Использование научной культуры во внешних политических ситуациях

В качестве одной из своих основных задач социология знания стремилась показать, как общество в целом влияет на производство специализированного знания. В предшествующем разделе я пытался продемонстрировать, что из сферы этого анализа не следует исключать и науку. Другой важной задачей социологии знания было изучение способов использования знания в ходе политической деятельности. Сейчас я намерен кратко рассмотреть эту вторую тему. Социологические описания взаимодействий между наукой и политическими процессами до сих пор строились в соответствии с традиционными представлениями о характере научного знания и природе научного этоса (см. [15]). В итоге на науку и ученых смотрели как на занимающих, скорее, особое положение в политической жизни.

Прежде всего, предполагалось, что ученые являются носителями знания, не испытывающего воздействия социального контекста, в котором оно используется, причем почти не признавалось потребности в тщательном эмпирическом обосновании этого допущения. «Общепринято, что теории, модели, процедуры и формулы науки… дают возможность компетентному в их применении человеку получить посредством одних лишь вычислений однозначно правильный ответ» [112, с. 251]. Во-вторых, принималось, что предполагаемые нормы науки, такие, как незаинтересованность и универсализм, побуждают ученых действовать политически нейтральным образом и что ученые твердо придерживаются этих норм также и за пределами исследовательского сообщества ([2; 24], см. также [51]).

Очевидно, что если эти два предположения верны, то растущее участие ученых в политической жизни, по всей вероятности, радикально изменит характер политического процесса [98]; имеется в виду, что сфера «политики и идеологии» по мере расширения области приложений удостоверенного научного знания будет сужаться и, возможно, в конце концов сойдет на нет. Таким образом, «если думать об области „чистой политики“, где решения определяются [:193] расчетами влияния, власти или преимуществ на выборах, и об области „чистого знания“, где решения определяются посредством взвешивания способов рационального и эффективного применения уже принятых ценностей, то кажется… что область политики сужается, а область знания растет…» ([99, с. 1–2], см. также [6]). С учетом традиционной социологической концепции науки эта линия рассуждений, которую иногда лазывают «концом идеологии», является вполне убедительной. Однако предположения, на которых она основывается, явным образом противоречат развиваемому мною подходу. Поэтому я хотел бы показать, где именно приведенные аргументы оказываются неадекватными, и как мы можем более точно изобразить способы, посредством которых ученые применяют свои культурные ресурсы в политическом контексте.

В тот традиционный анализ науки и политики, который приводит к тезису о «конце идеологии», научная культура входит в форме стандартного набора социальных норм и в форме контекстно-свободного знания. Обсудим сперва социальные нормы. Как мы уже видели, они обычно осознавались в виде совокупности правил, однозначно задающих определенные типы социального действия. В сфере политического анализа они интерпретировались как понуждающие ученых испытывать непредвзятый, политически нейтральный интерес к объективным данным. Активная включенность в политику рассматривалась как чуждая ученым и даже «в своей основе разрушительная для научной деятельности» [72, с. 1]. Однако мы видели, что нормативные ресурсы научного сообщества ни в коей мере не ограничены теми, которые традиционно принимались в качестве детерминантов научного этоса. Далее, мы видели, что нормы науки можно лучше понять, если считать их не четкими предписаниями, специфирующими определенные типы действия, а стандартизованными словесными формулировками, выбираемыми учеными для установления интерпретаций своих действий, соответствующих определенным социальным контекстам. Сегодня уже можно найти немало исторических исследований связей между наукой и правительством, особенно в США, согласующихся с этим пересмотренным образом куль [:194] туры науки. Эти исследования показывают, что, когда ученые вступали в политический контекст, они производили такие выборочные заимствования из своего культурного репертуара, которые способствовали осуществлению их коллективных интересов. Они использовали свои ресурсы для создания политического образа или идеологии, особенно пригодных для американского «демократического» окружения.

В первой половине XIX века американские ученые, когда они имели дело с непрофессионалами, не выдвигали единого образа науки. Происходило это, по-видимому, потому, что они общались с весьма разнородными аудиториями и как результат предлагали им различные описания того, чем является наука, чем ей следует быть и какую роль она играет в обществе. Однако по мере приближения к концу столетия и по мере того, как происходило становление научного сообщества в качестве самостоятельной социальной целостности, начал выкристаллизовываться более последовательный образ науки.

«Прежде наука „продавалась“ публике за ее вклад в основные американские ценности — утилитаристские, эгалитаристские, религиозные — или даже в качестве средства социального контроля, в зависимости от того, насколько удачно оратор оценивал свою аудиторию. Однако в течение 1870-х годов многие пропагандисты науки впервые начали усиленно восставать против этой зависимости от посторонних науке ценностей. Одним словом, это десятилетие стало свидетелем формирования идеи науки для науки в качестве общепринятой идеологии» [39, с. 1699].

С течением времени эта идеология была дальше развита и формализована, особенно в ходе политических дискуссий относительно обеспечения поддержки науки.

С конца XIX века вплоть до наших дней одним из решающих факторов, влияющих на отношения ученых с правительством, было кумулятивное увеличение размеров научного сообщества и стоимости исследований. Ученые все больше стали осознавать, что только центральная власть способна предоставить им фонды в масштабах, достаточных для поддержки развития научного знания [144; 155]. В то же время ученые вели, причем с заметным успехом, активную [:196] борьбу за сохранение того, что Гоулднер называет «функциональной автономией», достигнутой академической, или «чистой», наукой в течение последнего столетия. В ходе своих переговоров с правительством ученые выступали за оказание широкой и растущей поддержки (которую в результате они получили) в виде исследовательских фондов, персонала и возможностей подготовки кадров, сопровождавшейся лишь минимальным внешним регулированием, особенно в отношении контроля действий научной элиты по осуществлению чистых исследований. Использованные учеными в этих переговорах аргументы приобрели вполне стандартный вид [71; 164; 72; 169]. Утверждалась не только внутренняя, имманентная ценность научного знания, но и то, что оно, являясь единственно истинным типом знания, необходимо ведет к практическим преимуществам. Науку изображали уникальной в ее способности к кумулятивному приобретению неоспоримых фактов, достижимых лишь постольку, поскольку ученым разрешают подходить к изучению природы на основе ценностей, обуздывающих человеческие склонности к пристрастиям, предубеждениям и иррациональности. Эти ценности описывались учеными в таких выражениях, как независимость, эмоциональная дисциплинированность, беспристрастность, объективность, критичность и т. д., фактически идентичных тем, которые использовались в традиционном социологическом анализе. Более того, эта параллель здесь не кончается: сами ученые за несколько десятилетий до социологов науки эксплицитно утверждали особую совместимость науки и демократии, вытекающую из их ориентации на общие ценности и общего признания ими необходимости автономии науки [124]. Например, в течение 20–30-х годов в США весьма влиятельное научное лобби активно стремилось внедрить в сознание как правительственных кругов, так и широкой публики идею, что «американская демократия есть политический вариант научного метода» [164, с. 13].

Когда социологи впервые начали эмпирическое изучение научного сообщества, они, по-видимому, приняли подобные публичные высказывания ученых более или менее за чистую монету и стали основывать на них свой собственный анализ. Социологам замет [:196] но не хватило скептицизма по отношению к публичным заявлениям ученых, сравнимого с тем, который они проявляли относительно других групп общества, потому, вероятно, что они без возражений приняли ту скрытую от глаз эпистемологию, из которой в значительной мере черпали свою силу высказывания ученых. В свете проведенного в предшествующих главах анализа мы можем, однако, видеть, что типичные для ученых описания природы науки и научных ценностей были совершенно неадекватными. Поэтому мы не можем принять объяснение, согласно которому эти стандартные формулировки использовались учеными в политическом контексте просто в силу их точности или в силу отсутствия в распоряжении ученых иных формулировок. Если учесть, что ученые могли бы вывести из своего культурного репертуара совершенно различные, хотя все еще вполне убедительные описания, то кажется разумным заключить, что этот конкретный подход был выбран потому, что в североамериканском политическом контексте он способствовал достижению учеными их главных целей. Ибо если уж ученые, даже действуя в рамках собственного сообщества, то есть имея дело с людьми, которые и сами обладают полученным в непосредственном опыте знанием социального мира науки, выбирают из доступного им словаря описания и оправдания в соответствии со своими интересами и природой социального контекста, то имеются все основания ожидать, что подобного же поведения они будут придерживаться в ходе своего взаимодействия с непрофессионалами, которым будет еще труднее оспорить то, в чем ученые стремятся их убедить. Вполне ясно, что ученые использовали созданный ими стандартный портрет науки для оправдания своих политических претензий [71]. Таким образом, для оправдания выросшей поддержки науки использовалась эпистемологическая аргументация: «Необходимо обеспечить процветание науки, ибо она является единственным источником надежного знания». Точно так же и описание предполагаемых ценностей науки использовалось для оправдания ее сохраняющейся автономии: «Наука располагает четким этическим кодексом, который будет лишь испорчен внешним вмешательством. Такое вмешательство может привести [:197] к искажению научных результатов, а со временем к экономическому и военному упадку». Эта выборочная характеристика науки учеными в политическом контексте равносильна рождению профессиональной идеологии.

До сих пор в этом разделе я предложил не более чем очень краткий набросок тех импликаций политического анализа науки, которые вытекают из моего предшествующего обсуждения ее нормативной культуры (по поводу дальнейшего анализа см. [124]). Если эта интерпретация в целом правильна, она означает, что специфическая совместимость науки и демократии является лишь концепцией, которую сами ученые создали для реализации своих собственных практических целей. Она означает, кроме того, что тезис о «конце идеологии» оказывается неприменимым к случаям, когда ученые становятся активными участниками политических дискуссий относительно самой науки. В этом контексте ученые, по-видимому, напоминают другие группы в том отношении, что и они преследуют собственные групповые интересы и развивают для улучшения своих шансов на успех какую-то идеологию. Но что можно сказать о ситуациях, в которых интересы ученых как специфического сообщества непосредственно не затронуты и в которых ученые участвуют просто как поставщики достоверного знания? Из развитых ранее аргументов о зависимости претензий на новое знание от контекста следует, по-видимому, что использование учеными своего технического репертуара в принципе не будет отличаться от использования ими социальных формулировок: это означает, что способы, посредством которых действующие вне своего сообщества ученые опираются на собственный опыт и предлагают интерпретации тех ситуаций, по отношению к которым они выступают в качестве экспертов, будут меняться с изменением социальных условий, в которых действуют ученые, и их собственных позиций в этих условиях.

В последние годы было выполнено несколько детальных исследований использования научного знания в ходе политических дебатов. Главный их итог состоит в признании того, что научное знание не сужает сферу политического действия, но скорее пре [:198] вращается в совокупность ресурсов, которые могут интерпретироваться в соответствии с политическими целями. Этот вывод ясно следует, например, из проведенного Нелкин[98] исследования полемики вокруг озера Кейюга[99]. Центральной научной проблемой здесь был вопрос о воздействии на окружающую среду ядерной электростанции в случае, если бы она была построена на этом озере. После того, как местные ученые поставили этот вопрос перед Электрической компанией штата, последняя затратила свыше полутора миллионов долларов на соответствующие исследования. Получатели этих денег представили результаты, которые были интерпретированы как очевидным образом опровергающие предшествующую критику и полностью реабилитирующие исходные планы компании. Однако различные местные группы все еще отказывались принять эти планы, они выдвинули новые возражения и продолжили альтернативный научный анализ. По прошествии пятилетнего периода участники дебатов были не более в состоянии прийти к согласию относительно спорных «научных реальностей», нежели в начале спора, и весь диспут закончился политическим поражением Электрической компании, несмотря на произведенные ею значительные затраты на исследования.

Осуществленное в этом случае использование научных утверждений не кажется неожиданным; это же относится и к селективному применению таких утверждений, которые ограничены проблемами, попадающими в область «незрелых» научных дисциплин [88; 134]. Во включающих технические вопросы политических дебатах противоборствующие группировки обычно могут заполучить услуги ученых с именем, поставляющих данные в поддержку их политики в опровержение политики их противников [10]. [:199] Теперь уже ясно, почему это возможно. Мы видели, что формулировка научных фактов зависит от разнообразных предшествующих приверженностей, что выборы в пользу тех или иных установок часто делаются в соответствии с позициями участников в специфических социальных ситуациях и что они влияют на неформальные акты интерпретации, играющие важную роль в придании наблюдениям определенных значений. Поэтому мы могли бы ожидать, что ученые, занимающие в некотором политическом контексте различные позиции, будут часто опираться на различные предпосылки и что их неформальные рассуждения будут находиться под тонким воздействием установок их собственной группы. Эта точка зрения поддерживается теми немногими исследованиями, которые сейчас имеются в наличии. Эти исследования указывают, что выход ученых на политическую арену воздействует тремя способами на их интерпретацию своей технической культуры: он влияет на их определения технических проблем, на выбор предположений, вводимых в ходе неформальных рассуждений, а кроме того, он подчиняет ученых требованию политической полезности их выводов.

Селективное определение проблем особенно очевидно в случае с полемикой в отношении озера Кейюга. Здесь ученые определяли технические спорные вопросы весьма различными способами. Хотя в принципе эти способы можно было бы примирить друг с другом, на практике они не только не были примирены в ходе дискуссии, но вместо этого использовались для создания различных технических программ, для «оправдания» различных политических линий и для поддержки различных интересов. Например, в одном научном отчете, финансировавшемся Электрической компанией, научная проблема определялась как относящаяся лишь к области озерного стока, и было получено заключение, что воздействие электростанции на окружающую среду будет пренебрежимо малым. Однако некоторые местные ученые утверждали, что необходимо рассмотреть весь параметр озера, и, когда это было сделано, пришлось отвергнуть выводы финансировавшегося компанией исследования относительно теплового загрязнения. [:200] Другие ученые думали, что и это определение является чрезмерно узким, настаивая, что электростанция должна рассматриваться в качестве части всей озерной системы. Эта позиция снова порождала иной научный анализ и иные практические выводы. Проведенное Мазуром[100] изучение [112] двух дискуссий относительно последствий для здоровья людей фторирования воды и радиации иллюстрирует ту же самую тенденцию ученых различным образом определять спорные вопросы и вследствие этого приходить к различным выводам. Мазур показывает, что в обоих случаях некоторые ученые занимались преимущественно проблемой острого отравления и в соответствии с таким подходом считали степень риска от облучения или фторирования незначительной; в то же время другие думали о хроническом отравлении, риск которого был, по-видимому, значительно выше. Как и в примере с электростанцией на озере Кейюга, длительность и острота этих споров вместе с неудачей попыток сторон достигнуть примирения показывают, что ученые испытывали весьма ощутимую приверженность к своим узким определениям проблемы.

Выбор учеными конкретного определения стоящей перед ними технической проблемы сам по себе не может быть сделан посредством одних лишь наблюдений и систематических процедур вывода; скорее он предшествует наблюдениям и анализу и заранее предполагается при их осуществлении. Более того, в обсуждавшихся политических спорах такой выбор, по-видимому, часто зависел от предшествовавшей социальной предрасположенности (см. [133; 112]). Так, в уже упоминавшихся исследованиях обнаруживается, что ученые, выступавшие от имени органов водоснабжения Комиссии по атомной энергии или Электрической компании, выбирали перспективы, с которых спорные вопросы представали в благоприятном для политики их патронов свете. Аналогич [:201] но те, кто представлял противоположные интересы, работали исходя из совершенно других определений, что давало им возможность переинтерпретировать и оспаривать выводы своих противников и защищать собственные коллективы от того, что они считали для них угрозой.

Мазур отмечает возможность трактовать эти споры как возникающие из коммуникационных неудач, которые можно было бы исправить, показав обеим сторонам, что свои проблемы они определяли различным образом и что поэтому их спор был основан на взаимном непонимании. Он подчеркивает, однако, что если на практике такое и случается, то крайне редко. Судя по всему, вовлеченным в публичные дебаты ученым очень трудно принять мангеймовскую стратегию и переопределить свои проблемы на таком вышележащем уровне, на котором удастся примирить явно противоречащие друг другу взгляды. Куда более типична ситуация, когда различия в основных или фундаментальных предпосылках затушевываются или игнорируются, когда обе стороны представляют свои результаты в качестве «окончательных фактов», относящихся к радиации или чему-то еще. Мазур и Нелкин показали, что в каждом отдельном диспуте различные стороны проявляли тенденцию к использованию идентичных образцов риторики. Как и в случае неформальных дискуссий внутри научного сообщества, утверждения о произведенных наблюдениях погружены в серии высокостандартизированных формулировок социального плана, которые используются для дискредитации взглядов противника и усиления собственной позиции. Бесспорно, что в подобных полемиках ни одна из сторон не занимается формальными научными демонстрациями в пределах общих научных установок. Обе они заняты неформальными дискуссиями и при этом стремятся укрепить основные выводы, соответствующие их социальным ориентациям.

Социальные предрасположенности ученых влияют не только на то, как последние определяют свои проблемы, но и на все детали процессов их научного мышления. Мазур замечает, что «сложные технические проблемы, вытекающие из данного состояния знания, требуют тонкого ощущения нюансов, которое [:202] не удается легко выразить в явной форме. Когда необходимо ввести упрощающее допущение, то какое именно допущение выбрать, если сразу несколько кажутся в равной мере разумными? Когда недостает данных для решения некоторого вопроса, то в какой мере можно разумным образом экстраполировать данные из других источников? Насколько можно доверять множеству эмпирических наблюдений? Все эти вопросы требуют рассуждений, для которых не существует формализованных правил, и именно здесь эксперты часто расходятся во мнениях» [112, с. 251].

Ученые не только в самом деле испытывают разногласия, но иногда для разрешения интерпретационных затруднений вводят в свой анализ нетехнические ресурсы, заимствованные из политического окружения. Например, Мазур обсуждает трактовку учеными связей между слабой радиацией и заболеваемостью лейкемией. Он показывает, что было построено несколько моделей, или интерпретаций, казавшихся согласованными с имеющимися в наличии данными. Оценочный элемент, существенный для выбора между этими моделями, часто, по-видимому, зависел от взглядов ученых на политику в области здравоохранения или, как минимум, был связан е этими взглядами.

«Эта теоретическая двусмысленность имела важные последствия для технической дискуссии относительно допустимых радиационных стандартов. Следует отметить, что из „пороговой“ модели вытекает, что дозы облучения, лежащие ниже определенного порогового уровня, не окажут на население вредных воздействий (в виде заболеваний лейкемией). „Линейная“ же модель предсказывает некоторое число заболеваний лейкемией, сколь бы низкой ни была полученная населением доза облучения. Таким образом, эти две модели расходятся в вопросе о том, существует или нет „безопасный“ уровень облучения. Этот неоднозначный характер зависимости между величиной облучения и его последствиями хорошо осознан специалистами по радиационной биологии, и многие из них принимают „линейную“ модель, причем не обязательно потому, что они считают ее более истинной, но в силу того, что своей большей [:203] консервативностью она лучше охраняет безопасность общества» [112, с. 254].

Один из возможных выходов из такой ситуации состоит в открытом признании того, что никакое четкое научное заключение не является приемлемым. Однако обычно подобным образом ученые не поступают. Возможно, одна из причин этого состоит в том, что они появляются на политической сцене в качестве поставщиков достоверного знания. Им нечего предложить, кроме как предполагаемую надежность науки, и не много политического веса имели бы их выводы, если бы ученым пришлось подавать их всего лишь в качестве «правдоподобных допущений», базирующихся на негарантированных основаниях. Более того, от ученых ожидают представления их выводов в виде формальных научных расчетов, да и сами они склонны именно к этому. Но чтобы это сделать, ученые должны быть привержены к каким-то неформальным суждениям, вуалируемым затем объективной терминологией и такой риторикой, которая выставляет научные результаты в качестве объективного изображения внешнего мира.

Например, среди ученых существует общее согласие относительно наличия связи между ионизирующим облучением и заболеваемостью лейкемией и раком щитовидной железы. Однако многие из них считают данные о связи между облучением и другими формами рака уже менее убедительными. Поэтому существует значительная шкала мнений по этому вопросу, причем каждое мнение поддерживается различными оценками надежности тех или иных наблюдений и экспериментов, неодинаковыми интерпретациями участвующих здесь причинных процессов и т. д. Политически важный вопрос состоит в том, создают ли данные уровни облучения большой или незначительный риск для здоровья людей. На этот вопрос ученые отвечают, подсчитывая число ежегодных заболеваний раком, которым предстоит возникнуть вследствие слабого облучения. Получаемые таким образом цифры весьма значительно отличаются друг от друга, причем по меньшей мере отчасти потому, что сами считавшие начинали с неодинаковых базисных предположений относительно связи между облучением и различными видами рака. На одном [:204] полюсе было несколько активных критиков Комиссии по атомной энергии, утверждавших как «научный закон», что все главные формы рака вызываются облучением, и в соответствии с этим получавших в своих вычислениях весьма высокую степень риска. На другом конце спектра были ученые, такие, как те, кто работал для Комиссии по атомной энергии, которые утверждали, что «эта оценка не согласуется с фактами» и что расчеты следует основывать на точно установленной предпосылке, согласно которой облучение приводит лишь к лейкемии и раку щитовидной железы.

И в этом, и в других подобных случаях происходило то, что ученые занимались вычислениями и применяли формальную технику вывода к своим неформальным суждениям; свои результаты они выставляли в качестве неопровержимых фактов и пытались убедить не стоящих на тех же позициях людей с помощью использования социальной и технической риторики своего профессионального сообщества. Для всех областей научных исследований характерны ситуации, в которых установленная техническая культура допускает формулировку нескольких разумных альтернатив, причем невозможно убедительно показать, что лишь какая-то одна из них является наиболее верной. Именно в осуществлении выборов между подобными альтернативами, производятся ли они на уровне общих определений проблемы или на уровне детального анализа, политические установки ученых и давление со стороны политического окружения используются наиболее явно.

В этом разделе я пытался показать, что, когда ученые начинают действовать в политических контекстах за пределами исследовательского сообщества, таких, как более широкая область политической деятельности, они отбирают свои культурные ресурсы (как технические, так и социальные) и переинтерпретируют их, делая все это в качестве реакции на данный социальный контекст и в соответствии со своими позициями в этом контексте. Это краткое и неполное обсуждение перемещения культурных ресурсов за пределы исследовательского сообщества дополняет предшествующее изучение внешних влия [:205] ний на содержание науки. Демонстрируя, что процессы дискуссий и культурной переинтерпретации, происходящие внутри научного сообщества, связаны с аналогичными процессами в обществе в целом, эти два раздела завершают предложенный в этой книге предварительный анализ. В них показано, что в научном знании следует видеть лишь часть пронизывающего все общество сложного движения культурных ресурсов, движения, которое опосредуется и формируется изменяющейся структурой социальных отношений и столкновениями групповых интересов.