 |
Примечания к «бесконечному тупику» 55 глава
|
|
|
|
Можно выделить следующие признаки предрасположенности к подобного рода заболеванию:
1. Наличие своеобразной структуры языка, провоцирующей создание всякого рода бессмысленных словосочетаний и являющейся следствием очень слабой связи слова как с реальной действительностью, так и с внутренной жизнью индивида.
2. Некоторые особенности мышления: повторяемость и зацикленность, возникающие от потенциально высокого уровня мыслительных способностей и слабой заинтересованности в их использовании.
3. Накал порождающего поля: высокий уровень религиозности.
4. Особенности психики: склонность к мечтаниям и одновременно гипертрофированный реализм, завороженность реальностью. (Ближайшие следствия этого: подозрительность, скрытность, переходящая в коварство, склонность к двойному обману, который приводит к раздвоению и разрушению личности.)
5. Незрелость, а может быть, и органический дефект общества – отсутствие адаптации к сатанизму: неспособность распознавать охваченных этой болезнью людей и если и не лечить, то хотя бы изолировать от незаражённых. Признак этой черты национальной культуры – отсутствие демонологии и общее снисходительно-пренебрежительное отношение к идее потустороннего зла, что, в лучшем случае, приводит к ложному, поверхностному снятию проблематики путем дурашливой иронии.
Все психические заболевания с точки зрения социальной опасности можно разделить на два типа: на вырождение и на перерождение. В первом случае происходит выпадение из духовного мира, во втором – одержимый остаётся внутри проблемы добра и зла. Первый тип больных легко изымается из общества (по сути, больные делают это сами), второй тип – не то что изъять, но часто и обнаружить необычайно трудно. На западе в течение тысячелетия разрабатывался механизм селекции второй категории сумасшедших. И механизм этот чрезвычайно продуман, разработан. В конце концов возникла известная психологическая ориентированность, среда, прозрачная для выявления сатанизма. Конечно, если бы не чудо инквизиции, Европа погибла бы, подобно Риму (660) (и наоборот, одна из причин гибели Римской империи – отсутствие психологического сыска). Вот хрестоматийный пример строгой западноевропейской оформленности идеи Зла. В начале ХVII века венгерская графиня Елизавета Баторий приказывала своим слугам выкрадывать для неё маленьких девочек. Девочек она убивала, а из их крови делала себе ванны, которые, по её мнению, придавали коже необыкновенную прелесть и способствовали общему омоложению. Таким образом было зарезано более 80 детей. Следствие поймало убийц с поличным. Сама Баторий отравилась (или была отравлена) в тюрьме, а её пособники были сожжены живьём. Простое, ясное, хрестоматийное дело!
|
|
|
У русских же совершенно отсутствовал инструментарий борьбы и инструментарий самого ПРОЯВЛЕНИЯ сатанизма. Бред Ленина не вошел в знакомое русло. К каким жутким последствиям это привело!
Западная, проявленная, форма зла органична и гораздо менее жива, так как, во-первых, легко распознаётся, а во-вторых, сам человек, одержимый дьяволом, вполне понимает себя, что порождает неустойчивость его личности, хрупкость. Он не выносит тяжкого, нечеловеческого груза негативной свободы.
Иными словами, в России не была разработана форма духовного преступления (хотя гений Достоевского предпринял мучительную попытку её создания). Совершивший «материальное преступление» знал, что он преступник. Но совершивший преступление «идеологическое» жил криво, так как на него также распространялись элементарные этические законы, но ОТЧЕГО была эта кривость, он не чувствовал и, следовательно, НЕ МОГ РАСКАЯТЬСЯ.
|
|
|
Интересно, что все русские попытки создания демонологии были моментально и благодарно восприняты Западом. «Доктор Фаустус» Томаса Манна это радостное усвоение роскошной, пышной и широкой западной демонологией нового, экзотического типа сатанизма. Встреча черта с Адрианом Леверкюном есть вариант соответствующей главы из «Братьев Карамазовых». Интересно, что русский опыт Манн воспринял с учётом истории ХХ века, и чёрт является к Леверкюну в кепке и потертом пиджачке, работая «под пролетария». И все это так органично вливается в богатейшее и роскошнейшее германское средневековье с его суккубами и инкубами. Наконец Леверкюн находит у себя в постели примитивную и понятную русалку. Он (как и его прототип Ницше) честно сходит с ума по заботливо подставленной лестнице тысячелетней демонологии. Лучший исход! А Ленин искал лестницу и не находил. Мысль раскалялась, и сам он рос, освещенный красным инфернальным пламенем.
Отличие Ленина от всех предыдущих больных – в его осуществлённости. У прочих в конечном счёте бессилие, погружение в собственные фантазии и оцепенение, смерть. Томазо Кампанелла – его одиночное заключение. Это как наиболее грубый пример. А наиболее тонкий – Ницше, его трагическое одиночество. Ленин же осуществился. И это не вульгарная осуществлённость Марата или Робеспьера. Тут неизмеримо глубже и «удачнее». В Ленине холод сатанинского окаменения души вызвал красное раскаление плоти. (698) Ледяной пламень.
Сталин понятен (715): полутиран-полупадишах (здесь сказалось европейско-азиатское происхождение грузина) – неинтересная личность. Он пришёл на готовое, когда его уже ждали. Ленина тоже ждали, но пришел он вовсе не на готовенькое. В нём русской истории «повезло», и без него, конечно, ничего бы не было, кончилось бы кризисом, но не крахом. Нужен был такой катализатор, биоключ, который отворил бы ворота в ад сатанизма. А ад бушевал, кипел столетиями. Но на поверхности, на корке всё было хорошо. Даже лучше, чем обычно – земля у вулкана удивительно плодородная, тёплая, ласковая. И никаких искусственных скважин, клапанов, отводящих давление, никаких «костров инквизиций». И вот появился буравчик, который эту цельную сплошную кору просверлил. Кора мозга соприкоснулась с его содержимым, и произошёл аннигиляционный взрыв. Этого 1000 лет не было. Как же нужно было изогнуться лентой Мёбиуса, каким в высшей степени странным и необыкновенным человеком нужно было быть, чтобы прийтись в аккурат в углубление, ждущее катализатора молекулярного замка, и вызвать цепную реакцию вырождения. И сколько нужно было потратить сил, энергии, сколько неудачных проб и опытов нужно было сделать, чтобы создать такого вот человека. Это же огромная, циклопическая работа, тут все силы нации были на это брошены. Выращивали сотни тысяч уродов, в секретных подземных фабриках уходили в бесконечность ряды причудливо изогнутых китайских ваз, в каждой из которых выкармливали определенный сорт личинок будущего. И сколько пошло в отвал – тысячи имён. А какая нужна была беззаботность, если только два-три гения додумались приложить ухо к тучному, плодороднейшему чернозёму и услыхать подземный гул будущего архилагеря, готового в любую секунду вырваться на поверхность и погрузить всех и вся в архейский мрак ада. И даже в начале ХХ века, когда «ума большого не надобно было», когда почва уже тряслась так, что падали с ног, все отделывались стилизацией. Мережковский, ясно же, не верил своим пророчествам. И когда летел потом в бездну, еще думал: «Господи, неужели я оказался прав».
|
|
|
Ленин – фигура мифологическая. В нём вся мифология нашего времени воплотилась с угловатой наглостью классического конструктивизма. Кто бы мог предположить, что из Володеньки Ульянова, Мурки Ульянова, кудрявого отличника и любимчика директора, сделают мумию и захоронят оную в пирамидальной гробнице на Красной площади? А как же «реализм», как же «правдивость русской литературы»?! А вот ТАК получилось. А литература наша именно из-за своей «реалистичности» оказалась муторным бредом… Непрошибаемая мифологичность русской литературы в её донельзя утрированном антимифологизме. «Ничего нет, а есть то, что есть». Чернышевский был потрясен «мудростью» Фейербаха: «Человек есть то, что ест». Но афоризм этот принадлежит Парацельсу и первоначально означал совсем иное, ибо под едой подразумевалась пища духовная, книги и мысли. А у нас книги и мысли хотели сделать максимально материальными, чтобы их можно было жрать, да так, чтобы за ушами трещало.
|
|
|
Примечание к №653
И я могу даже точно установить, когда торфоразработки запали в голову Ленина.
Впрочем, вот диалог между Войницким и Астровым в «Дяде Ване»:
Войницкий (смеясь) (в ответ на экологические прожекты Астрова – О.): Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно, так что позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева.
Астров: Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Ну, я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? … у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо".
Примечание к №471
Ленин вентилировал и вопрос уже непосредственно о постройке вечного двигателя.
Судьба Ленина поразительно соответствует юношескому бреду Чернышевского. Кажется, будто из его ожившего сна Ленин получился. 20-летний Николай Гаврилович писал в дневнике:
«Мысли: машина; переворот… через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана… надежды вообще: уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды – все будут жить во всяком случае как теперь живут люди, получающие в год 15-20 тысяч рублей дохода, и это будет осуществлено через мои машины (машины „для произведения вечного движения“ – О.)».
Примечание к №651
Желябов, скрестив руки, разразился сатанинским смехом … Зал замер
А кто сидел в зале? (662) Прежде всего высший свет: министры, принцы крови, придворные дамы в изысканных туалетах. Билеты на подобные представления продавались загодя, по астрономическим ценам. Судебное заседание превращалось в спектакль, и в спектакль нехороший, где зрительный зал становился частью сцены, где разворачивалось даже не столько страшное, сколько совершенно абсурдное действие. Говоря современным языком, «хэппенинг» (мне больше нравится русский эквивалент: «происшествие», «случай», «история») – запрограммированная в основных чертах бесфабульная импровизация, носящая театрализованный характер и вовлекающая в своё действо окружающих зрителей. В основе хэппенинга лежат ситуации, копирующие повседневный быт или, наоборот, ситуации ничего общего с реальностью не имеющие. В результате реальность превращается в фантастику, а фантастика переживается как реальность.
|
|
|
Классическим хэппенингом является оправдание Веры Засулич. Убийца-террористка, по приказу своего руководства тяжело ранившая крупнейшего государственного чиновника (Трепов, кстати, был побочным сыном одного из Романовых, и все это знали), оправдана судом присяжных, не нашедших в её действиях состава преступления. Невиновна! «За чем-то таким» и шли на процесс. Публика «ждала». И когда был произнесён оправдательный приговор, в зале началось невообразимое. Овации, крики «браво!», многие из публики (в том числе и дамы в длинных платьях) полезли через перила на скамью подсудимых, жали руку Засулич и адвокату, стали их носить на руках.
Или вот что сообщает Лесков по поводу процесса над нечаевцами:
"1) Флоринский получил приглашение быть народным учителем сразу в пять школ.
2) Орлов на поезде в Петергоф и в самом Петергофе удостоился восторженных оваций.
3) Для Дементьевой идет подписка на приданое".
А как встречали в России поезда с пленными турками во время последней русско-турецкой войны? На перронах стояли дамы, кидали букеты с цветами, угощали шоколадными конфетами. Турецкий офицер харкнул одной из дам в морду, но пленных всё равно угощали и поздравляли. (Достоевский по этому поводу негодовал, а Толстой потирал руки: «Так и надо, так и надо. Мы добрые».) В значительной степени это инспирация, вредительство. Но не только. Точнее, вредительство глобальное, так что никто уж конкретно и не виноват. Сама судебная реформа была вредительством, провокацией. Ну куда русским суд присяжных? Это же народ с художеством. Достаточно 1/10, 1/100, 1/1000 театра, и русский начнет зарываться, его уже не остановишь, он заиграется до чёртиков. Суд вообще основан на мере, суд присяжных – на мере игры, мере юмора, мере такта. В Англии это идеальная форма общественной жизни. Собственно говоря, и парламент это гигантский суд присяжных. В России же судебная реформа явилась чем-то вроде взрыва водородной бомбы. Надо всей Россией взорвали огромную водородную бомбу. Это было похлеще даже пресловутого «освобождения крестьян», когда государство освободилось от крестьянства, бросило его на произвол судьбы. Но это ещё можно было выправить (если бы 1861 год был началом, а не итогом крестьянской реформы). Но на суде русские стали говорить, стали играть и в конце концов договорились и доигрались до Страшного Суда. Как это Достоевский чувствовал! Конец его последнего романа это суд присяжных заседателей, где ложь грызёт тыквенные семечки и харкает шелухой на весь мир. (666) Это глумление, издевательство над истиной, над реальностью. Это абсурд. Это хэппенинг.
Примечание к №640
Достоевский подметил основные недостатки отечественного логоса.
Русское мышление слабое, но самокритичное. Оно по своей сути преступно, и из-за смутного ощущения этой преступности, нехорошести русский постоянно оглядывается, ищет ошибку (улику). Найдёт, исправит, спрячет оборванную бахрому со старушечьей кровью за обои – и снова оглядывается. Здание растёт, но всё время что-то отваливается, что-то надо заглушать, спасать. В конце концов карточный домик рушится, но есть прекрасные мгновения полной иллюзии ажурной устойчивости. Что и привлекает к русской мысли, делает её непередаваемо оригинальной. Не совсем европейской и всё же высокой.
Достоевский начал свою публицистику с оговорки. Вот начало его первой статьи – объявления об издании в 1845 году «комического альманаха» «Зубоскал»:
«Прежде всего просим вас, господа благовоспитанные читатели нашего объявления, не возмущаться и не восставать против такого странного, даже затейливого, даже быть может, неловко-затейливого названия предлагаемого вам альманаха… „Зубоскал“!.. Мы и без того уверены, что многие, даже и очень многие, отвергнут наш альманах единственно ради названия, ради заглавия; посмеются над этим заглавием, даже немного посердятся на него, даже обидятся, назовут „Зубоскал“ анахронизмом, мифом, пуфом и, наконец, признают его чистою невозможностью».
И т. д. Спираль оправдания все раскручивается и раскручивается, ни на минуту не прерываясь. И вот уже в последних предсмертных набросках к «Дневнику писателя» Достоевский пишет:
«Инквизитор и глава о детях. Ввиду этих глав вы бы (Кавелин) могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в Европе такой силы атеистических ВЫРАЖЕНИЙ нет и НЕ БЫЛО. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое ГОРНИЛО СОМНЕНИЙ моя ОСАННА прошла, как говорит у меня же, в том же романе, чёрт. Вот, может быть, вы не читали „Карамазовых“, – это дело другое, и тогда прошу извинения».
Достоевский всю жизнь оправдывался. Накал оправдания повышался от «Зубоскала» до Христа, но схема абсолютно идентична.
И эта страшная приговорная проговорка: как говорит мой чёрт, не как мальчик же я верую во Христа. Уж конечно, не нужно подниматься до немыслимых высот оправдания, когда всё «преступление» состоит в краже бабушкиного варенья. Коррелятом гениального оправдания является гениальное преступление. Преступление даже не совершённое, но имеющее быть. То есть в себе выношенное, но гениально не совершённое (731).
Примечание к №506
Солженицын счастливчик русской литературы, баловень судьбы.
Ну, ещё о Солженицыне. Ему все удалось. Даже вечный двигатель и тот у Солженицына удался. «Шарага», которая спасла его от смерти, занималась какими-то неосуществимыми проектами – «аппаратом для товарища Сталина». Это был, видимо, единственный в истории случай создания Института Вечного Двигателя – некоего магического сообщества, целью которого было создание фантомов (665). И фантомов очень жизнеспособных, совершенных – речь шла о жизни и смерти. И люди там подобрались, конечно, талантливейшие. Сама обстановка «шарашки» была гениальна. Именно там Солженицын сформировался (не в школе же сталинской). Игра, цена которой – жизнь. И игра не на понижение, как в случае с лысенками, а на повышение.
Примечание к №653
В высказываниях Ленина постоянно присутствует тема … грязи
На этом фоне поразительно мало светового коррелята – образа солнца, света, счастья. Выражения «светлое будущее», «солнце свободы» у Ленина крайне редки. Лишь в последние годы появился образ «мирового пожара», но как тёмного, багрового пламени, «горящего болота» (старого мира).
Следовательно в данном случае перед нами не только захваченность мифологическими образами света и тьмы, но и явное замыкание на тьме,. причём тьме активной, кипящей, вздымающейся тёмным, грязным пламенем. Ленин постоянно жил в аду. К нему вполне подходят слова Гёте, сказанные о Мефистофеле: «Ты сплетенье пламени и грязи».
Примечание к №653
если бы не чудо инквизиции, Европа погибла бы подобно Риму
Русские просто не осознали САМОЙ ПРОБЛЕМЫ инквизиции и иезуитства.
В чём бессилие церкви? Полнейший атеист говорит: «Верую в Господа нашего Иисуса Христа». Принимает крещение, ходит в церковь, а в душе смеётся. Принимает сан священника, а то становится монахом, иерархом церкви, наконец патриархом. А в Бога не верит. У него другие цели. И хорошо, если стремление к власти или нажива. А если он, например, не просто атеист, а фанатик атеизма – антитеист? Где критерий для «просвечивания», выявления таких людей? Тут великая проблема, которую наши религиозные и политические деятели даже не осознали. А было над чем задуматься. Вот в 1779 году создана специальная масонская семинария для подготовки агентурной сети внутри высшего православного духовенства. В начале ХIХ века масоны фактически установили контроль над русской церковью, так что масоном был даже митрополит петербургский и новгородский Михаил (Десницкий). Это не говоря уже о тёмной фигуре обер-прокурора Александра Голицына.
А иезуиты плохие. Иезуиты иезуиты. Но проблема-то есть. В общем: как связать мир и церковь. Кто должен быть посредником и в какой форме это посредничество осуществлять. Атеист может всегда сказать: «Бог есть». Бога нет, и отвечать за враньё не перед кем. (668) Но верующий не может сказать, что Бога нет. Для него Бог есть. Из этого трагического противоречия и родился институт иезуитства – агентура церкви во внецерковном и собственно антицерковном мире.
Тут и сила христианства. «А, в Бога не верите? Ладно. Вот дверца, идите – раз, и открылась. Да. Берите свечу и вниз по ступенькам». Все ниже и ниже по спирали. И вот мы в подземелье. Где-то далеко-далеко наверху глухой удар – опустилась гранитная глыба, закрывшая выход. Тускло горят вдоль стен красные факелы. Небольшая жаровня. Столик. А на столике щипчики-ножнички, иголочки-крючочки – разная многозначительная металлическая сложность. И вот говорят: «А вы отсюда уже не выйдете. Это всё. На этом – на этих сырых стенах, на этом душно-жарком красноватом сумраке, на звенящей в ушах тишине, разрываемой собственным криком, – на этом ваше существование кончится. Но кончится, заметьте, не сразу, а будет распадаться и размазываться в пространстве вслед за постепенным разъёмом на составные части вашего, г. материалист, тела. А наверху жизнь. Там метро, там мороженое, там „информационная программа „Время““. А здесь времени нет. Оно исчезло, как только опустилась гранитная глыба. А вы думали, с вами спорить будут, дискутировать? Да? Нет, мы проще решим, без ненужного бисера. – Все можно прокрутить назад. Вы только скажите: „Бог есть“. И всё – вы на свободе». И, конечно, атеист с радостью повторит спасительный пароль. Связываться с дураками ещё, с фанатиками. Что он, сумасшедший?
А верующий в существование Бога (так же твердо, как атеист в его отсутствие) не так просто ответит в этом же каземате на диаметрально противоположенное предложение. Я думаю, лишь 1 из 10 легко согласится на такое. 8 согласятся с той или иной долей нравственных мучений, часто очень глубоких, «на всю жизнь». А последний, десятый – примет муки. А из десяти принявших муки один стерпит всё и умрёт за правду.
В открытой борьбе атеизм просуществовал бы несколько месяцев, ну, от силы – лет. Религия же – тысячелетия. Но в борьбе скрытой, закулисной, все преимущества на стороне атеизма. Атеизма и иудаизма – этой религии атеизма, религии предательства.
Примечание к №625
Розанов так вплёлся в моё бытие
Что стал для меня абсолютно живым, не менее реальным, чем, например, отец.
Василий Васильевич писал о своём рано умершем друге:
«Сказать, что Шперка ТЕПЕРЬ СОВСЕМ НЕТ НА СВЕТЕ – невозможно. Там может быть в платоновском смысле „бессмертие души“ и ошибочно, но для моих друзей оно ни в коем случае не ошибочно. И не то, чтобы „душа Шперка – бессмертна“: а его бородёнка рыжая не могла умереть».
И там же:
«Я хочу „на тот свет“ прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше».
Мечта Розанова сбылась. Он пришёл в мой мир именно «с носовым платком», «с рыжей бородёнкой». Он воплотился в своих книгах настолько полно, что мне нет даже нужды смотреть на его фотографии. Я знаю «вообще», что он рыжий и с бородёнкой, и эту бородёнку вижу. А больше не надо. Больше и невозможно, это предел воплощения, максимум.
Примечание к №656
А кто сидел в зале?
Несколько другой угол зрения: на процессе Гершуни присутствовал великий князь Андрей Владимирович. Верный масонской дисциплине, он ходатайствовал (и небезуспешно) о сохранении преступнику жизни. Каждый раз, когда великий князь входил в зал заседаний, все, не исключая и суда, вставали и продолжали стоять, пока он не усаживался на свое место.
Кстати, зал театральный, как и зал судебный, был заполнен тоже отнюдь не курсистками. Станиславский вспоминает, как встречали даже не премьеру, а генеральную репетицию горьковской пьесы:
«На генеральную репетицию „Мещан“ съехался весь „правительствующий“ Петербург, начиная с великих князей и министров, – всевозможные чины, весь цензурный комитет, представители полицейской власти и другие начальствующие лица с жёнами и семьями».
Примечание к №651
Розенштерн какая ведь интересная женщина!
Розенштерн в тогдашней европейской прессе называли не иначе как «гордостью русского народа» и «славянской мадонной» (!) (697).
Надо сказать, что сталинские проработки «троцкистско-бухаринских людоедов» или «вейсманистов– морганистов» детская забава по сравнению с кампанией дискредитации русского государства в европейской прессе прошлого века. От тогдашней «дезы» даже не поймёшь, то ли смеяться, то ли плакать. «И смех, и грех!» Следует издать томик «Западноевропейская печать о России ХIХ-н.ХХ вв.» Даже три томика – тема богатейшая! Первый том – собственно публицистика, второй – антирусская карикатура, третий – художественная литература. В последнем случае русский читатель будет удивлённо таращить глаза на совершенно неизвестные произведения как будто известных авторов. Так Жюль Верн окажется автором «Драмы в Лифляндии» и «Михаила Строгова», где показаны фигуры несгибаемых революционеров «Владимира Янова» и «Василия Фёдорова». Конан Дойль предстанет автором романа «Торговый дом Герлд-стон», с благородным «нигилистом из Одессы», и рассказа из шерлокхолмсовской серии «Пенсне в золотой оправе», со столь же благородными революционерами Анной и Алексеем и нехорошим предателем Сергеем. Русский читатель будет хохотать, читая роман Альфонса Доде «Тартарен в Альпах», где вполне серьёзно изображается доблестный нигилист «Манилов». А тонкий и умный Оскар Уайльд выступит в роли безнадёжного кретина, автора графоманского романа о Засулич «Вера, или нигилисты».
Да чего там том – библиотеку, библиотеку надо издать: «Иностранцы о русских и России». И в школах изучать. По-моему, трудно найти более поучительную и «нравоучительную» литературу.
Примечание к №590
Таких господ… выводят.
Моё негодование смешно. Потешное негодование прозелита. Что такое Россия Соловьёва с её тысячами и тысячами церквей, с огромным сословием священников? Фигура священника была так же обычна, как сейчас фигура слесаря. Соловьёв выбросил иконы – подумаешь, их в стране были десятки миллионов. Фамильярно говорил о церковной жизни, шутил. Да как не шутить по поводу повседневного, частного быта. Набоков заметил, что «здоровое кощунство» Чернышевского в церкви (заигрывал с невестой) вовсе не было признаком его атеизма, как это стали подавать в советское время, а скорее напоминало аристократическую вольность. Для Чернышевского, выросшего в церкви, церковь была просто домом, как и для сына короля корона – игрушка. Соловьёв не церемонился с религией, потому что это было его. Его, а не моё. Чернышевский в эпоху самого своего разатеизма был просто ФИЗИЧЕСКИ неизмеримо ближе к церкви, чем я сейчас.
«Вывел» я тут только себя. Но читатель, я думаю, давно уже догадался, что в этой книге я говорю только о себе.
Примечание к №658
случай создания Института Вечного Двигателя – некоего магического сообщества, целью которого было создание фантомов
Собственно, была создана мечта русской литературы – литературный институт.
Примечание к №656
Конец его последнего романа это суд присяжных заседателей, где ложь грызет тыквенные семечки и харкает шелухой на веcь мир.
Характерно, что Достоевский в конце своего творчества додумался до злокачественного допроса, допроса невинного человека, причем допроса СО ШМОНОМ (Дмитрия раздевают догола люди, которым он только что исповедывался, из своего ХIХ века еще многого не видя), и допроса НОЧНОГО, и, наконец, допроса, закончившегося подписыванием в полубессознательном состоянии протокола-приговора.
Примечание к №621
Отличный солдат, крестьянин, ремесленник, русский нелеп и злобен в качестве рабочего, служащего, санитара, официанта и т. д.
Следовательно, русский – плохой интеллигент. В социальном плане интеллигент есть лицо «свободной профессии». А свободные профессии, пожалуй за исключением архетипической профессии актера (и то частичным), суть нечто второстепенное, вспомогательное. (Не рассматриваю здесь случай перехода профессии в судьбу на вершине мастерства – удел исключительных одиночек: писателей, художников и поэтов). Речь идёт о массе. А тут, как писал в «Вехах» Изгоев:
«Средний массовый интеллигент в России большей частью не любит своего дела и не знает его. Он – плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. Если он увлечётся своей профессией, всецело отдастся ей – его ждут самые жестокие сарказмы со стороны товарищей, как настоящих революционеров, так и фразёрствующих бездельников».
Более того. Интеллигенты, сознавая свою второсортность, подсознательно завидовали людям, имеющим, по их мнению, серьезную профессию. От крестьянина до царя. Многие сословия, и прежде всего сословия военных и священников, стараниями интеллигенции были в конце концов серьёзнейшим образом дискредитированы. В отличие от трактирщиков или проституток, интеллигенция была социально активна и поэтому не только «вела беспорядочный образ жизни», но и отравляла жизнь другим. Неслучайно в тех же «Вехах» Гершензон заметил:
«Изменение политического строя, помимо своих прямых результатов, должно было ещё задним числом оправдать прошлое интеллигенции». Действительно, существование этого никчёмного сословия оправдано было в степени очень незначительной. По крайней мере, если вести речь не о том, что могло быть, а о том, что было.
Примечание к №660
Бога нет, и отвечать за враньё не перед кем.
Из официального жития Ленина постоянно выпадает один персонаж – мать Крупской. Мать Крупской была третьим членом семьи. Втроём жили они в Шушенском, втроём жили и за границей. Тёща постоянно мешала, считала брак дочери неудачным. Выходили за перспективного деятеля оппозиции (вроде Струве, за которого вышла замуж гимназическая подруга Надежды Константиновны), а оказалось на поверку – неудачник и скандалист. В семье постоянно были ссоры между Лениным и тёщей. К тому же старуха верила в Бога.
Перед самой революцией мать Крупской умерла. Отпевать и хоронить по православному обряду было муторно и дорого. И её сожгли. (Кремация была официально запрещена православной церковью и в России совершенно не практиковалась, считалась дикостью.) Крупская в воспоминаниях, вместо того чтобы промолчать (не хватило ума даже на это), позорно оправдывается, разрабатывая тему «она сама хотела»:
«Мы так и сделали, как она хотела, сожгли её в бернском крематории. Сидели с Владимиром Ильичом на кладбище, часа через два принёс нам сторож жестяную кружку с тёплым ещё пеплом и указал, где зарыть пепел в землю».
И всё. «Ленин сжёг тещу». Была привычка: руки в карманы и насвистывать шипящим шепотком сквозь прижатый к нёбу язык. Нулин.
Крупская, уже в последние годы своей жизни однажды сказала:
|
|
|
