около парадной, поболтала с соседом нашим, Петром Степановичем. Разговаривать с ним, конечно, невозможно, он глухой совершенно, но как-то они коммуницировали. И погода вроде была приличная.
- Да, погода ничего. Даже тепло было. А у тебя что?
- Ты удивишься, но я почему-то последнее время думаю о вопросах морали. Про моральное и аморальное. Что есть моральное и что есть аморальное.
- Что вдруг? Почему?
- Ну вот смотри. Бабушка Зоя была аморальна.
- Что за глупости? Почему?
- Да потому, что она переспала ведь с каким-то своим начальником, отправив мужа на фронт.
- Категорические глупости. Она это сделала, чтобы уехать из блокадного Ленинграда и спасти своего ребенка. Я вообще считаю, что категории моральности-аморальности тут не применимы.
- Ты думаешь?
- Да я совершенно в этом уверена. Как и в том, что никакой морали не существует. А это, знаешь, как религия - ее придумали, чтобы управлять народом. Народ ведь не знает, что хорошо, а что плохо. И тут - бац! - вот тебе мораль. Получи, фашист, гранату.
- Ну а как же общечеловеческие принципы? Ценности гуманизма?
- Это же другой вопрос. Ты можешь их принимать, можешь их не принимать. Но мораль уж тут точно ни при чем. Я вот совершенно аморальна, и я четко это знаю.
- Почему это?
- Да потому что "уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Вот почему. И не вижу в этом ничего плохого.
- Ну а как же верность?
- Фигня. И твоя идея, что всегда надо говорить правду - тоже фигня.
- Ну уж нет. Я так всегда считала и буду считать.
- Да это бредни моего папаши. Только вот с течением времени я думаю - а много ли он сам говорил правды? Или это тоже было из области морали? Для других, но не для себя?
- Ты отца своего не трогай. Он прекрасный человек. Хотя и алкаш.
- Вот-вот. Не вынес груза правды, ага. И ушел в амораль.
- Не смеши меня.
- Да я и не смешу. Я просто считаю, что ерунда это все. И мы сами выбираем, что для нас морально, а что - нет. Аморально кошек на улицу выбрасывать. А все остальное - вполне себе. И зависит от контекста. Так что, возвращаясь к бабушке Зое, я считаю, что она абсолютно моральна.
- Мне надо об этом подумать. Но я вряд ли изменю свою точку зрения.
- Да и не меняй. Бог с ней, с твоей точкой зрения. Главное, что Сашуне стало получше, и тут мы сделали все настолько морально, насколько смогли. Целую.
- Целую.
***
Ольга Степанова online
Ольга: Я тут вот что подумала, насчет развода. Мне кажется, мужики не разводятся. У меня есть одна знакомая, так она развелась. Нашла себе какого-то таджика - двор у них убирал. Молодой, красивый, заботливый. Плюнула на все и развелась. Муж потом офигевал - весь двор знал, все окрестные таджики знали, все наблюдали, как они шашни крутят - но никто ему ничего не сказал. А у них двое детей... но это ее не остановило. Она ушла.
А мужик бы не ушел. То есть такие существуют, конечно, но чисто теоретически. Я о таких не слышала. Только женщина, когда ей все надоедает или опостылело, разводится. Мужики - нет. Так что ты смотри, не торопись. Не остаться бы у разбитого корыта.
Люба: Да вот я и не тороплюсь. Думаю. Странные это все истории. Сегодня договорились встретиться, ну просто кофе выпить. Я стою, его жду. Пять минут, десять минут. А ведь он обычно не опаздывает - что меня, в частности, в нем и подкупило. Знаешь, бывают мужики - договорилась с ним встретиться, ждешь его потом на свидании двадцать минут или полчаса - как красну девицу. А Никита - всегда раньше приходил. Я ж тоже на всю голову больная - прихожу раньше. Нормальные женщины на свидания опаздывают. А я раньше прихожу. Но суть не в этом.
Звоню я ему через двадцать минут, он трубку снимает, говорит "привет. Прости, я проспал". А голос такой, что мне показалось, что он вообще забыл о нашей встрече. И я прям в печали такая оттуда ушла - а ведь дома сказала, что вернусь поздно. Пришлось шляться по магазинам до полного одурения. Надо ж подтверждать легенду.
А ты говоришь - разводиться. Я еще стопицот раз подумаю, прежде чем разводиться. Да и вообще я, может, уже не собираюсь этого делать. Хотя и надо бы. И совсем не из-за Никиты, а по другим причинам.
Ольга: Не гони лошадей. Чем тебе плохо? Вовка тебя любит. Делает, что может.
Люба: Это он в своем понимании делает, что может. Хотя вот сейчас с Сашуней помогал как-то, даже на машине туда меня возил. Зачем человеку машина, спрашивается, если он на ней не ездит?
Ольга: Ну, это вопрос не ко мне))))
Люба: Это да. А Вовку об этом спрашивать бесполезно.
А с Никитой договорились встретиться через неделю. Раньше мы как-то чаще встречались... Ладно. Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Спокойной ночи)))
Ольга: Не переживай. Спокойной ночи!
***
Не может человек проспать свидание, которое ему дорого. Что-то не складывается в моей голове. И лисенок этот грызет меня и грызет с утроенной силой. Потому что зачем все это было? Любви есть оправдание, когда это любовь. Черт. Не любви, сексу. Сексу есть оправдание, когда это любовь. А если это не любовь? А если это просто секс? Это аморально? Или зря я доказывала мамочке свою аморальность?
Я понимаю, что из одного ничтожного факта я раздуваю черт знает что. Делаю из мухи слона. Но ведь если я загляну в себя, вовнутрь, все глубже и глубже - то я знаю правду. Я не хочу ее видеть, я не хочу ее знать, потому я всегда и выступаю против знания правды, потому что я не хочу этого знания, но от него же не деться никуда. Кишки уже выгрызены, вывал
|
|
|
