 |
Сибирский крез и остальные 5 глава
|
|
|
|
Как он и ожидал, Анюта фыркнула:
– Ой, да что вы такое говорите!
Наклонившись к ней еще ниже, доверительно взяв за локоток, Лямпе принялся рассказывать ту самую историю, что часом ранее преподнес Антуану-Прохору: как ему, трезвому и пребывавшему в полном умственном здравии, вдруг привиделся в зеркале – всего-то полтора часа назад, средь бела дня! – незнакомец в чиновничьем сюртуке с петлицами, с блестящим пистолетиком в руке, смертельно бледный, с простреленным виском…
Он говорил насколько мог убедительно, описывая внешность Струмилина возможно более точно. И не пропустил момента, когда личико Анюты, поначалу недоверчивое, насмешливое, вдруг изменилось резко. Карие глаза покруглели, умело накрашенный ротик приоткрылся. Девушку прямо-таки затрясло, она покосилась на вышеупомянутое зеркало, игравшее центральную роль во всей этой истории, шумно передвинула кресло так, чтобы оказаться к нему спиной. Похоже было, нехитрая операция под названием «Мадемуазель и ревенант» увенчалась успехом…
– Вот такие дела, – сказал Лямпе, притворяясь, будто не видит, немчура бесчувственная, ее откровенного испуга. – На Библии могу поклясться: видел. Как тебя сейчас, и не был пьян, уж точно.
– Это о н, наверное, и есть… – почти прошептала Анюта, боязливо таращась на него снизу вверх.
– Кто? – притворяясь безразличным, спросил Лямпе.
Она замялась, но вскоре отважилась:
– Не следовало бы говорить, да мы же с вами теперь, Леонид Карлович, делом повязаны… В этом самом номере дней девять назад чиновник застрелился от несчастной любви. Я его допрежь того видела дважды, и выглядел он, в точности как вы описали, – высокий, красивый, темный волосом и бородкой… Полиция об этом настрого запретила поминать – хозяину, сами понимаете, такое ни к чему, иных господ может и отпугнуть, вот он, надо полагать, и сунул кому надо, чтобы постращали… Только мы-то знаем, среди своих слух прошел, Прошка под великим секретом проболтался Северьяну, Северьян спьяну рассказал Наденьке, а она уж понесла дальше, хоть и с оглядочкой…
|
|
|
– Интересно, – сказал Лямпе. – А почему ты так уверена, что – от любви, да еще несчастной? Может, он казенные деньги спустил шулерам?
– Ой, Леонид Карлович, какой вы, право… – грустно сказала подвыпившая Анюта. – Нету в вас романтичного, уж простите… Как же не от несчастной любви, когда она к нему каждую ночь шмыгала? Услужающие – они всё видят…
– Кто шмыгал? – спросил Лямпе, всем своим видом выказывая крайнее недоверие, основанное на полном отрицании романтики.
– А вот она. Из-за которой, соответственно… Один раз я ее сама видела, когда… выходила от господина. Стройненькая, под вуалькой, а из-под вуальки волосы на плечи падают – роскошные, золотистые… Потом уж, когда того чиновника… унесли, мы с Наденькой и Прошкой сидели в портерной. И Прошка божился, что она к покойному пять дней подряд ходила. Как только стемнеет – так и жди, сейчас по коридору проплывет, что королева…
– Королева… – фыркнул Лямпе. – Может, это просто-напросто была очередная дамочка из этих ваших, из благородных …
– Я поначалу тоже так думала, – рассудительно сказала Анюта. – Только будь она из благородных, непременно шла бы с Ваней Тутушкиным. Такое у него железное правило. Нас, девиц, самих к господам посылают, а что до благородных – с ними в виде сопровождения был непременно Ваня. Так заведено, по-благородному, благопристойности ради. Ваня – он ведь как бы барин, солидный человек, бильярдную держит для лучшей публики в лучшей гостинице. Понимаете, Леонид Карлович? Не девица это вовсе в номер к господину идет, а солидный человек, Иван Федулыч Тутушкин со знакомой дамою делают визит знакомому приезжему. Потом, понятно, Ваня из номера выскальзывает тихой рыбкой, но приличия-то соблюдены, совсем даже великосветски. Ну, а когда время подойдет, Ваню через коридорного в номер зовут, он даму обратно провожает. Они ж, благородные, на ночь никогда не остаются, им домой надо, к батюшкам-матушкам да мужьям… Они и не припоздняются никогда. А она, Прошка говорит, каждый-всякий раз на ночь оставалась. Но шла без Вани. А будь она девица – мы б знали… Как у меня голова варит?
|
|
|
– Сыщиком бы тебе быть, Анюта, – с уважением покивал Лямпе.
– Вот я и говорю… По всем расчетам выходит, что у них была любовь. Теперь подумайте сами, Леонид Карлович, – ну с чего ж другого может молодой, красивый барин, в немалых, надо полагать, чинах вдруг взять да застрелиться? Особливо ежели известно, что его пять ночей подряд навещала изящная дама под вуалью? Что-то у них не сладилось, точно вам говорю. Она его, должно быть, безжалостно бросила, он и не вынес…
– Ты романы читаешь, Анюта? – хмыкнул Лямпе.
– А вот и читаю! Думаете, если девица, так и грамоте не знаю, книжку в руки не брала? Столько романов перечитала, что вам и не мнилось. И «Принцессу в лохмотьях», и «Роковую любовь графа Астольфа», и «Знамение страсти», и даже стихотворный Пушкина, где помещик Аникин с Ленским стрелялись… Уж настоящую любовь сразу распознаю!
– Что, и в ту ночь она была? – спросил Лямпе. – Когда он…
Анюта вновь понизила голос до шепота:
– Прошка клянется, что была. Вот только не видел, когда ушла. А утречком его и нашли. Надо полагать, – сказала Анюта с превеликой серьезностью, – у них в ту ночь случилось объяснение. Вот он и…
– А кто она, неизвестно?
– Откуда… Я ж говорю, никто не знает. Спросила Ваню, Ваня замахал руками, побожился, что представления не имеет. Странный он был какой-то… Леонид Карлович!
– Аюшки?
– Только нам с вами про этот печальный случай следует помалкивать. Может получиться ущерб для дела. Иные ни за что не станут в таком номере, где…
– А ты? – фыркнул Лямпе.
– Я – девушка к службе ревностная. Как солдат. Ой, заболтала я вас совсем, дуреха…
Она, лукаво и понимающе улыбаясь, принялась расстегивать кофточку – стоя, впрочем, так, чтобы не увидеть случайно зеркало. Лямпе не стал ее останавливать. Он вдруг поймал себя на том, что ему хочется простых человеческих удовольствий, не отягощенных опасными сложностями. Очень уж давно у него не было женщины. Очень уж пасмурно было на душе. Была и еще одна причина, по которой он столь охотно привлек к себе полураздетую смазливую Анечку, – перед глазами на миг встало недоступное, пленительное видение, красавица с бесценными рубинами на шее. Вот и показалось вдруг дураку, что он, увлекая к пышной постели доступную красоточку, вернет себе душевный покой с помощью сей незамысловатой победы, прежнюю уверенность обретет, мечтаньями мучиться перестанет…
|
|
|
Глава седьмая
Лямпе действует…
Он не обрел желаемого, конечно, о чем подсознательно чуялось с самого начала. Получилась радость для тела, а вот душа осталась прежней, беспокойной и тоскливой…
Своих чувств он, разумеется, внешне не проявил. Предельно галантно выпроводил Анютку, уже чувствовавшую себя, сразу заметно, кем-то вроде статс-дамы при дворе венценосца, и, оставшись один, безделью предавался недолго. Привел себя в порядок, надел тяжелый медный кастет, литой, с четырьмя кольцами для пальцев (тот самый, которым ему в прошлом году всерьез намеревались проломить голову, и затея сорвалась лишь оттого, что Лямпе имел противоположные намерения, каковые и претворил успешно в жизнь), заложил утяжеленную руку за спину и дернул левой шнур звонка.
Прохор-Антуан впорхнул в номер едва ли не в следующий после звонка миг – ну да, приятно улыбался с порога, рассчитывая на вознаграждение.
– Проходи, сокол мой, проходи, – радушно пригласил Лямпе, бесшумно поворачивая ключ в замке. – Гостем будешь…
Резко развернулся и нанес короткий, умелый удар – в ту часть организма, которая именуется эскулапами «солнечным сплетением», а в простонародье обзывается проще: «под душу».
– Эк-к… – только и сказал Прохор.
И опустился на корточки, зажимая ладонями ушибленное место, хватая воздух ртом беззвучно и конвульсивно, как выброшенная на берег рыба. Лямпе наблюдал за ним без малейшей жалости. Увидев наконец, что ушибленный немного продышался, положил кастет на стол, взял из пиджака браунинг (из которого загодя вынул патроны) и развалился в кресле, положив пистолет на колени.
|
|
|
Прохор с округлившимися глазами и удивленной донельзя бледной физиономией попытался встать.
– Сидеть! – негромко распорядился Лямпе и медленно, звонко, эффектно оттянул затвор.
– Ваше высокородие! – жалобно простонал Прохор. – За что? Видит бог, ни в чем таком…
– Вот мы сейчас и разберемся, – с расстановкой пообещал Лямпе, вразвалочку приблизился, опустился на корточки и легонько потыкал коридорного дулом в скулу. – Молчать. Отвечать только на мои вопросы. Не запираться и не вилять. Понял? Иначе, я тебе клянусь, пристрелю на этом самом месте. Стены толщиной в аршин[10]никто и не услышит, а услышат, подумают, что шампанское откупорили…
– Полиция ж ваше имечко враз узнает… – пробормотал Прохор. – Паспорт-то в гостинице предъявляли…
– А ты быстро соображаешь, сучий прах, – усмехнулся Лямпе. – Это в чем-то и хорошо… Дурак ты, мон ами Антуан. Чтоб ты знал: паспортов у меня полные карманы, и каждый на другую фамилию. Пусть себе ищут немца Лямпе, пока не надоест. Отсюда, знаешь ли, выйдет крестьянин Толоконников, а то и особа духовного звания…
– Ваш-ше степенство! Объясните хоть, за что?
– С полным нашим удовольствием, – сказал Лямпе. – Ты, шестерка, слышал что-нибудь о партии социалистов-революционеров?
– Х-хосподи… – прошептал Прохор, бледнея еще более, насколько это было возможно. – И за что мне это? Опять, как в пятом году… Из анархистов будете?[11]
– Угадал, милейший, – скупо ухмыльнулся Лямпе. Вновь поиграл перед бледной физиономией никелированным пистолетом. – Ну, а коли уж ты, холуйская рожа, понял, с кем имеешь дело, должен понимать, что дышать теперь будешь, как я распоряжусь. Если прикажу, дышать и не будешь вовсе… Усек?
– Чего ж там не усечь… – тоскливо протянул Прохор. – Опять началось: бомбисты, революции, замятня…
– Имей в виду, – сказал Лямпе. – Я тут не один, и, в случае чего, шкуру с тебя сдерут моментально и качественно.
– Это мы понимаем-с, не темные… Товарищ дорогой, да я ж и сам есть угнетаемый трудящийся, пострадал от сатрапов…
– Молчать, – сказал Лямпе. – Угнетенный, мать твою. Одно знаешь – прислуживать эксплуататорам…
– Товарищ, да я! Да я из кожи! С полным нашим пониманием и сочувствием! Вы только скажите, чем помочь? Чего ж сразу пистолетом в харю тыкать?
– Встать, – сказал Лямпе. – Садись к столу, да смотри у меня… Слушай внимательно, вибрион. Никакого привидения в зеркале, конечно, не было. Упомянул я о нем исключительно для того, чтобы посмотреть на твою физиономию. И оная показала, что о прежнем постояльце, найденном мертвым в этом самом номере, тебе было прекрасно известно… Так вот, чтоб ты знал: ваш постоялец был членом нашей партии, выступавшим под видом чиновника. Поручение, которое он имел в этом городе, было серьезнейшим и важнейшим. И теперь я из кожи вон вылезу – и всех, кого понадобится, из кожи выверну, – чтобы узнать, что же с ним на самом деле случилось… Ясно?
|
|
|
– Чего уж там… – пробурчал Прохор. – Товарищ социалист… А если я вам все чистосердечно поведаю, будет за мое чистосердечие награда в виде денег?
– Что? – искренне удивился Лямпе. – У тебя будет кое-что получше денег – я тебе жизнь оставлю, холуй купеческий. В охранку, надо думать, регулярно бегаешь?
– Да что вы! Неправда ваша!
– Н-ну, смотри, – сказал Лямпе, многозначительно поигрывая пистолетом. – Еще раз вякнешь про деньги – рассержусь… Тебе бы шкуру спасти, вот и старайся… Что знаешь?
– Да что мы знаем? Мы люди маленькие… По всем статьям выходит, уж извините тыщу раз, что пулю он сам себе в башку загнал. И полиция так полагает, и мы все…
– Это правда, что к нему каждый вечер приходила женщина?
– Анька, зар-раза… Язык без костей…
– Ну?
– Приходила, – кивнул Прохор. – Каждый божий вечер. Под густой вуалеткою. Самолично видел, три раза. Ну, и помалкивал, мое дело – сторона, ежели на чай дают в лучшем виде…
– Из девиц? Или благородная?
– Х-хосподи, все-то вы уже выведали… И не из тех, и не из этих, иначе б мы знали…
– А Тутушкин знает?
– Кто ж его поймет, ваше степенство, господин социалист, – рассудительно сказал Прохор. – Любопытство – порок известный, я у Ваньки спрашивал, а он в лице переменился и велел помалкивать, чуть ли не в тех самых изячных выражениях, что вы давеча, – мол, головы не сносить, живота решат…
– Кто решит? – спросил Лямпе.
– У Ваньки и спросите, – огрызнулся вяло коридорный. – Я, как его физию перекосившуюся увидел, сразу сообразил, что дело нечисто и язычок лучше укоротить. Я так полагаю: барынька не из простых. Из самых что ни на есть непростых. Ванька – он тоже не пальцем делан и сложности жизни превзошел. Ежели говорил такое, значит, и в самом деле у дамочки найдется крепкая заступа, чтобы нам, сирым, головенку оторвать при случае…
– Ну, а в ту ночь ты ее видел?
– Это в которую?
– Сказал же – не виляй, тварь, – угрюмо сказал Лямпе. – Когда он умер.
– А как же. Под утро уже юбками по коридору – фр-р! И через черный ход. Прыгнула на извозчика, верх у пролетки был поднят, хоть дождя и не было, «ванька» хлестнул по лошади – и след простыл… А утром я, как заведено, горячую воду для бритья доставил, смотрю – а они холодные лежат… – его непритворно передернуло. – Ну, тишком прикрыл дверь, побежал к хозяину, ему огласка ни с какого боку не нужна была, вот и спроворили все незаметно… Пристав лично кулачищем под носом крутил и у меня, и у всех, в Нарымский край загнать обещал, а про полную и законченную душевредность сего места мы наслышаны. Известно ж, говорят, бог создал рай, а черт – Нарымский край…
– Обычно она уходила в то же самое время или нет? – спросил Лямпе.
– Да, примерно так и выходит. Потому я и не подумал ничего такого…
– И выстрела не слышал?
– Да где ж? Дремал в нашем закуточке. Вы ж справедливо изволили заметить, что стены – в аршин. Что и услышишь, на выстрел не подумаешь…
– И это все, что ты знаешь?
– Святой истинный крест! – Прохор истово, размашисто закрестился. – С места мне не сойти, господин… тьфу, товарищ социалист… Мы ж не темные, понимаем, что революция – вещь благородная, как оно поется, мол, вихри враждебные и эти… как их, злобно гнетут…
– Цыть! – рявкнул Лямпе. – Святую песню не погань, сволочь!
– Как прикажете-с…
– Так все же Ванька Тутушкин знал, что это за барынька под вуалью?
Коридорный всерьез задумался, пожал плечами:
– Вот тут уж, извиняйте, я за него не ответчик. Кто его там знает… Темное дело. Он куда-то запропал дня через два опосля …
– А домой ты к нему ходил?
– Не собрался как-то. По портерным посмотрел, где он обычно бывает. Там сказали, не появлялся. Полиция его не искала, это точно, и не выспрашивал про него никто…
– Где он проживает? – спросил Лямпе.
– В Ольховке. Слобода такая. Улица Песчаная, третий дом за кладбищенской церковью, с зеленой калиткой. Он с мамашей там и проживает…
– Все рассказал, что знал?
– С места мне не сойти! – воскликнул Прохор.
– Ну хорошо, – сказал Лямпе, положив пистолет на стол. – Пожалуй что, помилую я тебя, вибрион. Только смотри у меня! Я в вашей гостеприимной «Старой России» еще поживу, но если ты, сукин кот, хоть словечком кому-нибудь о нашей душевной беседе обмолвишься, товарищи мои тебя навестят обязательно, и плыть тебе по Шантаре в виде нечаянного утопленника.
– Мы, чай, не темные, понимаем, – заворчал Прохор. – Про пятый да про шестой год до сих пор вспомнить боязно. Не сомневайтесь, язык за зубами держать обучены-с, имеем представление, чего от вас, товарищ социалист, ждать в случае чего… Вы не подумайте, я вполне уважительно-с! Люди вы решительные, это нам известно… И дело ваше благородное, мы, как трудящийся элемент, с полным пониманием и сочувствием…
– Заткнись, – сказал Лямпе беззлобно. – Ты мне еще «Марсельезу» спой…
– Как прикажете, товарищ… Наслушались, что в пятом, что в шестом, слова на память известны…
– Ладно, хватит, – сказал Лямпе, решительно вставая. – Выкатывайся и смотри у меня, язычок придержи…
Еще договаривая последние слова, он отчаянным прыжком метнулся из кресла, молниеносно достиг двери, с маху повернул ключ в замке и распахнул дверь на всю ширину.
Показалось ему или в самом деле за поворотом коридора, слева, успела опрометью скрыться чья-то фигура? Сразу и не решить…
Выставив Прохора, все еще хныкавшего что-то вполголоса о своем полном сочувствии делу революции, Лямпе быстренько оделся и вышел. Помахивая тросточкой, спустился с невысокого каменного крыльца.
И через двадцать неспешных шагов обнаружил за собой, на надлежащей дистанции, крепкого молодца, по виду – вольношатавшегося приказчика. Молодец топал за ним весьма квалифицированно, любительством тут и не пахло. «А вот сейчас это совсем ни к чему», – подумал Лямпе сердито.
Он махнул лениво трусившему у тротуара извозчику, прыгнул в пролетку, беззаботно развалился на потертом сиденье. Искоса глянув назад, заметил, как преследователь тоже садится на извозчика, как-то уж очень кстати тут оказавшегося. «Плотно пасут, мизерабли…»
– Куда поедем, барин? – равнодушно осведомился «ванька».
Лямпе уже обдумал план действий. Его извозчик подставой никак не мог оказаться – Лямпе по чистой случайности свернул налево, а не, скажем, направо…
– Послушай, – сказал Лямпе. – Тебе по чужим женам бегать не приходилось часом?
Извозчик, не такой уж и пожилой, лет сорока, обернулся к нему, осклабился:
– По чужим женам бегать, барин, дело нехитрое. Гораздо хитрее – так ухитриться, чтобы тебе ноги не повыдергали и бабе от мужа не было заушенья…
– Вот это я и имею в виду… – ухмыльнулся Лямпе. – Коли ты такой дока, должен меня прекрасно понять… Держи ассигнацию. Потом получишь еще столько же. Через квартал я сойду, а ты езжай себе прочь с таким видом, словно доставил меня к месту назначения. Но сам минут через пять подъезжай… – он освежил в памяти нужный район города, – к торговому дому Раззоренова. Знаешь, где это?
– А то.
– Там я к тебе опять сяду, и тут уж едем прямиком в Ольховку. Все понял?
– Чего ж не понять, – кратко заверил извозчик, проворно пряча ассигнацию.
…Выпрыгнув из пролетки, Лямпе энергичным шагом, притворяясь, будто ужасно торопится, направился к узкой деревянной лестнице, зигзагом спускавшейся по косогору к Большой улице. Успел заметить, что преследователь поспешал за ним – не приближаясь, но и не отдаляясь.
Лямпе прибавил шагу, почти бежал. Лестница была пуста, узкие деревянные ступеньки трещали и скрипели под ногами, сзади явственно раздавались шаги преследователя – несмотря на всю опытность, он никак не мог двигаться бесшумно по рассохшимся дощечкам с выскочившими кое-где гвоздями…
Лямпе наддал. Позади тоже наддали. Ага, вот он, подходящий поворот, – очередной зигзаг лестницы уходит вправо, скрываясь за густыми кустами дикорастущей сирени, распространявшей одуряющий аромат.
Оперевшись правой рукой на невысокие перильца, Лямпе одним сильным рывком перенес тело на ту сторону, в заросли. Притаился. Скрип и треск приближался с приличной скоростью, преследователь занервничал, решив, что дичь, пожалуй что, может и скрыться…
Он пробежал мимо, не заметив происшедшей перемены ролей. Лямпе рассчитанным движением сунул ему тросточку под ноги – и незадачливый шпик загремел по лестнице так, что едва не снес перила.
Нельзя было терять времени. Налетев коршуном, Лямпе двинул ему кулаком по голове повыше уха, поднял за шиворот и головой вперед отправил в кусты. Прыгнул следом, для надежности пару раз двинул «под душу» и принялся сноровисто перетряхивать карманы. Оружия при шпике не оказалось. Зато в потайном кармане пиджака отыскалась карточка охранного отделения – как положено, с печатью и фотографией. Значилась там и фамилия – Перышкин, – но это ни о чем не говорило, фамилия на таких документах всегда ставится вымышленная, этакий артистический псевдоним…
Повертев ее между пальцами, Лямпе хмыкнул, швырнул карточку на колени шпику – тот в нелепой позе полусидел меж сломанных кустов и, сразу видно, чувствовал себя прескверно, охал и постанывал, закатив глаза. Скрутив в кулаке ворот его рубахи, Лямпе с расстановкой поведал:
– Ты за мной, сволочь, больше не ходи. Не люблю… – и, сунув под нос для пущей убедительности дуло браунинга, осведомился: – Кто послал? Пристрелю, мразь, будешь знать, как бегать за анархистами…
– Мы люди подневольные… – просипел шпик, боясь открыть глаза.
– Кто тебя послал, тварь?
– Его благородие… подполковник Баланчук… Господин анархист, явите божескую милость, матерь-старушка на шее…
– Что он тебе поручил? Что сказал?
– Следить поставлены… А зачем и почему – нам неизвестно… Господин подполковник объяснять не сочли нужным…
– Мразь ты человеческая, – ласково сказал Лямпе. – Сунули тебе ствол под нос, ты и запел… Ладно. Двадцать раз прочитаешь про себя «Отче наш», да медленно, как подобает, без суеты. Тогда и с места сдвинешься. Усек?
– Не извольте беспокоиться…
– Ну, смотри, – сказал Лямпе.
Спрятал пистолет, подобрал тросточку и поскорее направился прочь. Пожалуй, он не был ни удивлен, ни раздосадован. Даже наоборот – происшедшее являло собою, если подумать, некий результат, пищу для ума…
Извозчик дожидался его в условленном месте. Ловко запрыгнув в пошатнувшуюся пролетку, Лямпе похлопал его по плечу:
– Пошел!
Быстро убедившись, что слежки на сей раз за ним нет, беззаботно откинулся на сиденье, смотрел по сторонам с уверенностью человека, чья совесть ничем не отягощена. Большая улица, вполне оправдывавшая свое название протяженностью и шириной, в конце концов все же закончилась, справа показались обширные здания железнодорожных мастерских, кое-где, под самыми крышами, еще виднелись неровные выбоины от пуль – печальная память о пятом годе, когда некий прапорщик, то ли скорбный рассудком, то ли чрезмерно увлекавшийся книгами о Бонапарте, провозгласил, ни мало ни много, Шантарскую республику. Сии поползновения довольно быстро подавили с помощью регулярных частей, но прапорщик все же оказался не столь уж скорбным умишком – ибо ухитрился сбежать в Североамериканские Соединенные Штаты… Как легко догадаться, Шантарскую республику, чья территория ограничивалась этими самыми мастерскими, тут же отменили естественным образом, так что влиться в семью европейских держав она попросту не успела.
– Отчаянный вы человек, ваше степенство, – сказал извозчик, не оборачиваясь к седоку. – Нашли место, где по бабам шастать… Ладно, хозяин – барин, мое дело – сторона. Днем по этой дорожке ездить можно, это по темноте – спаси бог…
Дорога поднималась в гору, на обширную возвышенность, с севера нависавшую над низинной частью Шантарска. Лямпе ничего не ответил, беззаботно посвистывая.
Он и сам, перед тем как приехать сюда, навел кое-какие скрупулезные справки. Ольховская слобода, по достоверным данным, помещалась на месте Ольховского посада, где согласно древней, сохранившейся в архивах грамотке казаки по приказу основателя Шантарска воеводы Дымянского однажды устроили «облаву великую на татей, голоту воровскую, бляжьих жонок и прочий ослушный народ, многую нечисть и сором учиняющи, которая же гулящая теребень, тати, бражники и иной непотребный люд воровские домы держит».
Если сия облава и возымела эффект, то ненадолго. Судя по бумагам восемнадцатого столетия, Ольховская слобода, как ни старались власти, превратилась в непреходящую головную боль для полиции и градоначальства, чему благоприятствовали как вольнолюбивый сибирский характер, не привыкший стеснять себя казенными параграфами, так и проходившая через Шантарск знаменитая Владимирка, прославленный песнями кандальный тракт, по которому в обе стороны циркулировал отчаянный народ. По какой-то неисповедимой прихоти природы именно в Ольховке и сконцентрировалась большая часть подпольных шинков, карточных притонов, скупок краденого, «малин» и прочих интересных заведений, подробно перечисленных в Уголовном уложении.
Достоверно было известно, что именно ольховские удальцы сперли в свое время золотой брегет и шубу на енотах у неустрашимого полярного путешественника господина Нансена, имевшего неосторожность посетить Шантарск (причем, несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом полиции, ни часики, ни шуба так и не были разысканы). Ходили также слухи, что все резкости в адрес Шантарской губернии, имевшиеся в путевых заметках покойного писателя Чехова, побывавшего тут проездом на Сахалин, как раз тем и объяснялись, что непочтительные ольховцы в отсутствие литератора навестили его гостиничный номер и многое унесли на память.
Городовые здесь в одиночку не показывались с незапамятных времен, так что, критически рассуждая, эту слободу можно было лишь с большой натяжкой признать неотъемлемой частью Российской империи – да и то в дневные часы… «Счастье еще, что государь император о сем не осведомлен», – с грустной иронией подумал Лямпе.
– Дальше – куда прикажете? – спросил извозчик без особого рвения.
– Возле кладбищенской церкви остановишь, – распорядился Лямпе. – Не то чтобы у самой, но где-нибудь насупротив…
– Как прикажете.
Глава восьмая
…Но и другие не сидят сложа руки
Кладбищенская церковь, деревянная, невеликая, потемневшая от времени, располагалась у обширного погоста, которому, надо полагать, и была обязана своим названием. Начинавшаяся за нею слобода выглядела, с точки зрения непредвзятого наблюдателя, совершенно обычным местом, вовсе не обладавшим внешними признаками преступности и разгула. Самые обычные улочки, самые обычные дома, при дневном свете выглядевшие вполне благопристойно и добротно. Меченные разноцветной акварелью куры у калиток, лениво развалившаяся в пыли собака, баба с полными ведрами – хорошая примета, а? – лошадь с телегой у ворот, тишина жаркого вечера…
Лямпе неторопливо шагал, помахивая тросточкой. Миновал небольшой трактир, опять-таки выглядевший со стороны сущим образцом благолепия. Внутри, конечно, гулеванили, но без особого шума, пристойно наяривала гармошка, и несколько голосов выводили с неподдельным чувством:
Прощай, моя зазноба,
Минул лишь миг един —
И вновь я уезжаю
На остров Сахалин…
Вполне возможно, для певших эти строки были отнюдь не чистой абстракцией, а реальным жизненным опытом. Сразу за трактиром, у забора, стояли человек пять – судя по расслабленным позам, с утра снедаемые скукой. Итальянец Ломброзо не нашел бы в этих физиономиях черт врожденной преступности, но Лямпе, давно уже переставший смотреть на мир сквозь призму наивности, сразу определил по нарочито честным и равнодушным глазам, с кем имеет дело. Очень уж старательно смотрят сквозь …
– Папиросочкой не разодолжите, господин прохожий? – с той же нарочитой почтительностью осведомился крайний.
Секунду подумав, Лямпе остановился возле него и раскрыл портсигар. Дождавшись, когда проворные тонкие пальцы – вряд ли принадлежавшие привыкшему к физическому труду индивидууму – вытянули сразу парочку, спросил:
– Не подскажете ли, господа хорошие, где мне найти Ваню Тутушкина?
Краем глаза видел, что ближайшие обменялись молниеносными взглядами. И в воздухе явственно ощутилось напряжение.
– Как-с сказать изволили? – состроил непонимающую рожу тот, что угощался папиросами. – Кубышкин?
– Тутушкин. Иван, – спокойно произнес Лямпе.
– Простите, господин, не имеем чести такого знать, сроду не слыхивали подобного имечка…
И тут же все пятеро стронулись с места, двинулись к трактиру, последний, не выдержав, украдкой оглянулся на Лямпе и тут же отвел глаза, заторопился следом за компанией. Врали, конечно, поганцы. Не могли не знать. Ну и черт с ними… Однако как тут пусто! Сонное царство, право…
Вот и дом во дворе, обнесенном забором с зеленой калиткой. Ни души – ни во дворе, ни в обширном огороде. Единственным представителем рода человеческого оказался босоногий мальчишка, игравший сам с собою в свайку посреди пыльной улочки. При виде Лямпе он воспрянул духом, живенько подбежал и без церемоний попросил:
– Господин, дайте пятачок!
– А зачем тебе пятачок, милое дитя? – без улыбки поинтересовался Лямпе.
Милое дитя, шмыгая носом, резонно пояснило:
– Нешто пятачки лишними бывают?
– Резонно, – согласился Лямпе, вынимая серебряную монетку, крохотную и невесомую, как рыбья чешуйка. – Ты где живешь?
– А вона, – мальчишка неопределенно махнул в пространство.
– Ивана Тутушкина знаешь?
Собеседник Лямпе почесал босой ногой другую и, хитрейшим образом щурясь, выдал философскую сентенцию:
– С двумя-то пятачками лучше, чем с одним…
– Да ты просто кладезь мудрых мыслей, дитя мое, – сказал Лямпе, поневоле ухмыльнувшись. – На вот тебе сразу пятиалтынный. Итак?
– Кто ж Ваньку не знает? Вона туточки он и проживает, где калитка зеленая. С маманей, только она уехавши в гости.
– А сам Ванька?
Лямпе уже приготовился извлекать очередную монетку, но ольховский Гаврош, очевидно, решил, что выданная авансом плата вполне окупает игру в вопросы-ответы.
|
|
|
