Оценка новых научных утверждений

 

Проводившееся до сих пор обсуждение принципа единообразия, природы наблюдения и взаимозависимости факта и теории приводит к выводам исключительной важности, затрагивающим все прочие компоненты стандартной концепции науки [46]. Коль скоро мы отошли от традиционной интерпретации факта, теории и наблюдения, нам необходимо двигаться дальше — к новому пониманию процессов научного открытия, природы консенсуса в науке, характера на [:87] учного прогресса и т. д. В оставшейся части главы я не стану пытаться охватить все эти ответвления. Вместо этого я сосредоточу внимание на изучении того, как далеко мы имеем право идти, утверждая, что существуют общие критерии и правила доказательности, предназначенные для оценивания новых научных утверждений и обладающие универсальной приложимостью, безотносительной к любым различиям в предметных интересах исследователей или их аналитических подходах. Эта тема заслуживает изучения не только потому, что допущение существования подобных критериев играет важную роль в стандартной концепции, но также потому, что такое изучение поможет мне выявить некоторые социологические импликации новейшей философии науки.

В философских спорах относительно критериев, используемых для подтверждения научного знания, наибольшее внимание уделялось принципам, участвующим в обосновании теоретических утверждений. Поппер[44] не является исключением, когда он предполагает, что как раз применяемые учеными способы выбора между теориями и делают науку рациональной [143, с. 215]. Несмотря на это особое внимание философов к теории, очевидно, что от большинства ученых требуется также (вероятно, даже чаще, чем от других) высказывать суждения относительно точности и надежности конкретных отчетов о проведенных наблюдениях. Поэтому тот незначительный интерес, который вызывали критерии оценки опытных данных, может поначалу показаться удивительным, особенно если учесть, что требование «согласия с данными» столь часто выдвигалось в качестве фундаментального принципа оценки теоретических утверждений [59]. Одна из причин этого увлечения теорети [:88] ческими критериями за счет критериев наблюдения состоит, однако, в теоретической нагруженности самих наблюдений. Следовательно, общие критерии, когда они используются для суждений о точности конкретных отчетов о наблюдениях, интерпретируются в том или ином специфическом аналитическом контексте и на основе каких-то определенных теоретических предпосылок.

Возьмем, например, критерий «воспроизводимости». Нет никаких сомнений, что подобное понятие ученые часто используют, решая, должны ли быть приняты некоторые экспериментальные утверждения [146]. Эмпирические результаты обычно считаются не заслуживающими доверия, если их не удается воспроизвести в контролируемых условиях. Однако приложение этого правила к конкретным случаям весьма далеко от того, чтобы считаться непроблематичным, ведь из изучения самого правила нельзя с определенностью вывести, что же именно следует считать его выполнением [175]. Что признавать «воспроизведением» — это зависит от имеющихся у ученых теорий, описывающих изучаемые явления, и от взглядов ученых на факторы, могущие влиять на ситуации, в которых наблюдения производятся. Следовательно, по мере развития теоретических структур и экспериментальных методик необходимо изменяются и способы любых конкретных приложений общего критерия «воспроизводимости».

Этот вывод можно проиллюстрировать на примере уже обсуждавшихся работ прошлого века по проблемам наследственности. До появления менделевской генетики результаты опытов Дарвина с растением львиный зев едва ли были чем-то лучшим, нежели случайными числами; и хотя не было никакой почвы для сомнений в справедливости данных, опубликованных столь прославленным натуралистом (см., однако, ниже сравнение с Менделем), не существовало и никакого независимого способа проверить их точность. Если бы даже дарвинский эксперимент был повторен с получением других чисел, отсюда еще не вытекало бы никаких определенных выводов относительно результатов самого Дарвина. В самом деле, ведь прежде, чем кто-то мог решить, что же именно должно считаться эквивалентным результатом, сами [:89] числа должны были получить интерпретацию. Таким образом, то, что результаты Дарвина «отличаются от менделевского отношения 3: 1 незначительным образом», можно было увидеть лишь после теоретических достижений конца XIX века и разработки соответствующей методики статистического вывода. Лишь после принятия работ Менделя и их теоретической интерпретации в распоряжении генетиков оказались критерии, на основе которых можно было обнаружить не только точность дарвиновских результатов, но и то, что они в действительности являются еще одним подтверждением (или воспроизведением) результатов работы Менделя. Точность (в пределах допустимого) дарвиновских наблюдений была гарантирована их соответствием теоретическим ожиданиям.

Эта зависимость «воспроизводимости» от теоретического контекста еще яснее проявляется при анализе произведенной в 30-х годах XX века Фишером[45] попытки с максимально возможной точностью «реконструировать» оригинальные опыты Менделя. Хотя Фишер и оказался в состоянии подтвердить многие менделевские результаты, он все же сделал несколько существенных оговорок.

«Серьезное и почти необъяснимое расхождение проявилось, однако, в том, что числа, полученные в одной из серий, прекрасно согласовывались с отношением 2: 1, которого ожидал и сам Мендель (этот эксперимент требовал отношения 2: 1, а не 3: 1), но значимым образом отличались от того, чего следовало бы ожидать, если бы в теорию Менделя были внесены поправки на малость числа экземпляров в этой серии. Предположить, что Мендель заранее учел это осложнение и соответственно исправил действительно наблюдавшиеся частоты, означало бы поставить под сомнение важность приводимых в его статье подробных экспериментальных данных. Хотя ни одно объ [:90] яснение не может быть полностью удовлетворительным, остается среди всех прочих и та возможность, что Мендель был обманут каким-нибудь помощником, слишком хорошо знавшим, что именно ожидалось. Эта возможность подкрепляется независимыми свидетельствами в пользу того, что данные едва ли не всех опытов были фальсифицированы таким образом, чтобы они в итоге близко совпадали с ожиданиями Менделя» [55, с. 132].

Замечания Фишера ясно показывают, как критерии идентификации точных наблюдений изменились с ростом генетического знания. Хотя генетики все еще работали на основе структуры менделевских представлений, они уже разработали критерии оценки результатов, полученных в опытах с малыми популяциями (основанные на статистическом анализе вариаций в малых популяциях), которые в ретроспективе сделали некоторые из менделевских утверждений наблюдения в высшей степени невероятными. В соответствии с этим Фишер предполагает, что кто-то подделал результаты, чтобы обеспечить их соответствие тем критериям точности, которые предположительно применялись примерно за 70 лет до его собственной работы.

Этот пример показывает также, как очевидная неудача добиться воспроизводимости в соответствии с критериями наблюдения своего времени может быть с легкостью так переинтерпретирована в рамках данного теоретического контекста, что при этом принятые представления остаются в безопасности. К моменту осуществления работы Фишера выводы из менделевских опытов были слишком хорошо защищены, чтобы их можно было легко оспорить даже демонстрацией обоснованных подозрений по адресу некоторых первоначальных результатов. Поэтому Фишер без возражений принимает и менделевскую схему, и ее последующее развитие, используя эти источники интерпретации для реконструкции менделевской исследовательской программы. Его беспокоит то, что некоторые из считающихся принадлежащими Менделю результатов подделаны. Однако Фишер вынужден принять такой вывод, потому что в свете современного аналитического подхода он знает, как должны были выглядеть действительные результаты [:91] Менделя. Следовательно, он обязан как-то «отделаться» от очевидным образом не соответствующих ожиданиям наблюдений; и он делает это, просто утверждая, что данные, должно быть, были неверно записаны. Эта попытка Фишера объяснить подозрительные по своей точности результаты Менделя действиями гипотетического помощника, слишком хорошо осведомленного об ожидавшихся итогах опытов, показывает, с какой свободой ученые способны заново интерпретировать результаты наблюдений, чтобы избежать расхождений с «установленным знанием».

Вообще, непосредственно изучая критерий «воспроизводимости» наблюдений, мы обнаруживаем, что он является почти что простой формальностью. Этот критерий бессодержателен до тех пор, пока его не начинают применять в конкретном научном контексте. Возможно, предпочтительнее видеть в нем своего рода рекомендацию, согласно которой ученым следует стараться осуществлять в связи с любой данной проблемой многочисленные «эквивалентные» наблюдения. Однако воспроизведение не вводит никаких новых критериев, на основе которых могут оцениваться экспериментальные результаты. Воспроизведение не содержит ничего, кроме обычных процедур интерпретации новых данных в соответствии с уже имеющейся информацией и в свете существующих аналитических понятий. Если эта иллюстрация вообще репрезентативна, то, по-видимому, обсуждавшиеся в философской литературе типы критериев наблюдения получают свои значения от того теоретического, или интерпретационного, контекста, в котором они используются. Обратимся поэтому к изучению принципов, посредством которых, как считается, подтверждаются теории.

Судя по всему, ученые, оценивающие относительно обобщенные или теоретические утверждения о знании, опираются на многочисленные критерии, такие, как согласие с опытными данными, простота, широта применения, точность, плодотворность, изящество. Одна из главных трудностей, связанных с этими принципами, состоит в том, что они относятся к очень различным измерениям. Но как же тогда могут ученые каким-то непроизвольным образом объединять их друг с другом, получая в итоге те универсальные критерии, которых требует стандартная концепция? [:92] Например, как примирить требование точности с требованием простоты? Какую степень точности должны мы допустить для достижения определенного уровня простоты и почему? Нет сомнений, что подобные вопросы получают ответ в практике. Например, «физика заполнена законами, выражающими те или иные отношения пропорциональности, скажем закон Гука в теории упругости или закон Ома в электродинамике. Во всех подобных случаях не вызывает сомнений, что нелинейные отношения описывали бы факты с большей точностью, однако до тех пор, пока это возможно, всегда пытаются добиться успехов применением линейных законов» [59, с. 14]. В этих случаях обобщения формулируются таким образом, что точность и соответствие опыту в какой-то степени приносятся в жертву, чтобы достичь приемлемого уровня простоты и облегчить математические вычисления. Однако то равновесие между этими различными измерениями, которое достигается в каждом конкретном множестве формулировок, не задается, что совершенно ясно, самим физическим миром. Здесь скорее имеет место конвенциональное соглашение, неодинаковое для разных времен и разных групп ученых [146; 96]. Это не значит, что критерии объединяются полностью произвольным образом. Это лишь означает на самом деле, что в различных интерпретационных контекстах были бы приемлемы и разные процедуры, а тем самым различные новые научные утверждения.

«Было время, когда в физике предпочитались законы, не требующие для своего выражения дифференциального исчисления, и в длительном противоборстве между корпускулярной и волновой теориями света использовался и тот довод, что корпускулярная теория обладает большей математической простотой, в то время как волновая теория требует решения граничных задач для дифференциальных уравнений в частных производных — дела чрезвычайной сложности [как считалось в то время]. Отметим, что даже чисто математическая оценка простоты зависит от уровня культуры определенного периода» [59, с. 14]. Короче говоря, критерии, используемые при оценивании теоретических утверждений, аналогично критериям, прилагаемым к сообщениям о результатах наблюдений, выглядят меняющими свои значения в соот [:93] ветствии с изменениями контекста их применения. Поэтому нельзя считать, что они обеспечивают способы оценки новых научных утверждений, независимые от специфических аналитических установок.

Этот вывод применим к критерию «соответствия наблюдениям» в той же мере, в какой он применим и к другим критериям, чей конвенциональный характер более очевиден. Было время, когда считалось, что научные обобщения или теории принимаются только тогда, когда можно было доказать их истинность, то есть их соответствие с наблюдаемыми фактами [59]. Таким образом, новые научные утверждения рассматривались как претензии на установление истины [86]. Однако в ходе философских дискуссий по проблеме индукции эта точка зрения была признана неадекватной. Причина неадекватности — в логической невозможности доказательства любого обобщенного, законоподобного утверждения посредством ссылок на свидетельства, относящиеся к каким-то отдельным случаям его применимости. Из некоторого специфического ряда наблюдений нельзя достоверно вывести общее утверждение, ибо каждое общее утверждение с необходимостью выходит за рамки уже наблюдавшихся ситуаций, распространяясь также и на те, относительно которых еще не получено никаких данных. Иными словами, в универсальных обобщениях науки следует видеть своего рода образные гипотезы, или экстраполяции, строящиеся на базе существенно неполных рядов наблюдений. Более того, подобные универсальные высказывания невозможно впоследствии доказать — даже посредством самых обширных и детализированных серий подтвердившихся предсказаний. В самом деле, не существует ведь никаких гарантий, что следующая проверка не приведет к такому расхождению между предсказаниями и результатами наблюдений, что придется отказаться от универсальности исходного утверждения. (Этот аргумент предполагает, что наблюдения не полностью обусловливаются той теорией, ради проверки которой они осуществляются.)

По этой причине было предположено, в особенности Поппером [142; 143], что главным критерием теоретической адекватности в науке является и должна быть способность некоторого утверждения противо [:94] стоять попыткам его фальсификации. Поначалу этот аргумент кажется привлекательным, ибо, хотя сколь угодно большого числа положительных свидетельств недостаточно для доказательства обобщающего утверждения, одно лишь отрицательное наблюдение кажется в принципе достаточным для его опровержения. Однако этот тезис применим лишь к изолированным теоретическим утверждениям, которые могли бы быть сопоставлены с абсолютно непроблематичными наблюдениями. Как только мы учитываем, что любое теоретическое предложение связано с другими подобными предложениями и зависит от них, что само наблюдение является интерпретационным актом и что для установления смысла наблюдения необходимы некоторые теоретические допущения, привлекательная простота критерия «устойчивости к фальсификациям» теряется. Мы никогда не оказываемся в такой ситуации, когда можем сравнить изолированное и простое теоретическое утверждение с ничем не опосредованным естественным миром. Вместо этого мы формулируем и сравниваем сложные системы теоретических утверждений и утверждений наблюдения, стремясь при этом к насколько возможно согласованному и всеобъемлющему объяснению интересующих нас явлений. Поэтому мы никогда не предлагаем некоторую теорию таким образом, «чтобы Природа могла крикнуть „НЕТ“. Скорее мы предлагаем некий лабиринт теорий, а Природа может воскликнуть „ОН ПРОТИВОРЕЧИВ“» [94, с. 162]. Итак, самое большее, чего могут добиться ученые, это высокого уровня согласованности между различными компонентами своей аналитической системы.

Одно очевидное следствие этих философских споров таково: научное знание в самой своей основе не является вполне убедительным. В самом деле, невозможно осуществить совершенно надежный переход от сообщений об отдельных образцах вещей и событий к утверждениям относительно общих классов тех и других [146]. Отсюда следует, по-видимому, что, поскольку формально безупречные демонстрации достоверности в науке недостижимы, новые научные утверждения оцениваются не их истинностью, а их способностью удовлетворять требованиям определенного интерпретационного контекста. В науке такие кон [:95] тексты содержат как минимум следующие два общих требования: во-первых, согласованность с другими научными утверждениями, уровень общности и степень надежной обоснованности которых могут быть весьма различными; во-вторых, соответствие конвенциональным стандартам адекватности (например, в связи с требованиями количественной точности, строгости рассуждений, широты данных и т. п.), которые члены соответствующего исследовательского «сообщества» считают подходящими для данного класса проблем. Релевантность ранее принятых научных утверждений для оценки последующих новых утверждений ученых уже в достаточной мере продемонстрирована. Мы описали также примеры варьирования конвенциональных критериев математической строгости и экспериментальной точности. Стоит подчеркнуть границы обоих перечисленных выше требований в качестве фундамента для оценки новых утверждений. Ранее принятые утверждения, когда они используются для защиты справедливости последующих, не обеспечивают полной надежности этого процесса, ибо все научные утверждения в своей основе не вполне убедительны. Критерии адекватности не более надежны, ибо они даже не могут быть установлены с помощью обычных научных процедур, то есть посредством аргументации, базирующейся на контролируемых наблюдениях. Отчасти поэтому их трудно, как правило, сделать четкими; в чем-то они сродни скрытому знанию, которое мастера своего дела передают друг другу в непосредственном общении, и эта их особенность помогает объяснить, почему философы пока что не преуспели в сколько-нибудь детальном их изучении. Это также означает, что такие критерии нелегко подвергать критическим публичным оценкам посредством журнальных публикаций. Итак, в то время как критерии научной адекватности фигурируют в качестве ресурсов для оценки новых научных утверждений, их собственная «адекватность» может быть установлена лишь самым косвенным и ненадежным образом [146].

Важно отметить, что какое-то сообщение в качестве теоретической либо экспериментальной заявки может, по-видимому, удовлетворять критериям адекватности, но все же быть отвергнутым из-за его несо [:96] гласованности с уже установленным знанием. Подобная согласованность играет решающую роль в определении того, будет ли отвергнуто данное утверждение. Тем не менее, по крайней мере в развитых научных областях, всегда существует тесная связь между совокупностью установленного знания и теми критериями адекватности, которые используются работающими в этих областях учеными. Область применимости и степень сложности действующих в каждой области критериев отражают структуру используемой здесь интерпретационной схемы. Следовательно, хотя и можно выделить определенные общие классы критериев, отдельные критерии, входящие в тот или иной класс, по-разному реализуются в каждой области исследований. Равец выделяет два широких типа критериев адекватности: те, которые относятся к процессам вывода, и те, которые связаны с фактическими данными. Критерии второго рода более разнообразны по сравнению с критериями первого рода, «…ибо они контролируют не только условия продуцирования данных и информации, но также силу и пригодность этих данных в конкретном контексте. Часто будет необходимо объяснить и защитить в явной форме некоторые фактические данные, и такие вспомогательные аргументы также должны удовлетворять критериям адекватности, соответствующим их функциям. Таким образом, сложность множества релевантных критериев адекватности сравнима со сложностью самой решенной проблемы, и это множество будет очень зависеть от области исследований. Следовательно, невозможно создать точный список критериев адекватности, использующихся в применении к некоторому широкому кругу проблем» [146, с. 154–155].

Из этого анализа вытекает, что критерии адекватности будут изменяться и эволюционировать по мере изменения той технической культуры, в которую они интегрированы. «Научная проблема в отличие от учебного упражнения не несет с собой никаких гарантий существования „правильного“ решения, посредством сравнения с которым могли бы проверяться полученные на деле решения» [146, с. 149]. (Впрочем, в ситуациях, напоминающих куновскую нормальную науку, участники исследований все же [:97] могут предполагать существование подобных эталонных решений.) Таким образом, любое значительное новое научное утверждение повлечет за собой, по всей вероятности, какой-то пересмотр критериев адекватности, подобно тому как оно приводит к переменам в существующей теоретической системе. Эту сторону дела можно проиллюстрировать еще одним примером из области радиоастрономии [47]. Когда в 1930-х годах были опубликованы первые сообщения о небесных радиоисточниках, они фактически игнорировались и физиками, и астрономами. Для этого были свои вполне серьезные причины. Во-первых, существовал закон Планка об излучении абсолютно черного тела, из которого можно было вывести неосуществимость детектирования радиоизлучения небесных объектов. Во-вторых, существовала явная аномалия, связанная с Солнцем: будучи главным источником электромагнитного излучения в видимом спектре, оно, как сообщалось, относительно слабо испускало радиоволны. В-третьих, первые открытия радиоастрономии, по-видимому, демонстрировали существование двух в полном смысле различных миров: традиционного, заполненного оптически наблюдаемыми объектами, и еще одного, ранее не подозреваемого, образованного почти полностью иной совокупностью объектов, обнаруживаемых лишь радиотехническими методами. В результате этих и прочих очевидных аномалий специалисты в области оптической астрономии были не склонны обращать большое внимание на первые научные претензии радиоастрономов. Их было трудно примирить с теми знаниями, которые были уже хорошо установлены на основе оптических наблюдений. Кроме того, эти научные утверждения не удовлетворяли принятым в сообществе астрономов-оптиков стандартам точности или строгости. Следовательно, астрономы имели возможность отклонять эти поразительные утверждения до тех пор, пока они не получили бы «адекватных», то есть сравнимых с результатами оптических наблюдений, обоснований.

Конечно, в ответ на открытия радиоастрономов астрономы-оптики в конечном счете пришли к новым интерпретациям многих небесных объектов. Первыми стали реагировать благосклонно теоретики, отчасти потому, что они, не будучи столь тесно связаны с [:98] собственно наблюдениями, относились с меньшей приверженностью и к критериям адекватности, управлявшим оптическими наблюдениями. Теоретики оказались в состоянии признать, что научные утверждения нового типа поначалу следует оценивать на базе иного рода стандартов, которым, в частности, должна быть присуща меньшая жесткость. Однако тесное сотрудничество в экспериментальной работе было все же редкостью до тех пор, пока радиоастрономы не достигли стандартов, приблизительно соответствующих установленным критериям оптической адекватности. Эти критерии эволюционировали в рамках длительной традиции оптических исследований и вполне соответствовали состоянию технических приемов визуальных наблюдений своего времени. Однако они совсем не подходили (по крайней мере с точки зрения радиоастрономов) для применения к первоначально весьма грубым радиотехническим наблюдениям. Вполне ясно, что первые научные утверждения радиоастрономов расходились как с принятой астрономией системой интерпретации, так и с соответствующими ей критериями адекватности наблюдений. Чтобы эти утверждения были рассмотрены, необходимо было признать не только допустимость значительного пересмотра совокупности знаний по оптике, но и возможность вынужденного отказа от тех самых критериев, на базе которых любое новое астрономическое утверждение могло быть сочтенным заслуживающим дальнейшей разработки. Крайне ошибочным было бы считать, что в данных случаях большинство утверждений, подобных приведенным, могли быть оценены посредством применения четких и заранее определенных критериев. Скорее возникает иной вывод: значимые новые научные утверждения требуют пересмотра культурных ресурсов, которые используются для оценок.

Поскольку оценка новых научных утверждений является сложным процессом, включающим достижение тонкого равновесия между неявными критериями адекватности и суждениями о согласованности, значимости и аналитической важности утверждений, он обычно оказывается весьма длительным, за исключением тех случаев, когда новые научные утверждения всеми игнорируются как тривиальные или отвергаются как непонятные. В ходе этого процесса новые на [:99] учные утверждения проходят через ряд стадий, на каждой из которых их значение и содержание постоянно переинтерпретируются в соответствии с требованиями различных интерпретационных и социальных контекстов.

Один из социальных контекстов, через который проходят почти все значимые новые научные утверждения, — это их оценка от имени профессионального журнала. Однако сам факт журнальной публикации ни в коей мере не означает принятия этого утверждения научным сообществом. На этапе публикации производятся лишь относительно грубые оценки. Сложные аргументы детально не изучаются, а попытки воспроизвести экспериментальные данные делаются редко. Короче говоря, на данной стадии новое научное утверждение подвергается лишь весьма поверхностной и предварительной оценке на его адекватность, согласованность и значимость [129; 146]. Однако после публикации работы, делающейся таким образом доступной для всей заинтересованной аудитории, в действие вступают гораздо более строгие процедуры отбора. Теперь уже новое научное утверждение рассматривается другими исследователями в качестве некоторого символического источника. Поэтому на данной стадии каждый заинтересованный исследователь задает себе вопрос: «В какой мере этот результат помогает мне прийти к „лучшим“ решениям моей собственной проблемы?» По-видимому, обычно здесь получаются отрицательные ответы, ибо огромное большинство публикуемых сообщений редко упоминается в позднейшей литературе. Так, работы, сочтенные слабыми, редко отвергаются публично. Обычно они просто игнорируются. Все же относительно небольшая часть новых научных утверждений замечается исследователями и широко используется ими. Однако же те элементы сообщения, которые другими рассматриваются в качестве его наиболее существенных аспектов, могут не совпадать с теми, которым эту роль приписывает сам автор; точно так же работа не обязательно интерпретируется одинаково. Как только новое научное утверждение отделяется от первоначального контекста, оно подвергается изменяющимся переинтерпретациям — даже в [:100] том случае, если оно остается в границах одной и той же области исследований.

«С представлением сообществу решенной задачи, на основе которой начинают осуществляться новые работы, — пишет Равец, — объекты исследования необходимо меняются — подчас лишь слегка, но иногда и радикально. Если взглянуть на исходную проблему в ретроспективе даже после краткого периода ее развития, то первоначальная аргументация предстанет как относящаяся к несуществующим объектам. В таком случае возникает вопрос: можно ли перевести эту аргументацию в другую форму или еще как-то преобразовать, чтобы теперь она могла соотноситься с новыми объектами, являющимися потомками исходных, и при этом все же оставаться адекватной основой для каких-то выводов? Если этого сделать не удается, первоначальные выводы отвергаются как относящиеся к несуществующим объектам или приписывающие неверные свойства объектам реальным. Однако же если такие преобразования оказываются возможными, то первоначально решенная проблема рассматривается как содержащая некий элемент, инвариантный по отношению к изменению объектов исследования» [146, с. 189].

Именно этот неформальный процесс отбора направляет развитие науки и преобразует в ее главные интеллектуальные достижения те немногие формулировки, которые выдерживают переинтерпретации и продолжают генерировать «успешные» выводы [165].

Те немногие отобранные утверждения, которые признаются подходящими для широкой и плодотворной разработки, распространяются между различными областями исследований и в конце концов накапливаются в учебниках и исторических анналах. Эти оказывающие большое влияние на последующие исследования формулировки являются несомненной частью научного знания. Однако не существует никаких четких различий, которые можно было бы провести между новыми утверждениями, вносящими вклад в научное знание, и теми, которые в этом смысле оказываются бесполезными, — за исключением интерпретации и использования этих новых утверждений в каком-то специфическом контексте; ведь работа, [:101] единодушно отвергнутая одним исследовательским сообществом, может быть принята другим в качестве ценного и глубокого утверждения. Труды Менделя вновь могут служить хорошо известным примером. Далее, содержание и смысл этих формулировок также не остаются неизменными. Они испытывают то, что Равец назвал «процессом стандартизации» [146, с. 199–208]. Равец говорит, что любое утверждение, претендующее на выражение некоторого знания, должно подвергнуться стандартизации, чтобы стать частью научного знания с достаточно универсальным содержанием. Если утверждение остается привязанным к породившей его проблеме, оно будет обладать не более долгой жизнью, нежели решение этой проблемы. Но коль скоро оно отделено от первоначальной проблемы, оно должно быть выражено в какой-то стандартной форме, которую можно будет использовать для реализации многообразных новых целей и в различных научных контекстах. В этом процессе, однако, теряются какие-то аспекты первоначального содержания. В науке значения теряются при переводе так же, как и в литературе. Из поля зрения исчезают неясные моменты и концептуальные трудности. Забываются ограничения исходных положений. Чтобы удовлетворить потребности новых областей приложения, изменяются как равновесие между элементами первоначальной формулировки, так и ее акценты. Кроме того, ввиду вероятных сильных различий в знаниях и технических навыках различных потребителей стандартизированной информации, а также в разделяемых ими критериях адекватности стандартизированный вариант должен быть заметно упрощен. Этот процесс достигает своего апогея при переносе удостоверенного знания из исследовательского сообщества в учебные программы и популярные тексты, однако эти этапы являются просто наиболее показательными элементами непрерывной последовательности переинтерпретаций и трансформаций значений (см. эмпирическую иллюстрацию в [66]).

«…Содержание стандартизованного факта, — пишет Равец, — может выхолащиваться почти беспредельно; необходимые для его адекватного функционирования степени усложненности и соответствия оригиналу будут очень сильно зависеть от его исполь [:102] зования. Кроме того, можно усмотреть, что некий вариант стандартизованного факта, соответствующий одной из его функций, может быть совершенно неадекватен какой-то другой функции; а поскольку любой стандартизованный факт обладает разнообразными функциями, он с необходимостью будет выступать и во множестве своих вариантов» [146, с. 202].

Выводы этого раздела можно кратко суммировать следующим образом. Новые научные утверждения не оцениваются с помощью неизменных и универсальных критериев. Хотя определенные широкие концепции и были описаны в философской литературе в качестве общих основ для принятия или отклонения новых научных утверждений, сами ученые обязательно интерпретируют эти концепции на основе конкретных теоретических идей и специфических аналитических репертуаров. Существующие в науке правила обоснований, критерии согласованности и т. д. не являются жесткими. Они, безусловно, достаточно подвижны для того, чтобы предоставить ученым существенную свободу в интерпретации данных, позволяющую им защищать хорошо обоснованные допущения. Более того, те стандарты, которые используются для отбора новых научных утверждений, не являются неотъемлемыми свойствами явлений физического мира. Все эти утверждения оцениваются отчасти на базе конвенциональных критериев адекватности, разных с течением времени и неодинаковых у различных групп ученых, а отчасти на основе их согласованности с вечно изменяющимся интерпретационным подходом. Как правило, любое значительное новое утверждение приводит и к какому-то пересмотру существующих в данное время критериев адекватности, и к предположению о несостоятельности тех или иных элементов совокупности установленного знания. Следовательно, процесс оценки таких утверждений внутри некоторой исследовательской специальности будет иметь тенденцию к относительно медленному развитию, причем зачастую изучение членами специальности смысла данного утверждения будет приводить к формированию оппозиции ее принятию. Поэтому процесс оценки есть также и процесс переинтерпретации. Аналогично переинтерпретация или изменение значения оказываются так [:103] же следствиями перехода утверждений из одной области исследований в другую или их выхода за рамки исследовательского сообщества, причем это происходит в соответствии с новыми критериями адекватности и новыми аналитическими целями. Короче говоря, в противоположность стандартной концепции науки научное знание не обладает смысловой неизменностью, не независимо от социального контекста и не удостоверено с помощью приложения общепринятых процедур верификации.

 

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ

 

Поскольку признается значимость приведенных в этой главе аргументов, равно как и значимость лежащих в ее основе публикаций, устраняется и эпистемологический барьер на пути к социологическому анализу научного знания, хотя многие практические трудности все же остаются. Социологи знания выводили науку за рамки своего анализа, ибо она считалась особым родом знания. В некоторых отношениях это, несомненно, так; например, наука достигла в современном мире исключительного интеллектуального первенства. Таким образом, были, разумеется, правы те мыслители, которые, подобно Дюркгейму и Мангейму, подчеркивали, что наука и научное сообщество являются особыми социальными феноменами. Однако то, что они думали о научном знании, вынуждало их накладывать жесткие пределы на свои представления о социальном характере науки. Во-первых, они видели, что наука играет важную роль в современном обществе, ибо совокупность объективного знания оказывает многосторонние последствия на общество, немаловажным из которых было отмеченное Дюркгеймом вытеснение религии. Во-вторых, наука социологически имела большое значение, ибо ученые, по-видимому, не только разработали исследовательский метод, позволяющий во все большей степени открывать факты внешнего мира, но и создали соответствующую ему форму социальной организации, в высшей степени оберегающую научное знание от искажений вследствие социальных или личных влияний. Именно этот социальный аспект науки особенно интересовал Мертона. Но именно здесь и должен был остановиться со [:104] циологичес

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: